| Автор: | Твен М., год: 1872 |
| Категории: | Роман, Юмор и сатира |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XIII. (старая орфография)
ГЛАВА XIII.
Еще затруднения. - "Monsieur" Бильфингер, - "Перекрещенец"-француз. - В когтях у парижского проводника. - Международная выставка. - Красивый парад. - Беглый взгляд на Наполеона И-го и на турецкого султана.
На следующее утро мы встали и ужь были одеты к десяти часам, после чего отправились к коммиссионеру отеля. Я, собственно говоря, не знаю хорошенько, что такое коммиссионер, но только мы все-таки пошли к нему и заявили, что нам нужен проводник. Он нам сказал, что всемирная парижская выставка привлекла такое множество англичан и американцев, что почти невозможно будет найти хорошого еще не занятого проводника. Обыкновенно у него было их дюжины две в его распоряжении, но в настоящее время осталось только трое, которых он и позвал. Один был до такой степени похож на пирата, что мы тотчас же его отпустили. Другой говорил слишком старательно, и самонадеянно отбивая слова, и злодействовало на нас раздражающим образом.
- Если джентльмены хочет мне оказайть честь, чтобы заручайтсь моим услугам, я будет показайть всяки штук, такой роскошный и замечагелыйй в Париж. Я говорийть по-Английски отлично.
Он прекрасно бы сделал, если бы на этом и покончил, так как он все это знал твердо наизусть и... без ошибок; но его самомнение соблазнило его пуститься в неизследованную еще им облает английского разговорного языка и эта попытка оказалась для него губительной. Не прошло и десяти секунд, как он уже так запутался в терниях и кочках английской речи, что никакия тонкости ума человеческого не могли бы вывести его на ровную дорогу. Ясно было, что он "говорийть" по-английски не совсем так "отлично", как уверяет.
Третий из проводников положительно нас пленил. Он был просто одет, но во всей его внешности проглядывать особый отпечаток опрятности. Его высокая шелковая фуражка была стара, но тщательно вычищена; перчатки на нем были второстепенного достоинства, но хорошо заштопаны, а в руке тросточка с ручкой из точеной слоновой кости, изображавшей женскую ножку. Он ступал мягко и осторожно, как кошка, пробирающаяся по грязной мостовой. О, да, он был сама вежливость: такой спокойный и ненавязчивый, но с полным самообладанием и почтительностью в обращении. Говорил он тихо и с опаской. Если же когда ему приходилось что-либо утверждать на свою собственную ответственность, он по драхмам и по скрупулам взвешивал предварительно свои слова... на крючечке своей тросточки, которую в задумчивости подносил к зубам. Его вступительная речь была безупречна, безупречна как по своей конструкции, так и по словосочинению, по грамматическим и по звуковым правилам, словом, безупречна во всех отношениях. Но после нея он говорил мало и осторожно. Мы были очарованы... нет, больше, чем очарованы, мы были вне себя от радости и тотчас же пригласили его. Этот человек, наш слуга, наш безответный раб, все-таки был настоящий джентльмэн: это сейчас же было заметно, так точно, как мы сейчас же могли заметить, что первый был груб и неловок, а второй прощалыга. Мы спросили нашего Пятницу, как его имя и фамилия? Он вынул из своей записной книжки белоснежную карточку и подал ее нам с глубочайшим поклоном.
|
А. БИЛЬФИНГЕР. |
Бильфингер?!. Такая ужасная фамилия драла безпощадно уши. Большинство людей может привыкнуть прощать и даже видеть наружность или манеры, которые с первого взгляда неприятно поражают, но лишь немногие (сколько мне кажется) могут примириться с именем, которое режет ухо. Я готов был почти раскаяться, что мы наняли именно его: до того невыносимо было слышать его имя. Впрочем, не все ли равно? Нас брало нетерпение скорей пуститься в путь. Бильфингер вышел, чтобы позвать нам экипаж, а доктор заметил ему вслед:
- Ну, кажется, наш проводник не уступит ни цирульне, ни биллиарду, ни комнатам, не освещенным газом, и, может быть, еще многим другим иллюстрациям прелестного, романтического Парижа. Я ожидал, что проводник наш будет называться Генрихом де-Монморанси или Арманом де-Шартрез, или вообще каким-либо из славных имен, которые громко звучали бы в наших письмах на родину. Но только подумать, что француз может носить имя Бильфингер! Знаете, это даже просто нелепо! Это никуда не годится, не можем же мы называть его Бильфингер, это до тошноты противно! Переименуемте его. Как бы только получше его назвать? Алексис де-Коленкур?
- Альфонс-Анри-Гюстав де-Отвиль! - предложил я.
- Назовите его Фергюсоном, - сказал Дан.
Это имя было практично, не сентиментально и полно здравого смысла. Без малейших прений, мы изгнали Бильфингера в качестве Бильфингера, а приняли его вновь под именем Фергюсона.
Экипаж, открытое ландо, уже был готов. Фергюсон сел рядом с кучером и мы покатили... завтракать. По приезде на место он стоял около нас, чтобы передавать наши приказания и отвечать на вопросы. Мало-по-малу, он, между прочим, упомянул (каков хитрец!), что пойдет завтракать, как только мы откушаем. Он знал, что мы не можем шагу сделать без него и что не захотим терять времени на ожидание его. Мы попросили его сесть и позавтракать вместе с нами. Он усердно откланивался и просил прощения, что отказывается от такой чести. Это было бы с его стороны неприлично (по его мнению), он уже лучше сядет за другим столом. Тогда нам пришлось решительно приказать ему сесть рядом с нами.
Таким образом, завершили мы свой первый опыт, свою первую ошибку! За все время, пока этот господин оставался потом с нами, он постоянно испытывал голод и жажду. Он приходил к нам рано, а уходил поздно; не мог пропустить ни одного ресторана и жадными глазами провожал каждую "винную торговлю". Предложение зайти поесть или попить не сходило у него с языка; мы пробовали делать все возможное, чтобы наполнить его желудок недели на две вперед; но и это нам не удавалось. Ему попадало лишь настолько, чтобы "заморить червячка", до того сверхъестественный был у него аппетит!
Но был у него и еще недостаток: ему постоянно хотелось, чтобы мы что-нибудь да покупали. Придираясь к ничтожнейшему поводу, он водил нас по бельевым и башмачным лавкам, по магазинам верхних платьев, перчаток и т. п. ну, словом, во все места поднебесной, где только была вероятность, что мы можем купить хоть что-нибудь. Всякий другой легко бы догадался, что хозяева магазинов платили ему процент с проданных товаров, но мы, по святой невинности своей, ни о чем не подозревали, пока эта черта в его поведении не выдвинулась еще резче и стала окончательно невыносимой
В один прекрасный день Дан заявил, что имеет намерение купить на три или на четыре шелковых платья для подарков. Алчный взгляд Фергюсона тотчас же впился в него. Не прошло и двадцати минут, как экипаж остановился.
- Ну, что еще?
- Это самый, "самый знаменитейший" магазин шелковых изделий в Париже, да, лучший, знаменитейший!
- Да нам-то к чему туда идти? Мы вам сказали, что хотим осмотреть Луврский дворец.
- Вы не должны за нас "полагать", Фергюсон! Мы не желаем черезчур вас утомлять: мы постараемся ужь сами "полагать" все, что нам нужно. Едемте дальше! - проговорил доктор.
Через четверть часа наша коляска остановилась опять у магазина шелковых тканей.
- А вот и Лувр! - воскликнул доктор. - Что за великолепное здание! Просто красота! А что, Фергюсон, здесь теперь пребывает сам император, Луи-Наполеон?
- Вы шутите, доктор! Это не дворец; мы скоро до него доедем, но пока, мимоездом...
- А, понимаю, понимаю! Я хотел вам сказать, что сегодня никаких шелков мы осматривать и покупать не будем, но по разсеянности позабыл. Я собирался еще вам сказать, что мы хотели ехать прямо в Лувр, но и об этом позабыл. Впрочем, все равно, мы теперь направимся туда. Простите мне мою невольную небрежность, Фергюсон! Едем скорей вперед!
Полчаса не прошло, а мы уже опять остановились... перед магазином шелковых изделий. Мы разсердились, но доктор постоянно был невозмутим, сладкоречив и потому только проговорил:
- А, наконец-то!.. Какой внушительный вид у Лувра и вместе с тем как он миниатюрен! Как изящно построен! Как восхитительно расположен! Почтенное, древнее здание...
- Простите, доктор, это не Лувр... Это... это...
- Но что же это такое?
- Мне пришла мысль... вдруг, в одно мгновение ока... что этот магазин...
- Ну, право, Фергюсон, как я неосторожен! Я вед твердо намеревался сказать вам, что мы не хотим сегодня покупать никаких шелков; намеревался предупредить вас, что мы стремимся прямо в Луврский дворец. Но наслаждение видеть, как вы сегодня уничтожали четыре завтрака под-ряд, так наполнило все наше утро, что я пренебрег мелочными текущими интересами. Все равно, Фергюсон, теперь едемте прямо в Лувр.
- Но, доктор, - возбужденно проговорил он, - это займет одну минутку... одну только единую короткую минутку! Джентльмэны могут ничего ровно не приобретать, если им не угодно, только бы посмотрели... посмотрели бы на превосходные шелковые изделия! - и прибавил еще умоляющим голосом: - Прошу вас... одну только минутку!
Дан, однако, заметил:
- Чорт побери идиота! Не хочу я видеть никаких шелков и не буду! Ну, поезжайте же!
- Не надо нам, Фергюсон, никаких шелков. Душа наша, стремится к Лувру! Едемте дальше, дальше, - повторил мягкоречивый доктор.
- Но, доктор, одну минутку... минуточку! Мы успеем, право же, успеем... Теперь ведь у нас много времени впереди: все равно, осматривать мы уже ничего не попадем. Теперь без десяти четыре, а Лувр закрывается в четыре часа пополудни. Минутку, доктор, одну только минутку!
но сравнительно небольшим утешением было для нас сознание, что зато и Фергюсону не удалось продать ни на одно единственное шелковое платье.
Всю эту главу я пишу частью ради удовольствия покарать этого прожженного плута Бильфингера, частью же для того, чтобы показать, каково сладко приходится американцам в лапах парижского проводника, и вообще, что за птицы эти проводники. Не следует из этого, однако, заключать, чтобы мы были более глупой или легкою добычей, нежели наши соотечественники вообще; мы в самом деле не были настолько глупы. Проводники надувают и одурачивают всякого американца, который в первый раз попадает в Париж и ходит обозревать его или один, или в обществе таких же неопытных людей, как и он сам. Когда-нибудь я побываю в Париже еще раз и тогда пусть проводники держат ухо востро! Я явлюсь перед ними во всеоружии боевой татуировки я с томагауком в руках!
Надо полагать, что мы мало времени потеряли даром в Париже: каждый вечер мы ложились спать переутомленными. Понятно, мы посетили знаменитую всемирную выставку: весь мир на ней перебывал. Мы отправились туда на третий день по приезде в Париж и пробыли там... почти два часа! Это было наше первое и последнее посещение. Правду сказать, мы с первого же взгляда увидали, что надо провести в этих чудовищных зданиях целые недели и даже месяцы для того, чтобы получить о них ясное представление. Выставка уже сама по себе была нечто изумительное, но еще удивительнее были движущияся толпы самых разнообразных племен и народов, которые тоже были своего рода выставкой. Я сделал открытие, что, пробудь я на выставке хоть целый месяц, я все-таки смотрел бы только на толпу посетителей, а не на экспонаты, эти неодушевленные участники выставки.
Меня было заинтересовали ковры тринадцатого столетия, но в эту минуту мимо проходили арабы и мое внимание тотчас же перешло на их темные лица и широкия одежды. Я следил за движениями серебряного лебедя, который был грациозен, как живой, и смотрел разумными, как у живого, глазами, смотрел, как он плавал, спокойно и безпечно, словно родился не в этом ювелирном магазине, а в настоящем речном иле; любовался, как он ловил в воде серебряную рыбку, откидывал назад голову и проделывал все эволюции, необходимые для того, чтобы ее схватить и проглотить. Но в тот самый момент когда рыбка исчезла в его глотке, подошли какие-то татуированные тихоокеанские островитяне, и я поддался игх обаянию... Вот я напал на револьвер, которому былоужь семьсот лет, но который поразительно напоминал наши Кольтовские револьверы; но вдруг услышал, что в другом здании находится сама императрица и поспешил туда, чтобы поглядеть, что она из себя представляет
султан будут производить смотр двадцати пяти тысячам человек войска у триумфальной арки Звезды. Мы тотчас же отправились туда: меня больше тянуло поглядеть на эти войска, нежели на двадцать выставок. Мы поехали и завладели местами напротив дома американского посольства. Какой-то спекулятор положил, в виде мостика, несколько досок на бочки и мы взяли себе на них места, чтобы стоять.
и развевающихся знамен. Он прошел легкой рысцой вниз по улице, а за ним артиллерия; там еще кавалерия в роскошных мундирах и, наконец, их императорския величества: Наполеон III и Абдул-Азис! Многочисленные толпы народа махали шапками и кричали в знак привета; в окнах и на крышах, как тучи снега, всколыхнулись платки, которыми махали люди сверху, присоединяя свои клики к голосам толпы, стоявшей внизу. Зрелище было умилительное.
Все наше внимание, конечно, было сосредоточено на двух центральных фигурах: Наполеоне и Абдул-Азисе. Видано ли когда, чтобы перед лицом толпы появлялись такия резкия противоположности, как эти две царственные особы?
Наполеон был в военном мундире, это был коротконогий, старый, морщинистый, усатый господин с длинным туловищем; в полузакрытых глазах его виднелось выражение пытливости и хитрости. Он медленно кланялся на громкия приветствия толпы и своими кошачьими глазами украдкой наблюдал за тем, действительно ли они искренни и радушны.
Абдул-Азис, неограниченный властелин Оттоманской империи, был одет в европейское платье темно-зеленого сукна, почти без украшений или сановных орденов; на голове у него красная турецкая феска; сам он короткий, толстый, смуглый, чернобородый, черноглазый, глуповатого и не внушительного вида, словом, человек, вся наружность которого давала повод думать, что, будь у него в руках пояс, а вокруг пояса белый передник, никто не удивился бы, если бы он вдруг спросил: "Что прикажете сегодня готовить на жаркое, баранину или ростбиф"?..
и не желающого стремиться к прогрессу, представителем правительства, которое обитают три грации: тиранство, алчность и кровавая расправа... Словом, в эту минуту в блестящей французской столице, под сенью величественной триумфальной арки, первое столетие принесло свой привет девятнадцатому!