Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XIV. (старая орфография)

ГЛАВА XIV. 

Старинный собор Богоматери. - Пристройка к нему, сделанная "Иоанном Безстрашным" (Jean Sans-Peur). - Сокровища и святыни. - Легенда о Кресте. - Морг. - Отчаянный канкан. - Луврский дворец. - Главный парк. - Пышное зрелище. - Бережливое отношение к достопримечательностям.

Мы отправились обозревать собор Богоматери, о котором слышали и прежде. Меня иной раз просто поражает, до чего мы много знаем, до чего мы развитой народ! Мы, например, тотчас же узнали это мрачное здание в готическом стиле, так оно было похоже на знакомые нам иллюстрации. Мы отошли немного поодаль и смотрели на собор с нескольких пунктов; смотрели долго на его высокия четыреугольные башни, на его богатый фронтон, украшенный искалеченными фигурами святых, которые целый век уже торчат там наверху, спокойно взирая на землю. Там, далеко внизу, под ними стоял шестьсот лет тому назад иерусалимский патриарх, во времена рыцарских и романических приключений, и проповедывал третий крестовый поход. С тех пор эти каменные изваяния видели немало потрясающих картин и необычайных зрелищ, которые восхищали или огорчали парижан. Все те же поломанные, безносые старики и старушки смотрели с вышины на многочисленные толпы верховых или пеших, возвращавшихся домой, на родину, из Святой Земли; над ними звучал колокол, возвещавший резню Варфоломеевской ночи, они же видели кровавую расправу, которая произошла вслед за этим звоном. Еще позднее они были свидетелями террора и революционной бойни, свержения короля, восшествия на царство двух Наполеонов, крестин юного принца, который теперь царит над верными слугами Тюильри. Быть может, те же каменные изваяния останутся стоять на своих местах и тогда, как династия Наполеонов будет низвергнута, а знамена великой республики будут развеваться на её обломках. Как бы хотелось мне, чтобы эти старички имели дар слова! Они могли бы рассказать много такого, что стоило бы послушать.

Говорят, на том месте, где ныне стоит собор Богоматери, некогда, во времена римского владычества, веков восемнадцать-двадцать тому назад стоял древне-языческий храм, остатки которого еще хранятся в Париже. Около 300 лет по P. X. на месте его была сооружена христианская церковь, в 500 году ее заменила другая, а в 1100 году по P. X. уже был заложен фундамент настоящого собора Богоматери. Надо полагать, что земля, на которой он стоит, ужь достаточно освящена временем. Часть его, этого благородного древняго здания, дает повод отнести его к древним временам, судя по внешнему виду и его простоте. Говорят, собор этот был построен герцогом Бургундским, Иоанном Неустрашимым (Jean Sans-Peur), для успокоения укоров совести: он убил герцога Орлеанского. Теперь, увы, от нас далеки времена, когда убийца мог смыть кровавое клеймо с имени своего и усмирить укоры совести, чтоб получить возможность спать спокойно: стоило только расщедриться на кирпичи для пристройки к церкви.

власти; но народ скоро стал смотреть иначе на эту перемену в правлении и... поставил столб на прежнее место.

Мы побродили себе часа два по большим приделам собора, тараща глаза на роскошные цветные стекла в окнах, украшенных синими желтыми и красными святыми; мы старались испытать восхищение при виде безчисленного множества больших картин в часовнях; затем нас впустили в ризницу и показали роскошные одеяния папы, которые были на нем, когда он венчал на царство императора Наполеона I, целую груду тяжеленной золотой и серебряной утвари, употребляемой во время церковных процессий и торжественных обрядов, несколько гвоздей, часть тернового венца Спасителя и кусок настоящого Креста Господня. Мы уже видели большой кусок "настоящого" Креста на Азорских островах, но гвоздей еще не видали. Нам показали окровавленное платье архиепископа парижского, который, подвергая смертельной опасности свою священную особу, не побоялся ярости инсургентов в 1848 г. и взобрался на баррикады с оливковой ветвью мира в руках, в надежде остановить резню. Но его благородное стремление стоило ему жизни: он был убит наповал. Нам показали маску, снятую с его мертвого лица, пулю, которая сразила его, и два позвонка, между которыми она застряла.

Французы положительно имеют сильное пристрастие к святыням. Фергюсон сказал нам, что на поясе у этого архиепископа висел серебряный крест, который возмутившиеся схватили и бросили в Сену, где он и пролежал в речном иле целых пятнадцать лет. Тогда одному священнику явился ангел и сказал, в каком месте Сены следует нырнуть, чтобы достать этот крест. Священник нырнул, достал его и теперь он выставлен напоказ в соборе Богоматери, на поклонение всем тем, кто только интересуется неодушевленными предметами, которые свидетельствуют о проявлении чудесной, неземной силы.

Оттуда мы направились в Морг, этот ужасный складочный пункт мертвецов, которые гибнут таинственно, оставляя в глубокой тайне способ, каким они покончили с собой. Мы стали у решетки.и заглянули в комнату, всю завешанную платьями и бельем покойников: грубыми блузами, пропитанными насквозь водою; более тонкими платьями женщин и детей; одеждой благородных людей, развешанной по крючкам, порванной и запятнанной кровью; измятою шляпой, с заметными брызгами крови. На покатом каменном ложе лежал утопленник голый, опухший, посинелый. В руке у него торчал обломок куста, за который он ухватился в предсмертном усилии; смерть застигла его в такую минуту, когда он в ужасе не знал, куда броситься, чтобы спасти свою жизнь, уже осужденную на гибель безвозвратно. Мы знали, что и самый труп, и платья развешаны здесь для того, чтобы друзья или родные могли признать мертвеца, но тем не менее не могли себе представить, чтобы кто-либо-мог любить этот достойный отвращения предмет. На нас напало мечтательное настроение и мы разсуждали, могла ли мать, родившая его лет сорок тому назад на свет Божий, предполагать, когда она держала его на коленях, лаская и целуя, что он погибнет такой ужасной смертью. Мне почти страшно стало при мысли, что мать, жена или брат покойника могут придти сюда при нас, но ничего подобного не случилось. Мужчины и женщины приходили и уходили; одни заглядывали с любопытством в решетку, другие кидали на труп беззаботный взгляд и уходили с разочарованным видом; по всей вероятности, последние жили исключительно сильными ощущениями и посещали выставку в Морге аккуратно, как, например, другие посещают каждый день театры. Когда кто-либо из них заглядывал сюда и проходил дальше, я не мог удержаться, чтобы не подумать: "Тебе, по всей вероятности, этого мало; целая семья убитых - вот для тебя настоящее возбуждающее средство!"

В один прекрасный вечер мы отправились в знаменитый "Jardin Mabille", но пробыли там недолго. Нам все-таки хотелось посмотреть на эту сторону парижской жизни и потому на следующий же вечер мы пошли в подобного же рода увеселительное заведение, - в большой сад в предместье Аньер. Когда мы пошли на железнодорожную станцию, Фергюсон взял для нас билеты второго класса. Такого смешения самого разнообразного люда мне еще никогда но доводилось видеть; но не было ни шума, ни безпорядка, ни разгильдяйства. Некоторые из женщин и девушек, севших к нам в вагон (как мы, впрочем, и предположили), принадлежали к так называемому "полу-свету", но насчет других мы не могли в этом быть уверены.

пространство, на котором были разсеяны цветочные клумбы, зеленые лужайки и длинные извилистые ряды бордюрных кустов и растений, прерываемые лишь беседками, в которых удобно сидеть и кушать мороженое. Мы шли по извилистым песчаным дорожкам вместе с тесными группами девушек и молодых людей, как вдруг перед нами мелькнуло нечто вроде большого здания с куполом, все залитое яркими, как алмазы, газовыми рожками; оно сверкнуло перед нами, будто вдруг упавшее на землю лучистое солнце, а рядом с ним красивый дом, фронтон которого весь был иллюминован в том же духе; над крышей развевался усеянный звездами американский национальный флаг.

- Вот тебе раз! - воскликнул я. - Это что же значит?

У меня просто дух захватило.

Фергюсон пояснил, что американец Нью-Иорка содержит это заведение и поразительно успешно конкурирует с увеселительным садом "Habille".

Толпы народа обоего пола и почти всех возрастов весело сновали по всему саду или сидели на открытом воздухе перед флагом и лучистым храмом; все пили вино или кофе, все курили. Танцы еще не начались. Фергюсон сказал, что сначала будет представление. На туго натянутом канате должен был ходить знаменитый Блонден (Blondin), но только в другой части сада, куда мы и поспешили направиться. Здесь света было меньше и народ стоял теснее; здесь же мне суждено было впасть в ошибку, в которую мог впасть лишь осел, но отнюдь не человек с сердцем и с душой: я ошибся, как ошибаюсь чуть не ежедневно всю свою жизнь.

- Дан, посмотри-ка на эту девицу, что за красавица!

- Благодарю вас скорее за очевидно-искреннее восхищение, нежели за слишком откровенное в нем признание! - проговорила та на чистейшем английском языке.

Мы пошли прогуляться, но мое настроение духа было очень, очень подавленное и мне еще довольно долго было не по себе. Ну, чего ради может человек себе вообразить, что он единственный иностранец в десятитысячной толпе?..

Вскоре появился и Блонден на туго натянутом канате, высоко над целым морем голов, подброшенных шапок и платков. При ярком свете нескольких сотен трескучих ракет, летевших к небесам мимо него, он казался крохотным насекомым. Он побалансировал своим шестом, прошелся по канату во всю его длину, от двухсот до трехсот шагов, вернулся назад и перенес по канату человека, затем дошел обратно до середины и проплясал "джигу", после чего проделал несколько штук, слишком трудных и опасных для того, чтобы на них было приятно смотреть. В заключение, он прикрепил к себе тысячу римских свечей, колес, змей и ракет самых ярких цветов, зажег их все за-раз и прошелся по канату, вальсируя и наполняя весь сад ярким сиянием, осветившим лица людей в полночь, как среди бела дня.

и выжидал, что будет дальше. Образовалось пар двадцать; музыка заиграла и я... я со стыда закрыл лицо руками... но это не помешало мне все-таки смотреть сквозь пальцы: начался знаменитый "канкан"!

Напротив меня танцовала красивая девушка. Она сделала несколько на вперед, к своему визави, отступила назад, потом сильным движением обеих рук подхватила платье, поднимая руки довольно высоко; затем протанцовала какой-то необычайный джиг, в котором было больше движения и смелости, нежели мне до сих пор приходилось видеть, и, приподняв еще выше свои юбки, она весело дошла до середины пространства, откуда закатила своему визави такой удар ногою, что он верно остался бы без носа, если бы был ростом футов в семь; на его счастье, в нем было только шесть... Таков уже "канкан": он в том и состоит, чтобы танцовать как можно бешенее, шумливее, скорее; выставлять себя напоказ (если танцующий - женщина) и, без различия пола, как можно выше подбрасывать ноги. В моих словах нет ничего преувеличенного: любой солидный, пожилой мужчина, бывший там в эту ночь, подтвердит вам все сказанное, а таких господ было даже очень много. Надо полагать, что нравственные воззрения французов не такого строго-сдержанного свойства, чтобы пугаться таких пустяков.

Я отошел в сторону, чтобы уловить общий вид канкана. Крик и хохот сливались с самой бешеной музыкой; в вихре танца стремительно метавшияся фигуры то тесно сходились, то расходились в невообразимом хаосе, бешеная скачка, задиранье кверху ярких платьев, киванье головой, маханье руками, мельканье икр в белых чулках и изящных башмачках и, наконец, в заключение, страшнейший шум, суета и бешеный топот!.. О, небо! Ничего подобного не видано на земле с тех самых пор, как пораженный ужасом Там О'Шантер видел на шабаше в бурную ночь, в старой церкви, самого чорта с ведьмами!..

Мы посетили Луврский дворец, когда не имели уже в виду покупать шелков и полюбовались картинами "старых мастеров", растянутыми чуть не на целые мили в длину. Одне из них были и хороши, но отмечены таким раболепством со стороны великих мира сего, что нам оне доставили мало удовольствия. Приторное до тошноты низкопоклонство великих людей предержащим государям и всему их роду больше бросалось в глаза и привлекало внимание, нежели прелесть красок и самой картины, это необходимое её достоинство. Благодарность за полученные благодеяния, конечно, дело хорошее; но мне кажется, что некоторые из художников настолько ее пересолили, что она уже потеряла смысл благодарности и перешла в низкопоклонство. Если есть какой-либо разумный повод извинить подобное поклонение людей другим людям, а не божеству, то конечно, нам подобает отпустить Рубенсу и его собратьям их тяжкую вину. Но лучше я оставлю этот разговор, чтобы не сказать о старых мастерах чего-нибудь такого, о чем лучше вовсе умолчать.

Понятно, мы катались и в Булонском лесу, в этом безграничном парке, окруженном чащами, озерами, водопадами и прорезанном широкими аллеями. Тысячи тысяч карет и колясок катили по этим аллеям; общая картина была полна жизни и веселья. Были тут самые простые телеги с целыми семьями папенек, маменек и деток; маленькия открытые коляски с знаменитыми дамами сомнительной репутации; были тут и графы с графинями, герцоги с герцогинями, позади которых торчали нарядные выездные лакеи, а спереди по такому же нарядному жокею на каждой из шести лошадей; ливреи были самых резких цветов: синия с серебром, зеленые с золотом и красные с черным, ну, самые изумительные и пестрые, так что я сам чуть не пожелал, ради таких чудесных нарядов, также обратиться в лакея.

Перед ним шествовал верхом отряд телохранителей, знатных господ в блестящих мундирах. Лошадьми, впряженными в его экипаж (повидимому, их здесь по близости было до тысячи под рукою), управляли молодцоватые ездоки, также в строгой форме; позади экипажа выступал еще отряд телохранителей. Всякий отходил к сторонке, давая дорогу; всякий кланялся императору и его другу - султану; они проехали мимо неспешной рысцою и исчезли из виду.

Я лучше не буду описывать Булонский лес: это просто красивое, безграничное, обработанное лесное пространство. Это обворожительная местность! Во всем Париже есть теперь, пожалуй, только один единственный уголок, который напоминает, что эта столица не всегда была так прекрасна. Это место у большого, ветхого креста, поставленного в воспоминание того, что здесь был ограблен и убит один знаменитый трубадур в XIV веке. В этом же самом Булонском лесу некто с неудобопроизносимой фамилией сделал покушение на жизнь русского Царя минувшею весною. Пуля из его пистолета ударила в дерево, на которое нам, конечно, не преминул указать Фергюсон. В Америке об этом дереве лет через пять забыли бы совершенно или даже совсем срубили бы его; но здесь его хранят, как драгоценность. Проводники будут указывать на него любопытным еще лет восемьсот под-ряд, а когда оно одряхлеет и свалится, на его месте посадят другое такое же точно и с ним будут проделывать все то же, что и с этим.