Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XV. (старая орфография)

ГЛАВА XV. 

Национальное французское кладбище. - Среди великих мертвецов. - Алтарь обманутой любви. - История Элоизы и Абеляра. - "Здесь говорят по-английски". - "Здесь составляют американские напитки". - Царския почести американцу. - Слишком высокая оценка гризетки. - Разсудительное мнение о женщинах-американках.

Одно из самых приятных для нас посещений было посещение национального французского кладбища "Père la Chaise", почтенного места упокоения некоторых из величайших и лучших людей Франции, последний приют многих знаменитых мужчин и женщин, которые по рождению своему не были призваны к почестям и величию, но добились славы своей собственной энергией, своими трудами, своим личным гениальным дарованием.

Это торжественно-молчаливые улицы с миниатюрными мраморными часовнями и храмами, сверкающими своей белизною среди густой листвы и цветов. Не всякий город так густо населен и так обширно раскинут; в любом городе не сыщешь стольких роскошных палат и дворцов, таких дорогих до материалу, таких изящных по рисунку и по исполнению.

Мы постояли и в церкви Сен-Дени, где, вытянувшись во весь рост, почивают на своих гробницах мраморные изваяния королей и королев целых тридцати поколений, и ощущения, которые вид их в нас возбуждал, были для нас новы и потрясающи. Странное вооружение, простота костюмов, безмятежные лица, руки, сложенные ладонь к ладони, в знак убедительной мольбы, все это казалось нам видением, призраком седой старины. Так было для нас странно стоять как бы лицом к лицу со стариком Дагобертом I, Клодвигом и Карлом Великим, с этими титанами-героями, тени которых тысячу лет назад отошли в область преданий. Я пальцами коснулся лица Дагоберта, покрытого пылью, но он показался мне "мертвее", нежели те шестнадцать веков, которые пронеслись над ним! Клодвиг крепко спал после своих трудов во славу Христа, а старик Карл Великий продолжал все еще и в гробу мечтать о своих рыцарях, о своих кровавых расправах... не думая обо мне ни минуты.

Знаменитейшия из имен почивших в Père la Chaise действуют на каждого различно. Чаще всего, однако, возникает у каждого мысль, что есть величие, которое благороднее даже царственного, - это величие ума и сердца. Каждое выдающееся свойство ума, благородных стремлений и добродетелей людских, каждое высшого рода занятие и служба здесь нашли себе представителей, прославивших свое имя. Впечатление получается странное и смешанное. Даву и Массена, трудившиеся вместе не раз на поле битвы, упокоились тут же, равно как и Рашель, женщина одинаково с ними известная, но только на ином, на театральном поприще. Здесь же почивает аббат Сикар, первый известный учитель глухо-немых, человек, сердце которого рвалось навстречу каждому несчастному и жизнь которого была вся посвящена добрым делам на пользу сирым. Неподалеку лежит, наконец, в мире и спокойствии маршал Ней, бурный дух которого не признавал иной музыки, кроме трубы, призывавшей к бою. Тут же покоятся: первый изобретатель газового освещения и благодетель человечества, введший во Франции употребление картофеля и тем заслуживший благословение миллионов своих голодающих соотечественников; оба они лежат рядом с принцем Массерано, с изгнанниками и изгнанницами, королями и королевами далекой Индии. Тут же спят вечным сном: химик Гюи-Люссак, астроном Лаплас, хирург Ларрей, адвокат де-Сэз, а с нимивместе Тальма, Беллини, Рубини, де-Бальзак, Бомаршэ, Беранже, Мольер и Лафонтен и сотни других, достойные имена и труды которых так же известны в отдаленнейших местностях Европы, как и славные подвиги королей и принцев, почивающих в усыпальнице под мраморными сводами церкви Сен-Дени.

Но из тысячи тысяч могил, которые видит посетитель Père la Chaise, есть одна, которую никто (мужчина или женщина) мимо не пройдет. Каждый из проходящих, несмотря на то, что остановится над нею, имеет лишь неясное представление об истории погребенных в ней покойников, понимает, что могиле этой следует поклониться. Однако, вряд ли на двадцать тысяч человек найдется хоть один, который ясно помнит историю этой гробницы и людей, в ней сокрытых. Это могила Элоизы и Абеляра, могила, которую воспевали, которой поклонялись, которая стала известна в устной и в письменной передаче за последния семьсот лет, как ни одна в мире христианская могила... за исключением Гроба Господня. Все посетители кладбища останавливаются задумчиво над нею; молодежь непременно уносит с нея что-нибудь на память, все юноши и девушки в Париже, разочарованные в любви, приходят сюда погоревать и повздыхать; множество покинутых влюбленных идут туда, как на богомолье, из отдаленнейших провинций, чтобы излить свое горе и расположить к себе чистый дух почивших в этой могиле приношениями в виде венков и букетов из иммортелей и полураспустившихся цветов. Когда бы вы туда ни пришли, вы непременно найдете кого-нибудь в слезах над этой могилой. Когда бы вы ни пришли, вы непременно найдете эту могилу всю в цветах. Когда бы вы туда ни пришли, вы непременно увидите целый транспорт песку и камней, присланных из Марселя, чтобы поправить безпорядок, причиненный варварами, обирающими эту могилу "на память" о своем посещении этого места, прибежища всех несчастных в любви.

Но многие ли из них знают настоящую историю любви Элоизы и Абеляра? Весьма немногие! Имена их знакомы всем и каждому, но и только.

Невыразимых трудов стоило мне самому познакомиться с историей их любви и я предлагаю вам передать ее на этих же строках отчасти с целью дать о ней верные сведения, отчасти же, чтобы разубедить людей, понапрасну тративших свои нежные чувства на сочувствие этим исторически-известным любовникам.

История Абеляра и Элоизы.

Элоиза родилась семьсот шестьдесят шесть лет тому назад. Быть может, у нея и были родители, но история об этом умалчивает. Она жила у своего дяди, Фюльбера, каноника Парижского собора. Я не совсем хорошо знаю, что такое каноник собора, знаю только, что таково было звание дяди Элоизы. Довольно того, что Элоиза жила у своего дяди и была счастлива. Большую часть своего детства она провела в монастыре, в Аржантсиде, а затем вернулась к дяде и он научил ее писать и говорить по-латыни; в то время, это был единственный литературный, равно как и разговорный язык в образованном обществе.

Тогда же явился в Париже и Пьер Абеляр с целью основать школу риторики: он уже сам успел прославиться, к качестве ритора. Оригинальность его воззрений, его красноречие, его красота и большая физическая сила произвели глубокое впечатление. Он увидел Элоизу и пленился её цветущей юностью, красой и характером. Абеляр обратился к ней письменно, она ответила. Он написал вторично - она ответила еще раз. Он положительно в нее влюбился; он жаждал познакомиться, поговорить с нею лицом к лицу.

Его школа была недалеко от дома Фюльбера. Он просил разрешения придти. Старик был себе на уме и увидал в этом удобный случай, чтобы его любимая племянница почерпнула научные познания от такого умного человека и - безвозмездно! Таков ужь был от природы дядюшка Фюльбер... немножко скуповат. Автор ничего не говорит о том, как его звали; ну, пусть его зовут хоть Джордж-Уильям Фюльбер. Это имя столько же к нему пристало, сколько и всякое другое. Итак, он просил Абеляра быть учителем Элоизы.

Абеляр был этому рад, приходил часто и оставался подолгу. Письма его с первых же слов показывают, что он бывал под дружественным кровом Фюльбера, как подлый и бездушный мошенник и негодяй - с предвзятой целью развратить доверчивую, невинную девушку. Вот это письмо:

"Я не могу не удивляться простоте Фюльбера. Меня она так поразила, как поразило бы, еслиб он отдал сам молодого ягненка во власть голодному волку. Под видом занятий, мы с Элоизой всецело отдались своей любви; сами эти занятия доставили нам случай уединяться, как того требует любовь. Перед нами, конечно, лежат открытые книги, но мы чаще говорим о любви, нежели о философии, и поцелуи слетают с наших уст охотнее, нежели слова..."

Таким образом, издеваясь над достойным уважения доверием старика, которого он окрестил прозвищем "простодушного", безчеловечный Абеляр соблазнил племянницу человека, который принимал его, как гостя. Это открытие сделал весь Париж. Фюльберу это говорили, - и не раз, а часто, но он отказывался верить. Он не мог понять, он не мог допустить, чтоб человек мог быть настолько развращен, чтобы воспользоваться правами и священною защитой гостеприимства для совершения такого гнусного преступления. Однако, когда Фюльбер услыхал, что уличные бродяги распевают любовные песенки, про Элоизу и Абеляра, - ему все стало ясно. Подобные песенки, конечно, не имеют ничего общого с обучением риторики и философии.

Он отказал Абеляру от дома, но Абеляр тайно вернулся и увез Элоизу в Палэ, в Бретань, к себе на родину. Там в скорости она родила сына, которого за его редкую красоту прозвали Астролябом, Уильямом Джорджем Астролябом. Бегство племянницы взбесило Фюльбера и он жаждал отомстить негодяю, но боялся только, как бы это не отразилось на Элоизе: она все еще была ему дорога, он продолжал нежно ее любить. Наконец, Абеляр предложил, что он женится, но при позорном условии, чтобы его брак оставался втайне. Тогда доброе имя девушки осталось бы запятнанным, а его духовное достоинство сохранилось бы неприкосновенно. Это было на него похоже!.. Фюльбер думал воспользоваться этим случаем по своему и согласился. Он намеревался выждать, пока они будут обвенчаны, и затем изменить своему слову: сам же ведь этот негодяй научил его плутовать. Потом он хотел разгласить его тайну и таким образом сгладить двусмысленность положения Элоизы, стереть дурную славу, затмившую доброе имя его племянницы. Но племянница догадалась и сначала отказалась венчаться: она сказала, что Фюльбер выдаст её тайну, чтобы спасти ее, и, кроме того, она сама не хотела подвергать унижению своего возлюбленного, человека с таким дарованием, так уважаемого всеми и повсюду, имевшого впереди такую блестящую карьеру. Со стороны Элоизы это была благородная любовь и самопожертвование, - отличительные черты этой девушки, чистой душою; но это было с её стороны неблагоразумно. Ее, однако, сумели убедить, и тайный брак состоялся. Тут-то возликовал Фюльбер! Уязвленное девичье сердце будет теперь исцелено; гордый дух её, наконец, обрящет покой; глаза, склоненная под бременем стыда, поднимется опять... Он объявил о совершившемся браке во всех высших местах городского правления и радовался, что позор безчестья смыт с его дома. Но вот беда: Абеляр отвергал свой брак и Элоиза отвергала его громогласно! Люди, знавшие все обстоятельства, которые предшествовали браку, могли бы поверить Фюльберу, если бы один только Абеляр отрицал свой брак; но когда его отрицало лицо, наиболее в нем заинтересованное - сама бедняжка Эдоиза! - люди только посмеивались над гневом Фюльбера. Опять ему, несчастному, пришлось поплясать по их дудке. Последняя надежда на спасение чести семьи пропала. Как же быть дальше? Человеческий инстинкт подсказывал ему, что надо мстить, и он послушался его. Историк говорит:

"Злодеи, подкупленные Фюльбером, напали однажды ночью на Абеляра и ужасно, невыразимо искалечили его".

Я ищу, нет ли где могилы этих злодеев. Когда же отыщу ее, то пролью над нею несколько слезинок, возложу на нее букеты и венки из иммортелей и даже возьму с собой на память щебня и песку в воспоминание о том, что хоть их жизнь и была запятнана кровью преступлений, но её украшением было все-таки одно дело правосудия, которое, впрочем, не допускается строгою буквою закона.

Элоиза пошла в монастырь и навсегда простилась с миром и его наслаждениями. В течение целых двенадцати лет она ничего не слыхала про Абеляра, не слыхала даже имени его. Она уже была тогда игуменьей монастыря в Аржантейле и вела совершенно замкнутую жизнь.

Однажды ей случилось увидать письмо, в котором он рассказывал свою историю. Она поплакала над ним и сама ему написала. Он ей ответил, называя ее своей "сестрой во Христе". Они продолжали переписку: она в выражениях самого непоколебимого чувства, он - в виде холодных словопрений, достойных патентованного ритора. Она всю душу свою изливала перед ним в страстных, порывистых словах; он отвечал ей целыми статьями, подразделявшимися на "вступление, большую и малую посылку и умозаключение". Она осыпала его нежнейшими именами, какие только может измыслить глубоко-любящий человек, а он говорил с нею с высоты своего леденящого превосходства и величал "Христовою невестою"... Безсовестный "ледяшка"!

Между тем, вследствие слишком снисходительного обращения со своими монахинями, Элоиза невольно допустила некоторые непохвальные послабления, и аббат Сен-Дени закрыл её монастырь. В то время Абеляр был оффициальным главою монастыря Сен-Гилдаса-де-Рюи. Услышав о том, что Элоиза осталась без крова, он пожалел ее (еще чудо, что он пережил такое необычное для него волнение!) и приютил, вместе с её монахинями в Пароклите, духовном учреждении, которое им же и было основано. Сначала ей пришлось пережить много мук и лишений, но её нравственное достоинство и кротость характера привлекли на её сторону влиятельных людей, и те по дружбе помогли ей снова основать богатый и впоследствии процветавший монастырь. Она сделалась любимицей главенствующих лиц церкви, а также и народа, хоть только изредка показывалась ему. Её слава росла так же быстро, как быстро понижались блеск и слава Абеляра. Сам папа до того ценил её благочестие, её ум и труды на пользу христианства, что сделал ее главой её же собственного монашеского ордена. Абеляр человек, преисполненный блестящих дарований, первый оратор того времени, стал робок, неуверен в себе; не хватало только какого-нибудь решительного толчка, который сбросил бы его с высоты известности и славы в ученом мире.

Однажды, вызванный на диспут со св. Бернардом, чтобы разбить его всенародно, Абеляр явился пред лицом королевских особ и знатных вельмож. Когда его противник умолк, окончив свою речь, Абеляр растерянно посмотрел вокруг и, запинаясь, пробормотал что-то вроде вступления к началу; но продолжать у него не хватило сил и он со стыдом умолк, чувствуя, что его легкость изложения пропала. Он так и не окончил своей речи; дрожа и смущаясь, сел он на свое место безмолвно, как слабый и побежденный диспутант.

Абеляр умер в безвестности, в Клюни, в 1144 г. по P. X, дождавшись более чем зрелого возраста шестидесяти четырех лет. Тело его было перевезено в Параклит, а двадцать лет спустя умерла и Элоиза уже шестидесяти-трехлетней старухой; ее погребли там же, вместе с ним, согласно её последней воле. Триста лет оставались трупы их все в той же могиле, после чего их перевезли опять в другое место; затем еще раз в 1800 и, наконец, семнадцать лет спустя, их окончательно водворили на кладбище "Père la Chaise'а". Там они и пребудут до тех пор, пока не придет им время снова испытывать передвижение.

* * *

изменой друга, разбившого ему сердце... Мир праху его!

Такова история Элоизы и Абеляра, такова история, над которой Ламартин проливал целые водопады слез. Но ведь этот господин не мог коснуться ни одного мало-мальски патетического сюжета без того, чтобы не пролить многочисленных потоков слез. Их следовало бы в таком случае ограничить, так сказать, известными берегами...

Такова история влюбленных; но не в том виде, в каком ее передают обыкновенно, а освобожденная от приторных до тошноты сентиментальностей, которые могли бы в наших глазах окружить ореолом совершенства в любви, что не пристало подлому соблазнителю, Пьеру Абеляру. Я не могу сказать ни слова против бедной, преданной девушки и не отнял бы от нея ни одного из скромных приношений, с которыми идут к её могиле юноши и девушки, но мне жаль, что у меня не хватит времени в целых четырех или пяти томах изложить мое мнение о её друге, основателе Параклита или Параклюта, или... ну, как его там еще зовут!..

достойны ли они такого слезного внимания. Я бы готов, кажется, вернуть свои иммортели и букеты!..

В Париже нам часто случалось видеть в окнах магазинов надпись: "English spoken here" ("Здесь говорят по-английски" ) так точно, как у нас на родине случается видеть объявление: "Ici on parle franèais" ("Здесь говорят по-французски). Мы все, конечно, тотчас же набрасывались на такие магазины и неизменно узнавали, что приказчик, знавший "прекрасно" английский язык, только-что ушел обедать (это все говорилось на безукоризненном французском диалекте).

Нам, признаюсь, казалось странным, почему эти приказчики везде обедали в такое время, когда не садится за стол ни один порядочный богобоязненный человек. Правду сказать, это с их стороны был низкий обман, своего рода ловушка, западня, в которую они и ловили неосторожных: у них в сущности вовсе не было приказчиков, убийственно обращавшихся с английскою речью. Они просто надеялись, что это объявление привлечет иностранцев в их логовище, а раз уже залучив; к себе, надеялись на свою собственную находчивость, чтобы задержать их, пока они чего-нибудь не купят.

Нам пришлось раскрыть и еще одно надувательство со стороны французов, а именно весьма не редкую в Париже вывеску: "Здесь артистически приготовляются всякого рода американские напитки". Мы поспешили заручиться услугами некоего господина, весьма опытного в названиях американских напитков, и направились к одному из таких обманщиков.

Нам навстречу появился с поклоном француз в переднике и проговорил:

- Что изводят господа приказать?

- Дайте нам "Уиски {Уиски (англ. Whiskey) - крепкая хлебная водка.} на скорую руку".

Француз вытаращил глаза.

- Ну, если вы не знаете, что это такое, дайте нам шампанское "кок-тэль".

Француз опять таращит глаза и пожимает плечами.

"шерри-коблер".

Французу, очевидно, пришел шах и мат.

- Ну, дайте же нам хоть водки "болтушки"!

Француз принялся пятиться назад, подозревая, что в последнем приказании кроется угроза, и, пятясь, пожимал плечами, умоляющим образом вскидывая руками.

Но наш командир последовал за ним и одержал победу. Невежественный француз не мог подать нам даже "Санта-Круц-Пунш", "отверстое око", "краеугольный камень" или "землетрясение". Очевидно, это был наглый обманщик.

В порыве неудержимой откровенности, я сказал прямо, что меня удивляет, как это из толпы мог выделиться такой долгоногий, широкоротый и тощий, как привидение, невзрачный субъект и удостоиться такого видного отличия; затем, я спросил у него, как все это случилось.

Он объяснил мне, что присутствовал на большом военном смотру на Марсовом поле и что в то время, как толпа вокруг него все сгущалась, он заметил пустое, свободное пространство, огороженное решеткой. Он вышел из коляски и прошел прямо туда. Таким образом, ему было совершенно просторно, а так как эта загородка помещалась прямо в центре всей толпы, то ему были превосходно видны все приготовления к смотру на площади. Но вот послышались звуки музыки и показались вдали оба императора: французский и австрийский, в сопровождении своей знаменитой "Сотни" ("Cent-Gardes") телохранителей.

Сначала моего знакомого как будто никто не заметил, но тотчас же, по знаку начальника Сотни, к нему подошел мододой поручик в сопровождении вереницы телохранителей; остановился и приветствовал его с утонченною вежливостью, по-военному отдавая ему честь. Затем раскланялся и, понизив голос, сказал, что глубоко сожалеет и просит прощения, что вынужден обезпокоить чужестранца и джентльмэна, но что это место отведено исключительно для царственных особ.

Тогда нашего американца (как и подобало настоящему привидению) проводили рядом с офицером, с целой вереницей телохранителей в аррьергарде и со всеми признаками глубочайшого уважения и почета до самого экипажа. Офицер снова отдал ему честь и отступил назад, а наш супостат отвечал ему также поклоном и имел настолько присутствия духа, чтобы разъяснить ему, будто он имел до их императорских величеств дело совершенно частного характера. После чего махнул им рукою в знак прощания и удалился с боевой площади в своем экипаже.

Но представьте себе какого-нибудь злополучного француза, который но неведению заберется у нас, в Америке, в какое-нибудь место, отведенное исключительно для каких-нибудь даже грошевых "сановников". Прежде всего полицейские будут его гнать с приправой целого потока ругательств и чуть не разорвут его на части, прежде чем окончательно прогонят. В некоторых отношениях мы, американцы, неизмеримо выше французов, но зато и они неизмеримо выше нас в других.

главные храмы и музеи библиотеки, королевские дворцы, скульптурные и картинные галереи, Пантеон, Зоологический сад, оперу, цирк, законодательный корпус, биллиардные, парикмахерския и, наконец... гризеток!

Ах, да, о гризетках-то я и позабыл сказать! Оне ведь тоже одно из разочарований. Если верить на слово описаниям путешествий, оне были всегда так прекрасны, так опрятны и аккуратны, так грациозны и так наивно добры и доверчивы, так кротки и привлекательны, так верны своим служебным обязанностям; продавщицы магазинов так обаятельны в глазах покупателей, благодаря своему умению болтать, так преданы беднякам-студентам, этим горемычным обитателям Латинского квартала; оне так весело и безпечно наслаждались своими воскресными прогулками в окрестностях Парижа; оне умели так восхитительно, так обаятельно грешить, что безнравственное в них не казалось безнравственным.

Дня три или четыре под-ряд я то и дело окликал своего толмача: - Скорее, Фергюсон, скажите: это гризетка, да?

И всегда получал от него в ответ лишь отрицание:

- Нет!.. Нет!..

У них были большие руки, большие ноги, большие рты, большею частью курносые носы и усы, которых не мог не заметить даже самый благовоспитанный человек. Волосы оне зачесывали большею частью назад без пробора; оне были дурно сложены, непривлекательны, неграциозны; питались оне чесноком и луком. Что же касается их хваленой безнравственности... Разве могли такия особы быть "безнравственны"? Погрешностям простых животных не пристало такое высокое наименованье.

Мы обозрели уже все решительно в Париже и завтра отправляемся в Версаль; затем, пробудем еще немного в столице на обратном пути к нашему пароходу. Итак, я все равно могу хоть сейчас сказать прекрасному Парижу свое прости, полное сожалений, что его нокидаю. Много тысяч миль придется нам проехать после нашего отъезда из Парижа, мы осмотрим еще много прекрасных городов, но ни одного не найдем обворожительнее и прекраснее Парижа.

Некоторые из нас уже отправились в Англию, с намерением сделать круг и присоединиться к нам на пароходе в Ливорно или в Неаполе через несколько недель. Мы же чуть не уехали в Женеву, но порешили вернуться в Марсель и подняться в верхнюю Италию, к северу от Генуи.

В заключение этой главы я с чистосердечной гордостью могу заметить и радуюсь, что имею к этому полную возможность (в чем мне сочувствуют также и все мои спутники): все почти самые красивые женщины, которых мы видели во Франции, были американки по происхождению или по воспитанию. Итак, я чувствую себя в настоящую минуту, как человек, который возстановил попранную славу и пролил блестящий свет на её затмившийся щит своим единым праведным деяньем.