Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII. 

Бегом по Италии. - Маренго. - Первый взгляд на знаменитый собор. - Описание некоторых его редкостей - Страшилище, вделанное в камни. - Неприятное приключение. - Добрый человек--Проповедь с того света. - Золото и серебро. - Несколько святынь. - Соперничество с храмом Соломона.

Весь день мы провели среди гористой природы.

Здесь горные вершины сверкают на солнце; откосы холмов усеяны хорошенькими виллами, которые тонут, в своих кудрявых садах. Глубокие рвы и овраги, тенистые и прохладные, казались нам особенно привлекательными с той высоты, на которой мы, вместе с птицами, летели все выше и выше, разрезая знойный воздух вершин.

Впрочем, нам пришлось проезжать и через множество прохладных туннелей, в которых наша испарина должна была охладиться. Мы выверили по часам длину одного из них и оказалось, что на прохождение его нам потребовалось ровно двадцать минут, считая по тридцати, тридцати пяти верст в час.

По ту сторону Александрии нам пришлось проезжать мимо знаменитого поля битвы Маренго. В сумерки мы уже подъезжали к Милану; кое-где урывками виднелись части города и синеющия горные вершины, которые возвышаются позади него.

Но нам было не до них; оне были для нас ничуть не интересны. Нас разбирало нетерпение: нам до смерти хотелось увидеть поскорее Миланский собор! Мы напряженно всматривались и туда, и сюда, и вокруг; мы осматривались по всем направлениям. Нам нечего было ожидать ни от кого указаний, нам даже не хотелось, чтобы нам кто-нибудь указал, где он: мы узнали бы его все равно и сами, будь то хоть среди песков великой пустыни Сахары.

Наконец, целый лес стройных игл, сверкавших в янтарно-прозрачном солпечном воздухе, медленно стал подниматься над пигмеями-домами. Как порой случается, на далеком горизонте над целым морем волнистых облаков встает позолоченное, остроконечное облако, залитое солнцем, так встал и он... собор...

В ту же минуту мы его узнали.

Полвечера и еще весь следующий день этот неограниченный властитель наших дум был единственною нашей целью и нашим интересом.

Что это за восторг, что за чудо! Как он величествен и пышен, и велик! И в то же время, как тонок, просторен и полон изящества! Целый мир тяжестей и прочных грузов! И в то же время, освещенный мягким лунным светом, он казался волшебно легким, как узор инея на стекле; казалось, как он, собор легко мог исчезнуть от одного дуновения! Как резво обрисовывались на небе его острые башенные углы и целый лес игл! Как роскошно ложились их тени на серебристую до бела крышу! Виденье!.. Грезы!.. Волшебство!.. Чудо!.. То была хвалебная песнь, петая гранитом, поэма, врезанная в холодный мрамор!

С которой стороны вы бы ни посмотрели на него, на этот великий собор, он полон благородства и красы! В каком бы месте Милана вы на него ни оглянулись (хотя бы даже верст за семь от Милана), он виден отовсюду; а раз вы его увидали, ваше внимание уже не может привлекать ничто другое. Дайте лишь волю своим взорам после того, как вы их оторвали от него, и их наверное опять к нему потянет! Он - первое, что вы видите по утрам, едва вставая; на нем покоится и ваш последний взор, на сон грядущий.

В девять часов утра мы пошли и стали лицом к лицу с этим мраморным колоссом. Из его пяти главных дверей центральная окаймлена барельефами, изображающими птиц и плоды такой тонкой отделки, что они кажутся живыми; фигур этих так много, а рисунок до того сложен, что его можно изучать хоть целую неделю напролет, и все-таки интерес к ним не ослабеет. На главном шпице колокольни, над мириадами шпицев, внутри шпицев, над окнами и дверями, в углах и закоулках, везде, где только можно натолкнуться в этом огромном здании на нишу или на подставку, считая с основания его и до самой вершины, везде есть мраморные статуи, и каждая из статуи сама по себе достойна изучения! Рисунки их возникли по замыслу титанов искусства: Рафаэля, Анджело, Кановы, а резали их ученики этих великих людей. Каждое лицо красноречиво говорит за себя своим выражением; каждая поза полна изящества. Далеко в вышине, на высокой крыше собора, один за другим возвышаются целые ряды резных и украшенных лепной работой шпилей; сквозь их прозрачную резьбу виднеется небосвод. А в центре их горделиво возвышаются главные башни колокольни, как мачты большого океанского судна над целым флотом небольших береговых судов.

Нам захотелось пробраться наверх. Пономарь указал нам на мраморную лестницу и сказал, чтобы мы поднялись на высоту ста восьмидесяти двух ступеней, а там уже дожидались его. (Впрочем, эта лестница и не могла быть иначе, как из мрамора, и при том самого белого: в число материалов для постройки здания собора не вошло никакого другого камня, кирпича или дерева). Излишне было нам советовать остановиться: мы и без того остановились, потому что страшно устали, пока добрались туда. Там начиналась крыша.

Устремляясь вверх от её широких мраморных плит, шли длинные ряды шпицов, которые вблизи казались чрезвычайно высокими, но чем дальше, тем казались все меньше и меньше, как трубы органа. Теперь мы могли различить, что статуя, которой заканчивался в вышине каждый шпиц, была величиной с человека большого роста, хоть с улицы и казалась величиною с куклу. Мы могли также различить, что внутри каждого из этих сквозных шпицов размещено было от шестнадцати до тридцати одной статуи, которые и выглядывали оттуда вниз на свет Божий.

От карнизов до гребня крыши шли бесконечные брусья, подобно пароходным брасам; и вдоль каждого бруска выделялся ряд богато отделанных мраморных цветов и плодов, причем каждый вид и сорт их отличался от другого; а таковых было много тысяч и притом же самых разнообразных. Издали казалось, будто эти ряды смыкаются, как рельсы железнодорожного пути; сливаясь впали, все эти бутоны и цветы мраморного сада представляли собой картину, весьма приятную для глаз.

Мы сошли вниз и вошли в собор. Внутри все здание было разделено на части длинными рядами колонн с выемками, словно надгробными памятниками гигантских размеров; на мозаичный пол во многих местах ложился, как бы нежный румянец, отблеск расписных окон, помещавшихся далеков вышине. Я знал, что собор чрезвычайно просторен, но не мог все-таки произнести точной оценки его размерам, пока не увидал, что люди, стоявшие вдали, у алтаря, казались маленькими мальчиками, которые скорее скользили, нежели шли, по гладкому полу. Мы бродили по собору, поглядывая наверх, на гигантския окна, которые горели всеми красками в ярких картинах, изображавших различные моменты из жизни Христа Спасителя и Его учеников. Некоторые из этих картин исполнены мозаикой, тысячи цветных стекол или камешков, до такой степени искусно соединенных, что издали работа кажется гладкой и ровной, как настоящая картина. В одном окне мы насчитали до шестидесяти отдельных частей стекольной раме, и каждая из этих чстей была украшена одним из этих поразительных творений искусства и терпения.

Проводник указал нам на фигуру лепной работы кофейного цвета, которую, по его словам, приписывали резцу Фидия, так как считалось невозможным, чтобы кто-либо другой из художников того времени мог воспроизвести человеческое тело с такой безукоризненной точностью. Эта статуя представляла собой человека без кожи; каждая вена, артерия, мускул, каждый нерв, каждый хрящ и даже самая ткань человеческого тела были переданы в мельчайших подробностях. Все это казалось еще тем более живым и естественным, что производило впечатление болезни. Человек, с которого живьем содрали кожу, по всей вероятности, имел бы такой вид, если бы его внимание не было занято чем-либо другим. Вид был ужасный, отвратительный, но в то же время почему-то притягивал к себе внимание. Мне очень жаль, что я видел это творение искусства; теперь я всегда буду видеть его перед собою, буду иногда видеть его даже во сне. Мне будет чудиться, что его натянутые, как веревки, руки опираются на мое изголовье, что призрак смотрит на меня своими мертвыми очами. Мне будет чудиться, что он лежит рядом со мной, под моей простыней, и касается моего тела своими обнаруженными мускулами, своими ледяными "веревочными" ногами.

Все, возбуздающее отвращение, забывается с трудом. Так, например, я помню до сих пор, как я однажды убежал из школы, еще совсем ребенком и, запоздав вернуться домой, боялся показаться на глаза своим, чтобы меня не высекли. С этой целью я влез в окно отцовского кабинета и порешил проспать эту ночь на кресле. Когда глаза мои несколько освоились с темнотою, мне показалось, что я вижу что-то такое неясное, безформенное, распростертое на полу. Дрожь пробежала у меня по телу; я повернулся лицом к стене. Но "то" молчало, мне стало страшно, как бы "оно" не подползло и не схватило меня в потемках за горло. Я опять повернулся как прежде и несколько долгих минут, показавшихся мне целыми часами, пристально уставился на "него". Мне ужь казалось, что ленивый лунный свет никогда не доберется туда. Я опять лег лицом к стене и принялся считать до двадцати, чтобы только провести тягостное время. Я взглянул: площадь лунного света приближалась. Я отвернулся и сосчитал пятьдесят... Свет почти касался "его". С решимостью отчаяния, я снова повернулся и сосчитал до ста и, весь дрожа, принялся оглядываться вокруг. Освещенная луной, на полу лежала... бледная человеческая рука!..

но никто же из мальчиков не мог бы так лежать, чувствуя позади себя эту страшную, таинственную руку. Я опять принялся считать и посмотрел опять: почти вся голая рука была видна снаружи. Я загородил глаза рукою и считал до тех пор, пока ужь не мог себя превозмочь, и тогда... тогда перед глазами у меня очутилось бледное человеческое лицо, углы рта его опустились, а глаза были неподвижны и мертвы. Я приподнялся, сел и таращил глаза на мертвое тело, пока лунный свет не спустился к нему на голую грудь и, дюйм за дюймом, все ниже и ниже, пока не осветил ужасной раны!

Я ушел прочь. Я не говорю, что я "поспешил" уйти; но я просто "ушел", ведь и того довольно. Я вылез в окно и унес с собою задвижку... мне ее, собственно, вовсе не было нужно; но как-то она очутилась под рукою и удобнее было ее унести с собой, нежели оставить. Ну, я ее и взял!

Я и не думал трусить, а только так, был немножко взволнован...

Когда я вернулся домой, меня, понятно, высекли; но мне это было даже приятно, даже, ну, просто восхитительно! Мертвец оказался каким-то неизвестным, которого убили недалеко от отцовского приемного покоя, и его отнесли туда, чтобы ему помочь; но он прожил на свете только один лишний час.

С тех пор я часто спал с ним в одной комнате... во сне.

Священник, сопровождавший нас, остановился у небольшого углубления и поднял свечу повыше. Это было место упокоения добродушного старика, незлобивого, сострадательного к другим: человека, вся жизнь которого была посвящена стараниям посещать больных, ободрять слабых духом, помогать беднякам; словом, помогать где бы и когда бы ни было это нужно. Его сердце, его рука и кошелек были всегда открыты. Его историю помнят все и всегда до того хорошо, что каждый живо может себе представить его добродушное лицо, когда он спокойно проходил между изможденными страданием жителями Милана в те дни, когда чума его опустошала; он вел себя смело там, где трусили другие; чувствовал сострадание к несчастным, когда другие, поддаваясь безумному страху, в ужасе бежали прочь: он всех ободрял, со всеми возносил молитвы к Богу, всем приходил на помощь делом и деньгами; и все это тогда, когда друг бросал своего друга, родители детей, а брат сестру, мольбы которой стояли стоном у него в ушах.

Тот добродетельный человек был никто иной, как св. Карл Борромейский, кардинал и епископ города Милана. Народ боготворил его; государи осыпали его сокровищами...

Мы остановились у его могилы. Тут же, по близости, стояла и самая рака, освещенная оплывшими свечами. Стены были покрыты барельефами из массивного серебра, изображавшими сцены из его жизни. Сопровождавший нас священник надел короткое кружевное одеяние поверх своей черной рясы, осенил себя крестным знамением и принялся медленно вертеть винт, которым открывалась рака. Она раскрылась на две половины, вдоль, причем нижняя часть её опустилась и открыла гроб из горного хрусталя, прозрачного, как воздух, внутри её покоилось тело святого, разодетого в дорогия, нарядные одежды, покрытые золотым шитьем и усеянные сверкающими каменьями. Разрушающаяся голова мощей уже почернела от времени; изсохшая кожа была плотно натянута на угловато-выступавших костях; на висках и на щеках были впадины, глаз вовсе не было, а высохшия губы полуоткрыла мертвая улыбка. Над этим ужасным лицом, над его бренными останками и насмешливой улыбкой нависла тиара {Работы Бенвенуто-Чиллини.}, густо усеянная ослепительными бриллиантами; на груди лежали крест и четки из золота, которые роскошно переливались изумрудами и бриллиантами.

Как бедны и дешевы, как мелочны казались эти финтифлюшки в присутствии торжественной, великой и могучей своим величием смерти! Только представьте себе Мильтона, Шекспира, Вашингтона перед лицом целого мира почитателей, украшенных стеклянными бусами, медными серьгами и жестяными побрякушками, этими принадлежностями диких обитателей пустыни!

- О, вы, поклоняющиеся тщеславию мирскому! Вы, стремящиеся к земным отличиям и почету, к богатству и славе! Смотрите и убедитесь, какова их настоящая ценность!

Нам лично казалось, что этот добродетельный человек, такой добросердечный, такой простой от природы, заслужил, чтобы его прах оставили покоиться в тихой могиле, не выставляя его на позорище; нам даже думалось, что он сам предпочел бы первое. Но, может быть, наше суждение в этом случае и было ошибочно?

Поднявшись вновь и вступив на мраморный пол церкви, мы получили добровольное предложение другого священника показать нам церковные сокровища.

- Как, еще сокровища? - подумали мы. - Ведь обстановка узкой кельи, этого местопребывания гробницы святого, которую мы только-что осматривали, одними каратами и унцами своих драгоценных украшений представляла вес, стоимостью своей равный шести миллионам франков, не считая ни одного пенни на драгоценную, тончайшую работу, которой они стоили!

в памяти моей перед тем, что я увидел.

Были тут и Богоматери, и св. отцы-епископы больше чем в натуральную величину, все из литого серебра; были кресты и четки, подсвечники от шести до восьми футов высоты из чистого золота, сверкавшие драгоценными каменьями; были, кроме того, еще и всевозможные чаши и вазы и масса тому подобных вещей, замечательных по своим размерам. Это был положительно настоящий дворец Аладина.

Нам показали также два перста св. апостола Павла и один перст св. апостола Петра, косточку Иуды Искариота (всю почерневшую) и кости других учеников Христовых; наконец, св. плат, на котором Христос оставил отпечаток своего Святого Лика; лоскуток Его багряницы, один из гвоздей св. Креста и картину, изображавшую Богоматерь с Младенцем, написанную св. апостолом Лукою. Это уже вторая, которую нам пришлось видеть. Раз в год все эти святыни в торжественном шествии церемонии обносят вокруг города Милана и по улицам его.

Здание собора занимает собою пространство в пятьсот футов длины и сто восемьдесят ширины. Главная его башня имеет приблизительно четыреста футов в вышину. В соборе находится уже 7.148 статуй; но будет еще на три тысячи больше, когда он будет совершенно окончен. На придачу к статуям, в нем насчитывают до полуторы тысячи барельефов. Всех шпилей на лицо это тридцать шесть, но должны к ним прибавиться еще двадцать один. Каждый из них завершается статуей, вышиной в шесть с половиной футов. Все здесь, в соборе, мраморное и даже мрамор вссь одинаков по своему достоинству, так как взят из одной и той же каменоломни, завещанной миланскому архиепископскому округу с этою целью несколько веков тому назад.

взгляд собор нам показался несколько широк сравнительно со своей вышиной; но, может быть, ближайшее знакомство с ним разсеяло бы это впечатление.

Пока мы распростимся с ним, и, может быть, ужь навсегда.

Наверно, когда-нибудь в будущем, когда воспоминания несколько утеряют свою яркость, мы лишь наполовину будем верить тому, что все виденное нами в соборе не дивный сон, не чудные грезы, а действительность, которая была у нас перед глазами наяву!