Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XIX. (старая орфография)

ГЛАВА XIX. 

"Угодно вы верх там?" - "La Scala". - Петрарка и Лаура. - Лукрециа Борджиа. - Остроумные фрески. - Древне-римский амфитеатр. - Умное заблуждение. - Отчаянный биллиард. - Главная из прелестей европейской жизни. - Итальянския бани. - Требуется мыло! - Хромоногий французский язык. - Искалеченный английский. - Самая знаменитая картина в мире. - Восторги любителя. - Не вдохновенные критики. - Анекдот. - Изумительное эхо. - За франк - поцелуй.

- Угодно вы верх там?

Таков был вопрос, который нам задал "по-английски" проводник, когда мы стояли внизу, любуясь на бронзовых коней на вершине "Арки Мира". Эти слова значили, очевидно:

- Угодно вам туда, наверх?

Я привожу их здесь, как образец английского языка, которым угощают нас проводники и обращают жизнь туристов за границею в тяжелое бремя. Язык их работает, не умолкая. Они болтают вечно и всегда, и говор их напоминает своего рода разбойничий жаргон тюрем Биллигсгэта. По вдохновению и то едва ли можно их с трудом понять. Если бы они вам показали знаменитое творение искусства, всеми почитаемую древнюю могилу, тюрьму или поле битвы, которое освящено временем, историческими воспоминаниями или славным преданием, отойдя в сторонку, дали бы вам минут десять в молчании посмотреть и постоять в раздумьи, это еще было бы сносно. Но нет! Они мешают малейшим грезам, малейшим приятным думам или размышлениям, мешают своей утомительною трескотней. Иной раз, стоя перед каким-либо творением искусства, которое давно ужь, целыми годами, было моим кумиром, с тех самых пор, как я с ним ознакомился впервые на школьной скамье, по историческим или географическим картам, я думал невольно:

"Ах, чего бы я ни дал за то, чтобы этот двуногий попугай провалился сквозь землю и оставил бы меня спокойно созерцать и предаваться думам и поклониться моему кумиру!"

Нет! "Мы не угодно... верх, там!" "Нам было угодно" отправиться в "La Scala", величайший из всех театров в мире, как его, кажется, величают. Так мы и сделали; это действительно большое здание, занятое семью отдельными различными рядами публики: шесть из них огибают его кольцеобразно в виде больших полукругов, а седьмым, внизу, является партер чудовищных размеров.

Затем, вам захотелось осмотреть библиотеку св. Амвросия и это удалось нам тоже. Мы видели рукопись Виргилия с пометками рукою Петрарки, того самого господина, который был влюблен в Лауру, принадлежавшую другому; он расточал для нея в течение всей своей жизни весь свой запас любви, что было с его стороны излишней тратой сырого материала. Чувство его было глубоко, но не разсудительно. Оно доставило славу им обоим и создало целый поток сочувствия, который, не изсякая, лился из груди людей сентиментальных... да, впрочем, льется еще и теперь! Но кто замолвит слово за бедного супруга "Лауры? (Имени его не знаю). Кто его прославляет? Кто орошает слезами? Кто пишет о нем в стихах? Никто! А как вам кажется, ему-то было ли по вкусу положение дел, доставившее миру столько наслаждений? Как ему нравилось, что другой следует за его женою всюду и везде и делает имя её известным и привычным для каждого, с позволения сказать, "чесночного рыла" в Италии, благодаря тому, что он в своих сонетах воспевает её "возлюбленные" брови? Оне прославились, оне возбудили всеобщее сочувствие, а он ни того, ни другого! Это своего рода особенно счастливый пример того, что называется поэтическим правосудием. Все это хорошо и прекрасно, но как-то не согласуется с моими понятиями о справедливости; это уж слишком односторонне, слишком не великодушно. Пусть себе весь мир возится и страдает с Лаурой и Петрарком, если ему угодно, что же касается меня, я намерен осыпать своими сожалениями и слезами невоспетого защитника своей жены.

Видели мы еще и письмо-автограф Лукреции Борджиа, особы, к которой я всегда питал большое уважение по причине её способностей к комедианству, её богатства золотыми чашами из позолоченого дерева, её высокого оперного таланта и легкости, с которой она могла приказать устроить похороны на шесть персон и даже приготовить необходимые для этого "персоны".

Показали нам еще один единственный желтый волос все той же Лукреции. Его считают здесь большой и ценной редкостью; я смею думать, что это, быть может, был единственный желтый из всех её волос. В той же библиотеке мы видели несколько рисунков Микель Анджело и Леонарда да-Винчи. О нашем мнении по поводу этих рисунков мы лучше умолчим.

В другом здании, нам указали на фрески, изображавшия львов и разных других зверей, впряженных в повозки; но они до того как будто отделялись от стены, что мы ошибочно приняли их за лепную работу. Художник еще более усилил это впечатление тем, что замечательно живо изобразил пыль на спине этих зверей, до того живо, что она, казалось, легла сама, естественным путем. Остроумный малый... если можно считать за остроумие уменье вводить в заблуждение иностранцев.

В другом месте мы видели громадный римский амфитеатр, с гранитными сиденьями, которые все еще были в хорошем состоянии. Приспособленный к требованиям современного общества, он является ареной более мирных развлечений, нежели зрелище диких зверей, получающих на обед христианских мучеников. Миланцы пользуются им частью, как площадью для скачек и бегов, частью же как искусственным бассейном для парусных гонок или регат. Все это сказал нам проводник; а вряд ли он решился бы солгать, когда он ничего другого не сумел бы сказать по-английски.

В другом месте нам показали нечто вроде летней беседки, огороженной забором. Мы объявили, что такие пустяки не стоило смотреть, но, посмотрев поближе, сквозь беседку, увидали бесконечные садовые аллеи, кусты, зеленую лужайку. Мы с полным удовольствием зашли бы туда и отдохнули, что оказалось положительно невозможным! Это было опять таки новым разочарованьем: это были просто декорации, написанные искусным, но, очевидно, безсердечным художником, в котором не было ни капли жалости к бедным усталым путникам. Обман зрения был совершенный. Никто, положительно никто не мог бы себе представить, что этот парк ненастоящий. С первого взгляда нам даже показалось, что мы слышим запах цветов.

В сумерки мы наняли коляску и вместе с остальной аристократией прокатились по тенистым аллеям, а после обеда пили вино и ели мороженое в прекрасном саду, наравне с обществом высшого полета. Музыка была превосходна; цветы и кустарники приятны для глаз; общая картина весьма оживленна; мужчины были так милы и приличны, а дамы слегка усаты, но прекрасно одеты и довольно простоваты на вид.

Затем, мы отправились в кафэ и поиграли с часочек на биллиарде. Я взял шесть или семь ставок, потому что доктор загонял свой шар в лузу, а доктор взял столько же, потому что и я сам столько же раз загонял свой собственный шар. Нам даже удавался карамболь, только не тот, на который мы разсчитывали. Самый биллиард был обычного обще-европейского типа, т. е. подушки вдвое выше шаров, а каждый из киев непременно не в порядке. Туземцы играют ими нечто вроде английской партии, называемой "Pool". До сих пор нам еще не приходилось видеть, чтобы кто-либо играл во французскую игру "королька" (или в три шара); я даже сомневаюсь, знает ли кто-либо во Франции о её существовании; есть ли на свете хоть один такой безумец, который рискнул бы попробовать сыграть на одном из таких европейских биллиардов. Нам пришлось, наконец, прервать игру, так как наш маркер, Дан, засыпал минут на пятнадцать между каждым счетом и даже вовсе оставлял без внимания свои обязанности, как маркера.

Потом мы прогулялись взад и вперед по одной из главных улиц Милана, с удовольствием замечая, как уютно чувствуют себя его обитатели, и от души желая сообщить хоть отчасти эту черту нашей безпокойно-суетливой жизнь прожигающей сутолоке. Но в этой-то уютности и заключается главная прелесть европейской жизни. В Америке, у себя дома, мы все торопимся, спешим. Конечно, в этом еще нет ничего дурного, но мы, сдав с рук свои ежедневные труды, все еще продолжаем думать о барышах и убытках, уже прикидывая в уме работу на завтра; мы даже ложимся в постель, не разставаясь с своими деловыми тревогами, и ворочаемся с боку на бок, и тревожимся в то самое время, в которое должны бы подкреплять живительным сном свой усталый мозг и тело. Все свои силы, мы сжигаем этим усиленным возбуждением и или умираем в раннем возрасте, или впадаем в преждевременно-остарческое состояние, в такую пору жизни, которую в Европе называют полным расцветом сил.

Когда участок земли долго и хорошо родит хлеб, мы даем ему отдых хоть на один сезон; никого мы не возим у себя в Америке по всему материку в одном и том же вагоне: его оставляют на время где-нибудь в равнине, пока его колеса и паровик не остынут. Если бритва долго была в употреблении и её острие притупилось, цирульник непременно отложить ее в сторону на несколько недель и она сама собою заострится, мало по-малу. Мы осыпаем заботами неодушевленные предметы, но только не себя самих! Каким здоровым, каким сильно мыслящим народом мы, американцы, могли бы сделаться, если бы иногда клали себя на полку, чтобы отдохнуть и заострить свой клинок!

Я завидую европейцам, что у них так мирно и уютно. Когда трудовой день прошел, они о нем тотчас же забывают. Одни, забрав свою жену и детей, идут в пивную, пьют себе две-три кружки эля и слушают музыку. Другие гуляют по улицам, третьи катаются по бульварам, четвертые рано вечером сходятся в больших цветущих скверах пользоваться цветами, наслаждаясь их благоуханием, послушать военный оркестр. (Ни в одном европейском городе вечера не обходятся без оркестров военной музыки). Сверх того, бывают и такие, которые сидят просто на открытом воздухе перед входом в кофейни, кушают мороженое и пьют самые мягкие, невинные напитки, которые не повредили бы даже ребенку. Спать они ложатся довольно рано, и спят себе прекрасно. Они всегда спокойны, аккуратны, чувствуют себя бодро и уютно, умеют ценить жизнь и её многосторонния благодеяния. Никогда не увидишь нищого между ними.

пропитаны сам воздух вокруг нас и обращение с нами европейцев. Мы постепенно становимся умнее. Мы начинаем понимать, на что нам дана жизнь!

В Милане мы побывали в общественных банях. Нас было хотели посадить всех троих в одну ванну, но мы протестовали. Каждый из нас вынес на своих плечах целую итальянскую ферму. Положим, мы могли бы потесниться, но лишь в том случае, если бы нас осмотрели и насильно втянули бы в ванну. Мы предпочли взять каждый отдельную ванну, и вдобавок, большую, соответствующую нашему аристократическому достоинству, достоинству людей, у которых есть солидное состояние и которые до некоторой степени носят его с собой. Содрав с себя платье, мы подверглись обливанию холодной водой и вдруг заметили одно отвратительное обстоятельство, которое нам уже не раз отравляло существование во многих городах и селах Италии и Франции: не оказалось мыла!

Я крикнул слугу. На мой зов отозвалась какая-то женщина. Я едва успел броситься за дверь, а не то еще секунда и она уже вошла бы.

Я крикнул ей:

- Женщина, берегись! Уходи, уходи прочь отсюда или тебе не сдобровать! Я беззащитное существо "мужеска пола", но честь свою буду оберегать ценою жизни!

Но вот в воздухе пронесся голос Дана:

- Ну, что же вы? Принесите мыла!

Ответ был на итальянском языке. Дан продолжал:

- Мыла понимаете? "Мыла!" Мыла мне надо, "мы-ла!" "М-ы-л-а", "мыла!" Да, ну же, шевелитесь! Не знаю, как пишете вы, ирландцы, это слово, но мне это нужно. Пишите его, как вашей душе угодно, но только принесите! Я коченею...

- Дан, сколько раз мы уже говорили вам, что эти чужемцы не понимают по-английски? Отчего вы не хотите на нас положиться? Отчего не хотите вы сказать нам, что вам нужно, а мы спросили бы уже на языке туземцев? Это в значительной степени избавило бы нас от унижения, которое причиняет нам ваше невежество. Я сейчас обращусь к этой особе на её родном языке "Сюда! cospetto! Corpo di Вассо! Sacramento! "Solferino!" Подайте же мыла, чурбан вы этакий!" Вот видите, Дан, еслиб вы давали нам говорить за вас, вам никогда бы не пришлось выставлять на-показ вашу невежественную грубость!

Но и это обильное словоизвержение не сразу доставило нам просимое; впрочем, на то была уважительная причина. Во всем банном учреждении не оказалось ничего подобного, я даже уверен, что никогда его и не бывало. Пришлось послать за мылом в город, далеко, и поискать усердно во многих местах, прежде чем оно нашлось, так нам, по крайней мере, доложили. Нам пришлось прождать минут двадцать-тридцать. Та же история была и накануне вечером в отеле. Мне кажется, я угадал настоящую причину такого положения дел: англичане обыкновенно умеют приспособиться к тому, чтобы поудобнее устроиться в дороге, и возят с собою мыло; другие же чужестранцы вовсе его не употребляют.

В какой бы гостиннице нам ни случалось останавливаться, всегда нам приходится посылать за мылом в последнюю минуту перед тем, как надо чиститься и мыться, чтобы идти к столу. Мыло же ставится в счет на ряду со свечами и всякой другой мелочью. В Марсели изготовляется половина всего того мыла, которое употребляется у нас в Америке, но сами марсельцы имеют лишь смутное и только теоретическое представление об употреблении мыла, но и его они почерпнули из рассказов о путешествиях; такое не твердое понятие они имеют и о чистых рубашках, о своеобразных особенностях гориллы и о других тому подобных любопытных вещах.

Кстати, это напомнило мне записку Блюхера к одному хозяину гостишищы в Париже.

"Господин хозяин, Monsieur! Pourquoi не mettez вы savon в спальню гостинницы? Est-ce que voas pensez, что я могу его cnfobnm? La nuit passée ds поставили мне в счет pour deux chandelles, а у меня была только одна свеча. Hier vous avez поставили мне в счет avec glace, а я вовсе мороженое не ел. Tout les jours вы затеваете против меня новые козни; но надуть меня с этим savon vous ne pouvez pas два раза под-ряд. Savon - вещь необходимая в жизни для каждого человека, кроме француза, и я... je l'aurai hors de cet hôtel или наделаю вам неприятностей! Прошу принять к сведению. Вы слышали?.. Allons! Блюхер".

Я возражал против его желания послать эту записку, так как она была до того запутана, что хозяин никогда не нашел бы в ней ни начала, ни конца; но Блюхер возразил мне, что ему кажется, что старик в состоянии прочесть французскую часть её и приблизительно угадать остальную.

Французский диалект Блюхера, положим, довольно скверный, но он ничем не хуже того английского, который можно ежедневно видеть на объявлениях в Италии повсеместно. Взгляните, например, на печатную карточку отеля, в котором мы, по всей вероятности, остановимся на берегах озера Комо:

ОБЯВЛЕНИЕ. Ни давно этот гостинница увеличил; предлагаем удобствах, цены умиренная, на иностранцев, которые приехать живут сезон на береги озеро Комо.

Как вам кажется подобный образец?..

При той же гостиннице есть красивая часовенка, в которой служит англиканский священник, который говорит проповеди для тех из гостей, которые приезжают сюда из Америки и из Англии; и этот факт поставлен на вид все в том же "объявлении" и на том же убийственном языке. Разве вам, глядя на эту карточку, не пришло бы в голову, что дерзновенный лингвист, составлявший её текст, мог бы дать ее, предварительно, на просмотр хотя бы тому же англиканскому священнику, прежде чем отослать ее в типографию.

Там же (то есть в Милане) в древней, полуразвалившейся церкви {Церковь Santa Maria Delle Grazie.} находятся жалкие останки самой знаменитой в мире картины "Тайной Вечери" Леонардо да-Винчи. Мы, конечно, не считаем себя непогрешимыми знатоками картин, но, конечно, ходили смотреть это изумительное творение искусства, которому так поклоняются мастера-художники и которое останется навеки знаменитым в истории и в поэзии.

"Варфоломей (это первая фигура по стороне левой руки в зрителю) не уверен и сомневается, что он думает, будто бы он услышал и что ему надо увериться самому от Христа, а не от других".

Мило, не правда ли?.. А про св. апостола Петра написано, что он "спорит и угрожает, и сердится" к "Иуде Искариоту".

Последния слова снова напоминают мне про картину. "Тайная Вечеря" написана на полуразрушенной стене здания, которое было когда-то небольшой часовней, примыкавшей в древния времена к главной церкви, насколько мне кажется. Она поломана и поцарапана во многих местах и выцвела от времени; кони Наполеона, брыкаясь, ободрали ноги большинству апостолов, когда они (то есть, кони) стояли здесь, как в конюшне, более полустолетия тому назад.

Я в один миг узнал эту картину; узнал Христа, сидящого с согбенной головой, в центре длинного, грубого стола, с разбросанными по нем фруктами и блюдами; узнал шестерых апостолов в длинных одеяниях по обе стороны стола: они говорят друг с другом. Словом, я узнал ту самую картину, с которой, вот уже четвертый век, делаются все гравюры и копии, исполненные за это время. Может быть, во всем мире не найдется живой души, которая могла бы указать на попытку изобразить "Тайную Вечерю" как-нибудь иначе. Повидимому, весь мир давным давно убедился, что невозможно уму человеческому превзойти это великое творение да-Винчи. Я полагаю, художники будут продолжать снимать копии с оригинала до тех пор, пока хоть что-нибудь от него уцелеет, едва заметное для глаза. В комнате, перед знаменитою картиною, было с дюжину станков и столько же художников, переносивших ее на свои полотна. До пятидесяти гравюр на меди и литографий были разбросаны тут же, по близости картины. Как и всегда, я не мог удержаться, чтобы не заметить, до чего копии были выше оригинала... то есть, собственно, на мой неопытный взгляд. Где бы ни встретились вам Рафаэли, Рубенсы, Микель-Анджело, Караччи или Леонардо да-Винчи (а их мы видим почти ежедневно!) там же найдете вы художников, снимающих с них копии и всегда эти копии будут красивее оригиналов. Без сомнения, эти оригиналы были красивы в свое время, когда были еще новы, но только ужь, конечно, не теперь.

"Тайной Вечери" имеет тридцать футов в длину и десять или двенадцать в вышину (или так мне показалось); человеческия же фигуры написаны по меньшей мере в натуральную величину. Это одна из самых крупных картин во всей Европе. Краски её потускнели от времени, лица потрескались и позамазались, всякое выражение в них пропало, волосы выделяются на стене грязным пятном, в глазах нет оживления. Только позы еще твердо сохранились.

Люди стекаются сюда со всех концов вселенной и прославляют это великое творение великого мастера. Очи останавливаются перед ним в оцепенении, с прерывистым дыханием и полураскрытыми устами, а если и говорят, то лишь отрывистыми восклицаниями восторга:

- Ну, просто чудо!..

- Сколько выражения!..

- Какое изящество позы!..

- Выписано безупречно!..

- Какое совершенство красок!..

- Сколько чувства!..

- Какая нежность кисти!..

Я от души завидую всем этим людям; завидую их искреннему восхищению, если оно так искренне, конечно; завидую их наслаждению, если они испытывают его на самом деле. Я не питаю против них затаенной злобы; но в то же время мне не дает проходу мысль: как это они могут видеть то, чего не видно? Нy, что бы вы, например, подумали о человеке, который смотрел бы на какую-нибудь полуразрушенную Клеопатру, подслеповатую или безглазую, беззубую, изрытую оспой, и говорил бы в восхищении:

- Какая несравненная красавица! Сколько в ней чувства! Сколько выражения!..

Ну, что подумали бы вы о человеке, который любовался бы на смрадный и туманный солнечный закат:

- Какое совершенство! Сколько чувства! Что за богатство красок!...

Вы бы могли подумать, что у всех этих людей есть положительный талант видеть такия вещи, которых ужь давно не существует. Вот что думал и я, стоя перед картиной "Тайной Вечери" и слушая восторженные похвалы, которые они расточали красотам и совершенствам уже увядшим и пропавшим с поверхности картины более чем за целый век до того, как эти почитатели прекрасного явились на свет Божий. Мы, конечно, можем представить себе, как могло быть в юности красиво лицо старика; мы можем вообразить, при виде старых пней, некогда маститый лес; но мы положительно не можем "видеть" всего этого там, где нет на него ни намека! Я могу допустить, что глаз опытного художника может остановиться на этой картинке и обновить в своем воображении её блеск там, где есть хоть намек на него; может возстановить окраску, где она потускнела, может в воображении своем вернуть чертам отсутствующее выражение; словом, подправить, оживить мысленно унылую картину до того, чтобы фигуры её встали, наконец, перед ним сияющия жизнью, свежестью и чувством, всем благородством красоты, которая была их достоянием, когда оне только-что вышли из под кисти великого мастера... Но я не могу свершить такого чуда. Могут ли те, другие, такие же не вдохновенные, как я, или они только воображают, что могут?..

Начитавшись много об этой картине, я все-таки был рад, что "Тайная Вечеря" когда-то была чудом искусства. Но это было ведь три столетия тому назад.

Меня раздражает, когда я слышу, что люди развязно и пространно говорят о чувстве, выразительности, красках и тонах, словом, обо всех, тому подобных, легко запоминаемых и усвоиваемых свойствах художественной техники, которыми так блистают показные разговоры о картинах. Из семи тысяч пятисот человек не найдется ни одного, который мог бы сказать, что именно может выражать лицо, воспроизведенное на полотне? Из пятисот человек не найдется ни одного, который мог бы войти в зал суда и с достоверностью сказать, что он не примет, по выражению лица, самого безобидного и ни в чем неповинного присяжного за самого отъявленного убийцу-подсудимого.

А между тем такой человек говорит о "характере" картин и об их выражении.

слов раскрыть, что происходит у него на душе.

- Ну, вот вглядитесь, например, ну, хоть в мое лицо, - предложил он. - Что оно выражает?

- Отчаяние! - был ответ.

- Вот тебе раз!.. Да оно выражает тихую покорность! Ну, а теперь, что видите вы пред собою?

- Ярость, злобу.

- Тупость.

- Сам тупица!.. Это сдержанная свирепость. Ну, а вот это?

- Радость.

- Проклятие! Всякий осел сразу же увидит, что это безумие!

компетентны в первом, как и во втором cлучае.

За последние два-три дня мне пришлось слышать отзывы двух очень развитых, умных критиков о картине "Зачатие" Мурильо.

Один из них сказал:

- О, лик Пресвятой Девы преисполнен восторженного чувства совершенной радости, блаженства, радости, которая не оставляет ничего желать земного!..

Другой сказал:

"Я трепещу, я боюсь, что я недостойна. Но, да будет воля Твоя; дай силы рабе Твоей!"

Читатель найдет эту картину в любой гостиной; ее легко узнать. Пресвятая Дева (по мнению некоторых знатоков, эта одна из самых юных и красивых Дев, которых когда-либо изображали старинные "мастера") стопами своими опирается на середину нарождающагося полумесяца; вокруг нея и к ней летит множество херувимов; руки её скрещены на груди, а на её воздетые к небу взоры льется с небес сияние. Если читателю угодно, пусть он сам проверит, который из моих критиков вернее передал выражение Пресвятой Девы и вообще поняли ли они его оба?

Всякий, кто знаком с "мастерами" прежнего времени, поймет, насколько пострадала "Тайная Вечеря", если я скажу, что в настоящее время зрители положительно не могут разобрать, какой национальности ученики Христовы: евреи или итальянцы? Эти "старые мастера" никогда не могли отрешиться от своей национальности: итальянцы писали итальянских Мадонн, голландцы - голландских; у французов - Пресвятые Девы все француженки; и ни один-то из них не умел вложить в лик Мадонны то неописуемое, неуловимое "нечто", которое выдает еврейское происхождение Матери Христа, где бы вам ни случилось Ее видеть: в Константинополе, Нью-Иорке, Париже или мароккской империи.

Помнится, на Сандвичевых островах мне пришлось видеть картину, копию одного талантливого немецкого художника с какой-то американской иллюстрированной газеты. То было аллегорическое изображение м-ра Дэвиса в момент подписания акта отступления. Над ним витала тень Вашингтона, как бы предостерегающая его, а в глубине картины, в перспективе, виднелась армия призраков-солдат. Все они были в общей форме солдат американского континента, но прыгали по снегу, в вихре мятели, босыми обвязанными ногами. Сцена должна была, конечно, изображать долину.

Копия, повидимому, воспроизводила картину в полной точности, но в чем-то чувствовалась какая-то неуловимая погрешность. Долго-долго разглядывал я ее и, наконец, увидел, в чем дело: все призраки солдат-американцев были... немцы! Дэвис был - немец! Дарящий дух Вашингтона - немецкий дух!

Признаться, я и сам был на дороге к смущению, которое во мне возбуждали изображения Иоанна Крестителя. Во Франции я под конец, было, совсем ужь примирился с тем, что он француз; здесь же, в Италии, он переродился в итальянца. Что жь будет дальше? Возможно ли допустить, чтобы испанские художники в Мадриде сделали из него испанца, а ирландцы в Дублине - ирландца?!

Мы взяли открытый экипаж и поехали за две мили от Милана, чтобы посмотреть на эхо ("Ze echo", как выразился наш проводник). Дорога была гладкая, окаймленная деревьями, полями и шелковистыми лугами; воздух напоен благоуханием цветов. Живописные группы деревенских девушек, возвращавшихся с работы, гикали нам вслед, кричали, всячески заигрывали с нами и окончательно меня пленили. Давно взлелеянное мною убеждение оправдалось: я убедился на деле, что не ошибся, когда думал, что чумазые, неумытые крестьянския девушки, про которых мне случалось так много читать в стихотворных произведениях - наглый обман.

Мы очень приятно прокатились. Такая поездка была для нас бодрящим отдыхом после утомительных осмотров достопримечательностей и зрелищ. Мы были не особенно озабочены изумительным эхо, о котором так много болтал наш вожатый; слишком ужь мы начали привыкать к тому, что чудеса, которые нам расхваливал проводник, оказывались далеко не чудесами. Итак, мы были весьма приятно разочарованы, когда впоследствии убедились, что на этот раз проводник даже не сумел довести свои хваления до надлежащей высоты.

Наконец, мы доехали до кучи полуразвалившихся обломков, именуемой "Palazzo Simonetti", - массивного здания из тесаного камня, в котором жила целая семья итальянских оборванцев. Красивая девушка подвела нас к окну, которое находилось во втором этаже и выходило во двор, с трех сторон окруженный высокими стенами. Она высунула голову в окно и крикнула.

Красавица взяла рупор и крикнула один единственный раз, быстро и резко: "Ха!" И эхо тотчас же подхватило: "Ха!.. Ха... Ха!.. Ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха...а-а-а...а!" и наконец залилось самым раскатистым, самым веселым смехом, какой только можно себе представить. Этот смех был до того весел, продолжителен, до того радушен и чистосердечен, что всякий невольно вынужден был вторить. Просто невозможно было противиться искушению!

Затем молодая девушка взяла ружье и спустила курок.

Мы стояли тут же, приготовившись считать грохочущие отголоски выстрела. Но казалось положительно невозможным считать по порядку: раз, два, три... и т. д.

Но за то мы могли поспевать ставить точки в своих записных книжках, отмечая число отражений эхо. Я не мог занести их все на бумаги и под конец отстал; а все-таки успел отметить пятьдесят два отдельных отголоска, после чего эхо меня перегнало. Доктор отметил шестьдесят четыре, но и он остался позади. После того, как мы ужь перестали поспевать следить за отдельными отголосками, они еще продолжали перекатываться продолжительным, диким грохотом, напоминавшим стук трещетки ночного сторожа.

"самое" замечательное в мире эхо.

Шутки ради, доктор предложил молодой девушке, что он ее поцелует, и был несколько озадачен, когда она согласилась, но с оговоркою, что это будет стоить франк. Самая обыденная вежливость требовала, чтобы он не отказывался от своего намерения, что он и сделал. Он отдал франк и поцеловал хорошенькую итальянку, которая оказалась своего рода философом:

- Франк вещь хорошая, - говорила она, - а какой-нибудь поцелуй ничего не значит, тем более, что у меня остался их в запасе еще целый миллион!

Тогда наш товарищ, прежде всего человек практический и деловой, предложил, что он освободит ее в какие-нибудь тридцать дней от такого тяжелого груза, но... эта финансовая затея потерпела неудачу.