Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXII. (старая орфография)

ГЛАВА XXII. 

Ночь в Венеции. - "Веселый гондольер". - Роскошный праздник при лунном освещении. - Замечательнейшие венецианские виды. - Мать всех республик в разрушении.

Да, то была Венеция, та самая, которая почти тысяча четыреста лет была Республикой надменной, и непобедимой, и пышной! Та, чьи войска заставляли весь мир им рукоплескать, когда бы и где бы они ни сражались; чей флот держал за собою власть на океанах; чьими торговыми судами белели от множества парусов отдаленнейшие из морей и океанов; та Венеция, которая загромождала свои пристани произведениями самых разнообразных стран, теперь она сделалась жертвой нищеты, забвения и печального разрушения.

Еще шестьсот лет тому назад, Венеция была владычицей морей: её рынок был главным торговым центром, главным сортировочным пунктом, из которого уже расходились во все концы "Западного" мира предметы торговли "Восточного".

Теперь её пристани опустели; её торговые дома и склады пустуют; торговый флот исчез безследно; об армиях её и военных судах осталось лишь одно воспоминание. Слава её отлетела; и со всем подавляющим величием и роскошью её дворцов и пристаней, она сидит в своих стоячих лагунах, заброшенная, в нищете, забытая всем миром. В те дни, когда ее венчали лавры, она держала бразды всей торговли на земном шаре и движение её могучого перста влияло на счастье или несчастие народов. Теперь же она сама стала смиреннешим из народов земных, чем-то вроде коробейника-торговца стеклянными четками для женщин и пустяшных игрушек-побрякушек для школьниц и малых ребятишек.

Почтенная праматерь всех республик едва ли считается теперь подходящим предметом оживленного разговора или безцельной болтовни туристов. Невольно кажется святотством нарушение её ореола былого романтизма, который нам рисует Венецию чем-то отдаленным, сквозь дымку мишурного блеска и скрывает от наших взоров её нищету и разрушение... и в самом деле, следует отворачиваться от её лохмотьев, нищеты и унижения, и думать о ней только, как о той, какою она была, когда потопила флотилии Карла Великого, когда унизила Фридриха Барбароссу или водрузила свой победный стяг над укреплениями Константинополя.

Мы прибыли в Венецию в восемь часов вечера (того же дня) и сели на... дроги, которые принадлежали большой Европейской гостиннице. Во всяком случае, это было скорее похоже на дроги, нежели на что-либо другое; хотя, судя по карте, это была - "гондола"!..

Так это-то и есть исторически хваленая венецианская гондола? Этот волшебный челн, на котором кавалеры княжеского происхожденья в древния времена имели привычку разрезать воды каналов и с красноречием любви взирали на кроткия очи юных красавиц-патрицианок в то время, как веселый гондольер в шелковом тельнике перебирал струны своей гитары и пел так, как может петь только гондольер!

Так вот она, эта прославленная в истории гондола! Вот её нарядный гондольер! "Она" просто грубый, грязный старый челн с дном, которому форму гроба придавал усыпавший его песок, по самой середине. Он корявый, босоногий уличный бродяга-замазуля, у которого были на виду такия части его одежды, которые следует скрывать от посторонних взоров.

И вдруг, повернув за угол, наш гондольер направил свои дроги в какую-то мрачную канаву, между двух длинных рядов высоких, необитаемых зданий и... согласно традициям своего народа, затянул песню.

Я еще выдерживал некоторое время, но затем сказал:

- Ну, однако, Родриго-Гонзалес-Микель-Анджело, я странник; я ведь чужестранец, но и я не потерплю, чтоб, мои высокия чувства попирались таким скрипом и "пиленьем". Если это будет еще продолжаться, одному из нас придется броситься в воду. Довольно и того, что мои самые дорогия мечты о Венеции разбиты во прах в лице романтической гондолы и пышно разодетого гондольера. Но дальше этого такая система разрушенья не пойдет! Я еще, пожалуй, помирюсь на "дрогах" и ты можешь себе смело выкинуть флаг перемирия; но, клянусь страшной и кровавой клятвой, петь ты больше "не" будешь!..

Я уже начал чувствовать, что прежняя Венеция, столица песен и исторических событий, исчезла навсегда. Но мнение мое было слишком поспешно.

Через несколько минут мы уже грациозно проскользнули в Канал-Гранде и озаренная мягким лунным светом вдруг встала пред нами сама Венеция, хваленая Венеция песен, поэзии и романтизма!

От самой поверхности канала тянулись в вышину длинной вереницей величественные мраморные дворцы. Гондолы быстро скользили по всем направлениям и вдруг исчезали внезапно в таких отверстиях и проулках, о существовании которых нельзя было даже подозревать. Грандиозные мосты бросали тень свою в глубину сверкающей поверхности вод. Жизнь и движение кипели повсюду; но в то же время всюду была своего рода таинственная тишина, которая невольно напоминала о похождениях венецианских браво и влюбленных. Наполовину залитые лунным светом, наполовину же потонувшия в таинственных тенях, мрачные старинные здания республики имели такой вид, как будто бы они хотели исподтишка подсмотреть что-либо такое смелое и предприимчивое. Издали доносились звуки музыки...

Венеция была вся перед нами, на лицо!..

Картина безусловно прекрасная: нежная, мечтательная, восхитительная! Но что была эта Венеция в сравнении с той же Венециею в полночь? Просто, ничто!

Праздновалась память какого-то святого и в честь его было устроено торжество. Его молитвам лет триста тому назад поддалась холера, и в память этого вся Венеция стекалась сюда, на поверхность каналов. Это празднество было делом тем более выдающимся, что венецианцы не знали, как скоро могло им опять понадобиться заступничество этого святого, особенно теперь, когда холера распространялась повсеместно.

На обширном пространстве - приблизительно полмили в ширину и мили две в длину - собралось до двух тысяч гондол, увешанных каждая десятком двумя или даже тремя десятками цветных фонарей, и вмещающих от четырех до двенадцати человек. Как далеко ни кинешь взор, все равно не увидишь ничего, кроме столпившихся групп разноцветных огней, подобно большому саду, пестреющему цветами, с тем только изменением, что "эти" цветы были подвижные. Они непрерывно скользили то в толпу, то из нея, сливались с нею... и невольно своим примером увлекали вас за собой. Тут ярко пылал красный огонь, там - зеленый или синий, который обливал своим светом все гондолы, окружавшия его. Просто картина, каждая из гондол, плывущих мимо нас! Её полу-месяцы и пирамиды, и разноцветные круги фонариков, которые освещали лица людей юных и молодых, и прекрасных собой, сидевших под нами, - тоже картина! Отражения разноцветных огней, безчисленные, изящные, удлинявшияся в струях воды, колебавшияся в её подвижной зыби, это тоже было своего рода картиной и картиной волшебной, обаятельно прекрасной! Многия из групп молодежи ужинали тут же, в своих праздничных, разукрашенных гондолах, для чего ими были взяты с собой узкохвостые и белогрудые, как ласточки, лакеи, которые прислуживали им за столом, накрытым, как на свадебный пир. Они прихватили с собою, вдобавок, еще дорогия лампы и фонари из своих гостиных; оттуда же, по всей вероятности, были взяты кружева и шелковые драпировки, а также фортепиано и гитары, на которых многие играли, распевая целые оперы. Пригородные скромные гондолы с бумажными фонарями теснились вокруг, чтобы поглазеть и послушать.

затянул какую-то мелодию!.. Однако же, заметив, что все другия гондолы удалились, а мой гондольер, кажется, готовится прыгнуть за борт, я тотчас же умолк.

Праздник был роскошный и продолжался всю ночь напролет, и мне никогда еще не бывало так весело, как в это время.

Ну, что за странный город эта "Царица Адриатики"! Улицы здесь узки; мраморные дворцы имеют грандиозный, но мрачный вид; они почернели от времени; они покрыты плесенью многих веков и частью залиты водою. Нигде не видно твердой земли, ни мест или дорожек для прогулок. Надо ли вам ехать в церковь, в театр, в ресторан, вы принуждены позвать гондолу. Венеция, должно быть, рай земной для калек, потому что здоровому человеку здесь совсем не приходится ходить.

День или два весь город был до того похож на Арканзас, затопленный водою, что я долго не мог отрешиться от такого сходства. Неподвижные воды омывали даже пороги домов; лодки теснились под самыми окнами или стремительно скользили то в узкие каналы, то обратно, и я долго не мог себе представить, что это наводнение просто весеннее половодье, что через несколько недель вода спадет, оставив за собой лишь грязную черту на стенах домов, а на улицах - грязь и обломки.

При ярком дневном освещении Венеция мало поэтична; но под великодушными лучами месяца её дворцы опять становятся белее, поломанные статуи прячутся в их тени и древняя столица снова кажется увенчанной тем самым величием и блеском, которым она отличалась пять веков тому назад.

Отеллами и Дездемонами, Яго и Родригами, благородным флотом и победоносными войсками.

В предательском дневном освещении мы видим перед собой Венецию разрушенную, жалкую, подавленную нищетой; лишенную торгового или иного значения, забытую, совершенно ничего не стоющую. Но при лунном свете, четырнадцать веков её могущества венчают ее ореолом славы и она снова становится самой величественной из столиц земных.

Ну что можно бы, кажется, пожелать прежде всего осмотреть в Венеции? Понятно "Мост Вздохов", а затем собор и площадь св. Марка, его "Львов" и "Бронзовых коней".

Мы имели намерение прежде всего отправиться на "Мост Вздохов", но попали сперва во "Дворец Дожей", - здание, которое занимает видное место в преданиях и во внешности Венеции. В палате Совета Республики мы до того нагляделись бесконечного множества громадных исторических картин Тинторетто и Веронезе, что зрение наше притупилось и нас ужь более ничто не поражало... за исключением того, что обыкновенно поражает всех иностранцев: черный квадрат в галерее портретов венецианских дожей. Вокруг комнаты, вдоль по стенам тянутся изображения почтенных старцев с длинной седой бородою (ведь из трехсот сенаторов обыкновенно в дожи избирался старейший) и каждого сопровождала подобающая хвалебная надпись. Когда же очередь доходит до Марино-Фалиери - его место оказывается незанятым, зачерненным и не носит никакой надписи, кроме того, что "этот заговорщик казнен за свое преступленье". Как-то особенно жестокой кажется эта надпись, которая все еще остается неизменно на стене, когда злополучный дож вот уже шестой век, как предан земле.

Наверху "Лествицы Гигантов", где Марино-Фалиери был обезглавлен и где происходило в древния времена венчание дожей, нам указали на два небольших разреза в каменной стене - два невинных, незначительных отверстия - и только! А между тем, они-то и были некогда знаменитые "Львиные Зевы"; львиных голов ужь не было: их срубили во время французского нашествия французы; но эти отверстия, эти жерла остались и в них-то исчезало анонимное обвиненье, которое враг, под покровом ночи, бросал украдкой на врага. Такое обвиненье осуждало многих невинных людей на роковой переход через Мост Вздохов и на заключение в темницу, в которую всякий входил без малейшей надежды когда-либо вновь узреть свет Божий. Так было еще в те времена, когда одни только патриции управляли Венецией: простой народ не имел ни голоса, ни прав. "Патрициев" было тогда тысяча пятьсот человек; из числа их выбирались триста человек "сенаторов"; из числа последних избирался "Совет Десяти"; из-числа десяти, закрытою баллотировкой, избирался высший совет "Трех". Все они были шпионы правительства и каждый из этих шпионов сам был под наблюдением других. Во всей Венеции говорили только шепотом; никто не смел довериться не только соседу, но даже брату своему родному. Никому в мире не было известно, из кого именно состоит Совет Трех: ни сенату, ни даже самому дожу. Члены этого грозного совета сходились по ночам, совершенно одни, в особой комнате, в масках и в длинных красных одеждах, которые их покрывали с головы до ног. Они не знали друг друга в лицо, а угадывали только по голосу. На их обязанности лежало судить самых злостных политических преступников и их приговор исполнялся безповоротно. Для этого довольно было одному из них кивнуть головою палачу. Приговоренного уводили тогда через зал, вниз к выходу на крытый Мост Вздохов; затем по этому крытому переходу, в темницу... на смерть! Ни на миг никто не мог им повстречаться, осужденного видел один только его провожатый. Если в те времена, у кого был личный враг, самое умное, что он мог придумать для своей защиты, это - адресовать краткую записку Совету Трех и опустить ее в "Львиную Пасть":

"Этот человек (такой-то) злоумышляет против правительства". Если грозные члены этого Совета не находили повода к его обвинению, то во всяком случае они отдавали приказ спустить его... в воду: очевидно, это негодяй и первейший плут, если его заговор нельзя разоблачить! Замаскированные судьи, замаскированные палачи с неограниченною властью, с правом безапелляционного приговора и притом же в те жестокие, грубые века, конечно, не могли мягко относиться к людям, которых они подозревали, а разубедить не имели возможности.

Мы прошли через зал Совета Десяти и вот мы уже на пороге адского логовища Совета Трех!

Тут еще были на лицо и стол, за которым они заседали, и те места, на которых некогда стояли замаскированные инквизиторы и палачи на вытяжке, холодно и молчаливо выжидая кровавого приказа, чтобы затем уже без слов удалиться, как настоящия бездушные машины, и безжалостно выполнить его. Фрески на стенах имели поразительное соотношение к самому помещению Совета. Во всех больших и малых залах, в больших парадных покоях дворца стены и потолки сверкали позолотой, с богатой отделкой и лепной работой, с блестящими картинами венецианских воинских побед и придворных представительств при иностранных дворах, освящены присутствием изображений Богоматери, Спасителя и св. Отцов, проповедывавших Божественное Слово всему миру... Но здесь, в виде мрачного контраста, не было ничего, кроме картин смерти и ужаснейших смертельных страданий! Ни одной не было на них живой души, которая не корчилась бы в муках пытки, ни единого мертвеца иначе, как обагренного кровью, которая струилась из его ран, и искаженного истязаниями, которые лишили его жизни!

От дворца до темницы - один шаг: можно почти одним прыжком перепрыгнуть через узкий канал, который их разделяет. Тяжеловесный Мост Вздохов перекинут через него на высоте второго этажа; но этот мост скорее похож на туннель, так как вас не могут увидать снаружи, если вы по нем пройдетесь. Он разделен пополам, но продольно; по одной половине его шли осужденные на сравнительно легкия кары, по второй же только те несчастные, которых Совет Трех обрек на продолжительные муки и на вечное одиночество, забвенье или внезанную, таинственную смерть. Внизу, под уровнем канала, мы осмотрели сырые тюрьмы с толстыми стенами, которые нам были показаны при свете чадивших факелов. Там долговременные муки одиночного заключения, без света, без воздуха, без книг, заели жизнь многих гордых патрициев; там они доживали свои дни нагие, небритые, нечесаные, опаршивевшие; язык, забывший свое назначенье, становился для них излишним, так как не с кем было говорить; дни и ночи больше ничем не отличались и тонули безследно в безпросветном однообразном мраке. Узник был здесь далек от всяческих отголосков веселья, заживо погребенный в могильной тишине, забытый своими безпомощными друзьями; судьба его должна была на-веки быть от них скрыта. Наконец он и сам терял память, даже забывал, где он, или как, откуда попал сюда; с жадностью пожирал ломоть хлеба и пил воду, которую ему сюда совали чьи-то невидимые руки, и постепенно переставал тревожить свой истощенный ум надеждами и страхом, сомнениями и желанием свободы, переставал даже царапать на стенах напрасные жалобы и мольбы, которые там, в темноте, никто, даже он сам, не мог бы прочитать. И узник покорялся, впадал в безнадежное равнодушие, в старческий идиотизм, в детство, и кончал... сумасшествием.

Многое множество подобных историй, полных грусти и печали, могли бы порассказать эти гранитные стены, еслибы оне умели говорить.

В глухую ночь за несчастным являлись палачи в масках, скручивали его веревками или зашивали в мешок и в тесное окошечко спускали его в лодку, на которой и увозили куда-нибудь подальше или просто бросали в воду.

По обыкновению, посетителям показывали также орудия пытки, посредством которых Совет Трех имел привычку выжимать из обвиняемых их тайны. То были отвратительные машины, чтобы сплющивать пальцы на руках; станки, в которых виновный должен был сидеть неподвижно, в то время как вода капала ему на темя капля за каплей до тех пор, пока эта пытка не заходила за пределы того, что в состоянии вынести человек; и, наконец, какое-то адское сооружение из стали, которое обхватывало голову заключенного, как раковиной, и медленно сдавливало ее, суживаясь посредством винта. На этом орудии пытки еще сохранились пятна крови, которая капала из его расщелин когда то, давным давно, а с одной стороны был виден выступ, на который палач поудобнее опирался локтем, когда наклонялся, чтобы прислушаться к стонам несчастного, медленно погибающого внутри зловещей машины.

Мы, разумеется, отправились посмотреть и на высокочтимую святыню, останки былой славы Венеции, - собор св. Марка, помост которого истоптан и потерт ногами прохожих и богомольцев - патрициев и плебеев, которые перебывали здесь в течение целой тысячи лет! Он построен исключительно из драгоценного мрамора, привезенного с Востока; в его материалах нет ничего своего, местного. Связанные с этим собором древния сказания делают его предметом любопытства даже в глазах самого равнодушного иностранца, и с этой стороны он действительно был для меня в некоторой степени интересен, но не больше. Я не был в состоянии восторгаться его грубой мозаичной работой, его неизящной византийской архитектурой или его пятьюстами внутренними колоннами, привезенными из пятисот отдаленных мраморных каменоломен. Все здесь было поистерто, старо; каждый камень сглажен и почти лишен своего прежнего наружного вида, благодаря, так сказать, "отполировавшим" его рукам и плечам лентяев и бродяг, которые благоговейно пресмыкались здесь в давно прошедшие века и давно умерли и пошли к чорр... то есть, я хочу просто сказать: умерли, и только.

Под алтарем покоится прах св. Марка, а может быть, и Луки, и Матфея, и Иоанна, почем я знаю? Венецианцы превыше всего земного почитают эту святыню. Целых тысяча четыреста лет св. Марк был их святым защитником и покровителем. Все, что ни есть в Венеции, носит непременно такое название, которое хоть отчасти, с какой бы то ни было стороны, имеет отношение к нему; какой-нибудь, например, товар, упаковывается так, чтобы можно было нацарапать на в видном месте, что и он знаком св. Марку... Повидимому, такова руководящая мысль венецианцев. Быть в ладах со св. Марком, да это верх честолюбия для венецианца!

Говорят, у св. апостола был ручной лев, с которым он и путешествовал повсюду; куда бы ни направлялся св. Марк, его лев уже наверно шел вместе с ним. Этот лев был его друг, товарищ, покровитель и хранитель его книг. Вот почему "Крылатый Лев св. Марка", опирающийся лапой на открытую книгу Евангелия Господня, служит любимейшей эмблемой для этой величественной древней столицы. Тень могучого льва стелется по большой площади св. Марка, с высоты самого древняго изо всех столбов Венеции; эту тень бросает он и на толпу её свободных граждан, как бросал до сих пор вот уже много долгих веков под-ряд. Крылатого льва вы найдете повсюду; здесь же, где и есть его настоящее местопребывание, без сомнения, ничего дурного не может случиться,

В то время, приблизительно когда была основана Венеция, - около четырех сот пятидесяти лет по Рождестве Христовом (Венеция, ведь, моложе всех прочих главных итальянских городов), - один священник видел дивный сон.

Снился ему ангел, который сказал, что Венеции не суждено занять подобающее ей место в ряду других народов, пока останки св. Марка не будут привезены в Венецию. Тело почившого святого необходимо отнять у неверных, доставит в Венецию и там воздвигнуть над ним святой храм. Если же когда-либо впоследствии венецианцы допустят тронуть с места упокоения его останки, в тот же день весь город разрушится и сгинет с лица земли.

Священник объявил о бывшем ему сновидении, и тотчас же венецианцы отправились добывать себе прах св. Марка. Одна за другой все экспедиции их рушились и снова затевались, и в продолжение четырех сот лет попытки венецианцев не ослабевали. Наконец останки св. Марка были, с помощью хитрости, добыты. Предводителю нового венецианского похода, в переодетом виде, удалось похитить кости святого; он отделил их порознь и скрыл в сосудах, наполненных свиным салом. Как известно, религиозным учением Магомета его последователям строго повелевается чувствовать отвращение к свинине в каком бы то ни было виде. Поэтому, когда стража остановила христиан в городских воротах, она лишь мельком вскользь, заглянула разок в их драгоценные корзины, и тотчас же с презрением отдернула нос от "поганого" сала, пропуская его без дальнейших затруднений.

Кости св. Марка были водворены в склепе величественного венецианского собора, который столько долгих лет уже был готов принять их в свое лоно. Таким-то образом были упрочены за Венецией её могущество, величие и безопасность от врагов.

пучине волн морских...