Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXIV. (старая орфография)

ГЛАВА XXIV. 

Железная дорога вниз по Италии. - Промедление во Флоренции. - Данте и Галилей. - Неблагодарный город. - Ослепительное великодушие. - Изумительная мозаика. - Историческая река Арно. - Я заблудился! - Я нашел дорогу, но меня не встречают "упитанным тельцом". - Падающая башня в Пизе. - Собор ("il Duomo). - Самый древний из маятников, которые когда-либо ходили. - Очаровательное эхо. - Нового рода священное погребение. - Памятник старины. - Павшая республика. - Ливорно. - Опять у себя дома, на корабле. - Наши суда возбуждают серьезные подозрения. - Посещение генерала Гарибальди. - Угроза засадить в карантин.

Некоторые из пассажиров нашей "Куэкер-Сити" прибыли из Швейцарии и других мест в Венецию, прежде чем мы оставили ее; остальных мы поджидали ежедневно. Ни о каких приключениях, ни о каких болезнях между ними ничего не было слышно.

Мы несколько поутомились в погоне за зрелищами и теперь добрый клочек пространства пролетели в вагоне, не заботясь, где бы остановиться.

Записывал я мало. В моей записной книжке не отмечено ничего о Болонье, кроме того, что мы доехали до нея в свое время, но в глаза не видали ни одной из её знаменитых колбас, которыми, по справедливости, так прославился этот город.

Пистойя возбудила в нас лишь мимолетный интерес.

Флоренция нравилась нам некоторое время. Мы, кажется, отдали справедливость высокой статуе Давида на главной площади и скульптурной группе, которая называется "Похищением сабинянок". Само собою разумеется, что мы бродили по бесконечным галереям Питти и Уффици, осмотрели там и статуи, и картины. Я упоминаю об этом лишь себе в защиту, но на том и остановлюсь. Я бы не знал себе покоя, если бы меня имели основание обвинять в том, что я был во Флоренции и не посетил её длиннейших картинных галерей.

Мы было попробовали припомнить кое-что из история Гвельфов и Гибелинов и других знаменитых головорезов, драки и убийства которых занимали такое видное место в истории Флоренции, но эта тема была для нас непривлекательна.

Всю привлекательность и красоту природы отняла в наших глазах своеобразная железнодорожная система, дарившая нас какой-нибудь сотней ярдов светлого пути на три мили темнейших туннелей, поэтому мы не могли быть дружественно расположены к Флоренции.

признано чертовской ересью святыми отцами церкви. Известно нам еще и то, что даже после того, как весь мир принял его теорию и высоко поставил его имя в ряду великих людей, прах Галилея был все там же предан разложению. Не Флоренции и не её представителям обязаны мы тем, что дожили до удовольствия видеть его прах погребенным в почетном месте церкви Санта-Кроче ("св. Креста"), туда перенесло его общество литераторов. В той же церкви видели мы и могилу Данта, но были счастливы, когда узнали, что праха его здесь нет; узнали также, что этот неблагодарный город, который предал его изгнанию и преследовал его, дорого бы дал за то, чтобы иметь его в своих стенах, но и надеяться не может когда-либо удостоиться этой высокой чести.

Медичи еще довольно хороши для Флоренции, пусть же она и ставит себе их повсюду и водружает над ними памятники в знак того, с какой признательностью она привыкла лизать руку, которая ее бичевала.

Великодушная Флоренция! Её ювелирный рынок переполнен художниками по мозаике. Флорентийская мозаика самая совершенная на свете. Флорентийцы любят, чтобы им это говорили, флорентийцы этим гордятся. Флоренция должна бы поощрять эту свою специальность. Вот она и оказывает благодарность художникам, которые приносят ей эту высокую славу и набивают её сундуки деньгами иностранцев; она поощряет их, выдавая им пенсии. "Пенсии?!" Нет, вы только себе представьте, что это за щедрость! Ведь город знает, что все эти люди, создающие из мельчайших кусочков превосходнейшия безделушки, умирают рано, до того изнурителен их усидчивый, копотливый труд, изнурителен как для рук, так и для мозга. Вот Флоренция и постановила, чтобы те из них, которые достигнут шестидесяти лет, получали пенсию по прошествии этого срока!!.Я еще не слыхал, чтобы кому-нибудь из них приходилось получать обещанное. Впрочем, один какой-то художник боролся с нуждой до шестидесяти лет и затем отправился за получением пенсии, но в его метрическом свидетельстве оказалась ошибка на один год; ему пришлось отказаться от своих надежд и... умереть!

Этого рода художники берут кусочки камней или стекол, величиной не более зерна горчичного, и соединяют их между собою на запонке или на пуговке для мужских рубашек, но соединяют так гладко, пригоняя самые нежные тени этих кусочков в таком совершенном сочетании, что они образуют, например, микроскопически малую розу со стебельком, с листьями, шипами и отдельными лепестками, так верно снятую с натуры, что кажется, будто она дело рук самой природы. Художники-мозаисты изобразят вам муху или жука с яркими крылышками, или даже развалины целого Колизея на пространстве какой-нибудь брошки, и с такой тонкостью и чистотой, что всякий легко может подумать, будто они нарисованы кистью художника.

В главной школе мозаики, там же во Флоренции, я видел безделушку - небольшой столик, доска которого состояла из какого-то драгоценного полированного камня, а в этом камне была вделана мозаичная флейта с отверстиями и с поразительным множеством ключей. Никакая живопись в мире не могла быть нежнее и богаче, никакой переход от одной тени к другой не мог быть сделан с большим совершенством, никакое произведение искусства не могло быть более безупречно выполнено, нежели эта флейта, а между тем перечесть все множество мельчайших осколков, из которых она была сложена (как нас клятвенно уверяли), было бы невозможно любому математику! Не думаю, чтобы кто-нибудь мог различить, даже обладая острым зрением, где происходит соединение двух смежных кусочков мозаики. Мы то ужь, конечно, не могли подметить такого недостатка...

От времени до времени мы (пока были во Флоренции) заходили в церковь св. Креста проронить слезу над могилами Микель-Анджело, Рафаэля и Маккиавеля {Могила Рафаэля находится в Римском Пантеоне.}. Я полагаю, что они действительно там и погребены; но весьма возможно, что их прах пребывает, в сущности, где-нибудь в другом месте, а свои могилы они дали на подержание кому-нибудь другому, как это в моде у итальянцев. От времени до времени мы отправлялись также постоять на мостах, перекинутых через Арно, и полюбоваться этою рекой. Это знаменитая в истории реченка, русло которой имеет какие-нибудь четыре фута в ширину, кое-где на ней виднеются барки-плоскодонки. Арно была бы, в сущности, весьма приличною рекой, если бы в нее накачать еще воды. Здесь все называюсь ее "рекою" и чистосердечно верят, что это действительно настоящая "река". Да, в это положительно верят эти мрачные, кровожадные флорентийцы; они даже подерживают свое заблуждение тем, что строют через нее мосты. Не понимаю положительно, отчего это они считают себя слишком важными, чтобы перейти ее в брод?

А как в самом деле иной раз сильно развивается горечь предразсудков под влиянием утомления и неудобств во время пути! Я мог бы, пожалуй, приехать во Флоренцию месяц спустя при более благоприятных обстоятельствах и найти в ней все распрекрасным и распривлекательным. Теперь же у меня нет никакой охоты думать о ней, об её обширных магазинах, до самого потолка наполненных белоснежными мраморными и алебастровыми копиями всех знаменитейших скульптурных произведений в Европе, и копий до того пленительных для взоров, что мне даже удивительно, как это оне могут быть снимками с таких чумазых, поломанных страшилищ - оригиналов!

В один прекрасный вечер, часов в девять, я заблудился во Флоренции и до четвертого часу ночи проплутал в её узких улицах, между длиннейшими рядами её обширных зданий, которые все похожи одно на другое. Ночь была прекрасная и сначала на улицах было много народа, много огней со всех сторон.

Постепенно я несколько попривык бродить по таинственным переходам и туннелям, привык удивляться и с любопытством оглядываться, когда поворачивал за угол в ожидании, что на меня сейчас сверкнет окнами своими наш отель, но ничего подобного не случалось. Еще попозже я почувствовал усталость. Я вообще замечательно скоро почувствовал усталость. А по близости не было никого, хотя бы из полицейских!.. Я шел, шел себе вперед, пока не потерял терпения; мне было очень жарко и хотелось есть. Наконец, так около часу ночи, я неожиданно подошел к городским воротам. Тут только я понял; что забрел далеко от своего отеля. Солдаты-караульные подумали, что я хочу бежать из города, вскочили и преградили мне дорогу своими мушкетами.

"Europe"!

Я только и знал по-итальянски, что эти два слова, и даже был не совсем уверен, по-французски это или по-итальянски?

Солдаты как-то по-дурацки посмотрели на меня и друг на друга, покачали головой и взяли меня под стражу.

Я им сказал, что хочу идти домой, но они не поняли меня, отвели меня в караулку и обыскали меня, но я не выказал никакого сопротивления. При мне нашли кусочек мыла (мы ведь теперь всегда носим мыло при себе) и я им подарил его, потому что они посматривали на него, как на редкость.

"Europe!..", а они продолжали покачивать головою, пока, наконец, не проснулся один из солдат, клевавший носом тут же в уголке. Он что-то сказал и, по всей вероятности, сказал, что знает, где находится мой отель, потому что начальник стражи отрядил его идти со мной.

Мы прошли сто или сто пятьдесят миль (как мне-показалось), а затем... затем "он" заблудился. Он поворачивал и туда, и сюда, и, наконец, совершенно отказался разыскивать дорогу, а знаками пояснил мне, что намерен провести все остальное утро в поисках за городскими воротами. В эту минуту меня поразило, что один из домов по ту сторону улицы был мне как будто бы отчасти знаком. Это был... мой отель!

Еще счастье было, что этот солдат хоть настолько мог меня понять. Говорят, что здесь политика правительства в том именно и состоит, чтобы перевозить безпрестанно солдат с места на место, из города в деревню и наоборот, дабы они не успели завести знакомство с местными жителями, небрежно относиться к своим обязанностям и затевать бунты и заговоры с помощью своих друзей. Впрочем, мои впечатления от Флоренции большею частию неприятного свойства. Я лучше переменю предмет разговора.

В Пизе мы взбирались на вершину страннейшей из построек, которые когда-либо были известны на свете, то есть на "Падающую башню".

Как всем известно, она имеет около ста восьмидесяти футовъв вышину. Прошу заметить, что сто восемьдесят футов равняются приблизительно высоте четырех трех этажных домов, взгроможденных один на другой, что это весьма значительная высота даже для прямой постройки со стенами обыкновенной толщины, а между тем эта "кривая" башня имеет отклонение больше, чем в тринадцать футов в сторону от перпендикуляра. Ей уже больше семисот лет, но ни в истории, ни в устных преданиях нет указания на то, нарочно ли она была выстроена, криво или наклонилась от того, что один из её боков осел.

Эта башня построена из мрамора; архитектура её легка и красива. Каждый из её восьми этажей окружен колоннами с венцами, одне из них мраморные, некоторые гранитные с капителями в коринфском стиле, которые были несомненно красивы, пока были новы. Это сооружение предназначалось для колокольни и на самой вершине его находятся и но сей час древние куранты. Витая лестница внутри её темна, но каждому легко сообразить, по которой стороне её он идет, так как сообразно с наклоном башни и ему приходится чувствовать, что он идет в высшей или в низшей части её. Некоторые из каменных ступеней поистерлись в одном конце, другия в другом, третьи только на середине. Если смотреть вниз, внутрь башни, с самой её верхушки, то кажется, будто смотришь в глубокий покривившийся колодезь. Веревка, которая висит от центра верхушки в глубину, встречает стену прежде, чем коснуться её основания. Стоя на верхушке башни, нельзя не чувствовать себя несколько тревожно, если посмотришь вниз с её высокого бока; но еще больше заскребут у вас кошки на сердце, если вы подойдете к краю её наклонной стены и попробуете, высунувшись вперед, увидать основание башни. Мурашки побегут у вас по спине и это убедит вас на одну единую минуту, несмотря на все ваши философския разсуждения, что башня и в самом деле упадет. Все время вы находитесь под глупейшим впечатлением, что если она еще и не падает, то ваша ничтожная тяжесть уронит ее, если вы не будете особенно осторожны, чтобы не "перевесить".

"Il Duomo" тут же под рукою, один из красивейших "соборов" в Европе. Ему за восемьсот лет. Его великолепие пережило времена высшого политического и торгового могущества, для которых он был необходим или, вернее, говоря, возможен. Теперь же, окруженный развалинами, нищетой и разореньем, он производит на нас более наглядное впечатление былого могущества и величия Пизы, нежели могли мы получить из книг.

"Ротонда" баптистов, которая лишь на несколько лет постарше "Падающей" башни, круглое величественное здание громаднейших размеров, возведение которого обошлось очень дорого. Внутри здания висит лампада, мерное покачивание которой навело Галилея на изобретение маятника. На взгляд, она вовсе не имеет такого важного вида, чтобы могла дать такой простор развитию науки в области механики и такое распространение её могуществу. Углубившись в размышления в присутствии этой лампады, я как бы увидал целый мир качавшихся маятников-кругов, трудящихся потомков этого почти неподвижного родителя. Этот родитель-лампада как будто сознавал, что он вовсе не лампада, а маятник, но маятник тайный, принявший личину лампады для своих чудодейственных и непостижимо-глубоких целей, и маятник не обыкновенный, а первообраз маятника-патриарха, своего рода "Адама" всех маятников на свете.

Это здание-ротонда обладает самым приятным эхо, о каком вам когда-либо случалось читать. Наш проводник звонко выкрикнул две ноты на разстоянии трех-четырех тонов одна от другой, и эхо в ответ прозвучало самым чарующим, самым мелодичным, самым богатым и разнообразным сочетанием нежных, приятных звуков, какие только возможно себе представить. Это был как бы протяжно звучавший аккорд церковного органа, бесконечно смягченный отдаленностью разстояния. Может быть, я слишком увлекаюсь в этом отношении; пусть так, но в таком случае заслуживают порицания не уши мои, а мое перо. Я просто записываю свои воспоминания и притом такия, которые долго сохранятся в памяти моей.

души человеческой от грешных помыслов, а рук человеческих от грешных деяний, когда твердо верили в спасительную силу неодушевленных предметов, освященных прикосновением к святыне. На этом кладбище могилы копают в земле, привезенной на судах из Палестины несколько веков тому назад. Быть погребенным в такой земле считалось древними пизанцами гораздо более действительным путем к спасению души, нежели богато оплаченные заупокойные обедни и обеты поставить множество свечей Пресвятой Деве Марии.

Полагают, что Пиза существует около трех тысяч лет. Она принадлежала к числу двенадцати главнейших городов древней Этрурии, этого государства, которое оставило по себе так много памятников, свидетельствующих о его необыкновенных передовых достоинствах, и так мало исторических данных, наглядных и удобопонятных. Один антикварий в Пизе подарил мне древнюю урну, которая, по его словам, относилась ко времени... четыре тысячи лет тому назад.

Эта урна была откопана в развалинах одного из этрусских городов. Антикварий объяснил мне, что она, вероятно, находилась на могиле и была в употреблении у какой-нибудь осиротелой семьи в те отдаленнейшия времена, когда еще были молоды египетския пирамиды, когда Дамаск был еще простой деревушкой, когда Авраам был еще болтливым малюткой, а о древней Трое никто еще ничего не помышлял. Назначение этой урны было принимать слезы членов семьи и домашних, когда они оплакивали своего любимца.

Она нам говорила с пафосом, большим, нежели могли вызвать самые трогательные слова; говорила без слов, но с красноречием, которое уничтожало разстояние многих веков, говорило нам о кресле опустелом, о знакомой походке, которая ужь не раздается на пороге; о милом голосе, который ужь не будет слышен в хоре...о бренной оболочке, которая исчезла навек с лица земли!.. Все это так знакомо нам, так вечно ново, так поражает, так пугает нас, а между тем, так просто и так старо!

Никакой ярко-очерченный рассказ не мог бы так осязательно, у нас на глазах, облечь в плоть и кровь призраки и предания старины и так горячо возбудить к ним сочувствие людей, как это сделал бедный, незатейливый глиняный сосуд.

Говорят, некогда в Пизе насчитывалось до четырехсот тысяч населения; но теперь скипетр выпал из её властной руки, её армия не существует, торговля заглохла. Её боевые знамена покрылись плесенью и пылью веков; её рынки опустели, она прячется за пределы городской стены, которая подвергается разрушению; её многочисленное население уменьшилось до двадцати тысяч человек. Одно только от нея не отнято из всего, чем она могла бы похвалиться, да и то не особенно важно, а именно она вторая по счету столица Тосканского королевства.

Мы прибыли в Ливорно как раз во-время для того, чтобы успеть увидать все, что мы желали видеть из числа его достопримечательностей, задолго до ночи, т. е. до того, как запираются городския ворота на ночь, после чего вернулись к себе на корабль.

Мы испытывали такое ощущение, как если бы целую вечность пробыли вне дома. До того мы в сущности никогда еще так не ценили прелести нашей гостиной, нашей уютной норки, удовольствия сидеть за обедом на своем собственном месте, в своей собственной каюте и вести знакомые, привычные разговоры с друзьями на своем собственном родном языке. О, какое редкое счастье понимать каждое малейшее слово, которое говорится, и знать, что и твое каждое слово, в свою очередь, будет понято другими так же хорошо! Мы, кажется, до смерти заговорили бы друг друга; но на лицо лишь десять человек пассажиров, наших спутников, с которыми можно пока беседовать; остальные шестьдесят пять мы и сами не знаем, где бродят.

В Ливорно мы не будем выходить на берег. Мы в настоящее время пресытились обозрением итальянских городов и потому предпочитаем гулять по знакомой нам палубе и смотреть на город только издали.

Глупейшие представители власти в городе Ливорно не могут понять, чтобы такой большой пароход, как наш, сделал переезд по Атлантическому океану без какой-либо иной цели, кроме того, чтобы прокатить компанию дам и мужчин в виде увеселительной поездки. Это, по видимому, слишком ужь неправдоподобно! Они даже серьезно подумывают:

"Это подозрительно!.. Тут что-нибудь да кроется... и поважнее!"

Но что именно кроется, не могут понять и презирают такия доказательства, как, например, корабельные списки.

Наконец они порешили, что мы просто отряд поджигателей или кровожадных гарибальдийцев... но, конечно, переодетых. И они пресерьезно отрядили военную шлюпку наблюдать за нашим пароходом день и ночь, с приказанием произвести залп во мгновение ока при первом же подозрительно-революционном движении с нашей стороны. Вокруг нас дежурит патруль, а это все равно что, например, представить себе, что моряк волен одеваться и показываться на глаза начальству в красной рубахе. Эти полицейские следуют за офицерской шлюпкой от самого берега к пароходу и от парохода к берегу, зорким, бдительным оком наблюдая за тем, чтобы не упустить из виду её черных замыслов.

По приглашению генерала Гарибальди некоторые из наших спутников весьма дружелюбно побывали у него вчера, но даже и это приглашение только еще больше убедило полицейских в справедливости тех страшных подозрений, которые правитель питает на наш счет. Они полагают, что этот визит мы сделали нарочно для того, чтобы отвести им глаза от нашего кровавого заговора. Они подъезжают поближе и караулят нас, когда мы купаемся в море у борта корабля.

Говорят, что нас, по всей вероятности, задержат в Неаполе в карантине. Двое или трое из нас предпочитают совсем не подвергать себя такому риску. Поэтому, как только мы почувствуем, что отдохнули, мы предполагаем отправиться на французском пароходе в Чивита-Веккию, а оттуда в Рим и уже по железной дороге в Неаполь. Ведь вагонов никто не задерживает в карантине, откуда бы ни пришлось им везти своих пассажиров.