Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXV. (старая орфография)

ГЛАВА XXV. 

Последствия банкротства. - Железнодорожное величие. - Как пополнить опустевшую казну? - Роскошь "матери всех церквей". - Великолепие духовенства - Роскошь и нищета. - Общая мерзость и беднота. - Еще великолепие. - Доброе слово в защиту священников. - Чивитта-Веккиа с отталкивающей стороны. - Отъезд в Рим.

Много есть в этой Италии таких вещей, которых я не понимаю...

Не понимаю я главным образом того, как это так несостоятельное правительство в состоянии содержать такие роскошные железнодорожные вокзалы и такия диковинные заставы, такие пограничные столбы. Они тверды, как адамант, и прямы, как струна, гладки, как пол, и белы, как снег. Когда становится ужь слишком темно для того, чтобы различать что-либо, французская и итальянская заставы все-таки видны; а чисто на них так, что на них кушать можно бы как на столе и даже без скатертей. Между тем пошлин здесь не взимается никаких.

Что же касается железных дорог, то вагоны скользят по рельсам как будто на лыжах. Вокзалы построены из мрамора с величественными колоннадами из того же царственного камня. Оне идут из конца в конец и их широкия, пространные стены богато украшены фресками. Высокия ворота и двери украшены статуями, а полы выложены большими плитами полированного мрамора.

Все это влечет меня к Италии гораздо больше, нежели сотни галерей неоцененнейших перлов искусства: одно я еще могу понимать, но в другом чувствую себя недостаточно компетентным. Во всем я вижу здесь гений Луи-Наполеона или, вернее говоря, вижу подражание нововведениям этого государственного человека: в заставах и железных дорогах, в вокзалах, в новых бульварах и в рядах одинаковых домов, которые тянутся теперь в линию во Флоренции и в других итальянских городах. Но Луи ведь позаботился о том, чтоб у него во Франции всегда был заложен, так сказать, "фундамент" для всякого рода улучшений, т. е. деньги! У него всегда было на-готове это подспорье для поддержания своих проектов; а проекты эти лишь укрепляют Францию, отнюдь же не обезсиливают её. Материальное процветание Франции вполне естественно, законно. Здесь же, в Италии, другое дело. Италия несостоятельна и не имеет настоящей опоры для таких крупных затей. Богатство, которого оне были бы очевидным доказательством, лишь кажущееся. В казначействе денег нет, а потому эти затеи лишь обезсиливают, но не укрепляют страны. Для Италии осуществилось самое её горячее душевное желание: она сделалась независимым государством, она, так сказать, выиграла слона, главный выигрыш в политической лотерее, но ей не чем его кормить! Неопытная в управлении государством, она пустилась во всякого рода безполезные издержки и чуть не в один день осушила до дна свою казну. Она пробросала миллионы франков на флот, в котором не нуждалась, а в первый же раз, как ей понадобилось пустить в дело эту новую игрушку, она убедилась, что её флот "вздули" выше, чем дутые векселя Гильдероя, выражаясь языком паломников.

Но это лишь злое веяние, которое никому не навеет добра.

Год тому назад, когда в лицо Италии смотрело полное разорение, а её бланки едва окупали бумагу, на которой печатались, итальянский парламент осмелился нанести такой решительный удар, который привел бы в содрогание самого смелого из её государственных людей, при менее отчаянных, безнадежных условиях. Этот парламент, так сказать, конфисковал церковные владения! И где же? В той самой Италии, которою издревле управляло духовенство! В стране, которая ходила ощупью в потемках религиозного невежества и суеверий целых тысяча шестьсот лет! Редкое счастье принесла Италии ярость непогоды, которая побудила итальянцев вырваться на волю из духовной темницы.

Здесь этот переворот не называют конфискацией церковных владений, пока это еще звучало бы слишком резко. В Италии есть тысячи церквей, в которых хранятся несчетные миллионы сокровищ, сложенных при каждой церкви в кладовых; при каждой церкви состоит целый батальон священников, которых надо поить и кормить... Есть также и владения церкви, многочисленные лиги богатейшей почвы и благороднейших из всех итальянских лесов. Все это дает церкви доход, но не платит ни единого цента {Цент (cent) = приблизительно 2 коп., т. е. ¹/₁₀₀ часть доллара, которая вообще = 2 р., т. е. 200 к.} государственного налога. Встречается, что в иных больших участках вся земельная собственность принадлежит церкви, вся земля, водные пути, заводы и мельницы. Св. отцы покупают, продают, заводами управляют, а так как они не платят налогов, кому придет в голову с ними тягаться?

Ну, так вот, правительство и уразумело все это или, без сомнения, впредь уразумеет во всей его суровой, не поэтичной реальности. Однако, что-нибудь да надо же сделать, чтобы поддержать умирающую с голоду казну, а между тем по всей Италии не найдется иного источника доходов, как церковные богатства!

Итак, правительство имеет намерение завладеть доходами с церковных ферм, посевов, заводов и т. п., а равно и забрать в свои руки самые церкви и продолжать вести церковные дела на свой собственный лад, на свою собственную ответственность. Лишь в весьма немногих случаях оно оставит устройство главных и любимейших церквей неприкосновенным, при других же будет оставлена лишь небольшая горсточка духовного причта, чтобы говорить проповеди и молиться; немногие из них выйдут в отставку с пенсией... и чаши государственных весов придут в равновесие.

Взгляните на некоторые из этих церквей и разсудите, правильно ли поступает правительство или нет?

В Венеции, например, в настоящую минуту всех жителей сто тысяч человек, а на них приходится тысяча двести человек духовенства. Одному только небу известно, сколько было священников, когда парламент еще не сократил их числа! Была тогда, например, знаменитая церковь иезуитов, для управления которой при старых порядках необходимо было шестьдесят человек священников. Теперь правительство справляется с помощью лишь пятерых, всем остальным дана отставка.

Все вокруг и около этой церкви дышет разорением и нищетой. У входа к нам потянулась добрая дюжина шапок, столько же голов смиренно склонилось, столько же рук взывало к нам о подачке, в виде какого-нибудь пенни. Все это оборванное нищенство умоляло нас, но иностранных слов мы не могли понять; умоляло также и безмолвно своими взорами, полными печали, и впалыми щеками, и ободранной одеждой, описывать которую словами было бы даже излишне... Но вот мы вошли внутрь церкви, и нам показалось, что тут у нас перед глазами собраны сокровища со всех концов вселенной!

Громадные колонны состояли из целого мрамора, в который снизу и доверху были врезаны мозаичные фигуры из малахита. Кафедры были сделаны из того же богатого материала, а сверху ниспадали занавеси, драпированные художественно подобранными складками, мраморная же часть кафедры была подражанием ткацкому станку. Величественный алтарь сверкал и горел отшлифованной поверхностью своего фронтона и балюстрад из восточных каменьев: агата, яшмы, малахита и других драгоценных каменьев, имена которых нам даже редко случается встречать. Глыбы драгоценнейшого лаписа-лазули были так щедро разбросаны повсюду, как будто сама церковь имела свои собственные руды. Посреди всего этого великолепия массивная золотая и серебряная утварь казалась чем-то дешевым и даже заурядным... Даже пол и потолок стоили царское состояние.

Ну, какая же в том польза, чтобы все эти богатства безцельно, безполезно сохранялись здесь в то время, как добрая половина прихожан едва ли может за день вперед поручиться, что еще в состоянии будет поддержать существование своего одряхлевшого тела? Да, наконец, разумно ли допускать, чтобы сотни сотен миллионов франков лежали безцельно, безполезно под замком во всех церквах Италии повсеместно, а народ душили до-смерти налогами для поддержания погибающого государства?

Насколько я мог заметить, в период целых тысячи пятисот лет Италия направляла все свои силы, все финансы, всю свою изобретательность единственно на то, чтобы сооружать многое множество замечательных церковных зданий, и с этой целью морила голодом добрую половину своих жителей.

В настоящее время это большой и замечательный музей роскоши и нищеты.

Если бы сложить стоимость всех церквей в обыкновенном, незначительном американском городке, сумма их едва ли купила бы усеянные драгоценными каменьями безделушки в одной из сотни её соборов. На каждого нищого-американца здесь в Италии пришлось бы по целой сотне, вдобавок ободранных и паршивых...

Положительно это самая жалкая и... самая царственно великолепная страна во всем мире!

Взгляните, например, на большой Флорентийский собор, обширнейшее здание, которое повысосало все из кошельков её жителей за целых пятьсот лет, а надо заметить, что он и до сих пор еще не совсем окончен.

Как и всякий другой, я пал ниц и поклонился ему в умиленном восторге. Но когда чумазые нищие зашумели вокруг меня, затолкались, этот контраст показался таким резким, таким внушительным, что я невольно воскликнул:

"три сотни" счастливых и довольных, святых и обезпеченных священников!

Есть еще во Флоренции грандиозный мавзолей, который был воздвигнут для того, чтобы служить местом упокоения Господу нашему Христу Спасителю и... Медичисам.

Такое сопоставление звучит кощунственно, но это верно! В этом случае флорентийцы поступают кощунственно. Умершие и всеми проклятые Медичи, которые жестоко мучили и истязали флорентийцев, которые били их бичом больше двухсот лет под-ряд, лежат, посоленные "в прок", под драгоценными навесами, расположенными кругообразно, а в центре, посреди них, должен был почить навеки... св. Гроб Господень!

Но поход, совершенный в Иерусалим и устроенный с целью овладеть Гробом Господним, не удался и не успел свершить дело своего грабежа, поэтому место в центре мавзолея осталось свободным. Говорят, будто весь этот мавзолей предназначался одному лишь только Гробу Господню и был обращен в семейную усыпальницу рода Медичисов, когда поход в Иерусалим не удался... Но вы уже меня простите, а я уверен, что хоть некоторые из этих Медичи наверно втиснули бы туда и себя самих.

То, чего они не имели дерзости сделать, ужь верно не стоило труда. Их сомнительные и давно забытые подвиги на море и на суше изображены на грандиозных фресках (подобно тому, как это заведено было у венецианских дожей). Сам Спаситель и Пресвятая Дева Мария бросают им букеты цветов с заоблачной высоты, а Бог Отец им рукоплещет, возседая на Своем небесном Троне!

Тициан, Тинторетто, Поль Веронезе, Рафаэль... никто другой, как эти кумиры человечества, старые мастера!

Андреа Дель-Сарто возвеличил своих властелинов в таких картинах, что оне должны спасти их навеки от забвения; а они, эти хваленые властелины, дали художнику умереть с голоду, и вряд ли он достоин сожаления. На картинах Рафаэля, например, такой изверг, как Екатерина Медичи, сидит в небесах и за-просто беседует с Пресвятой Девой и с ангелами (не говоря уже о более высоких духах!). А между тем, друзья мои бранят меня, зачем я немного предубежден против старых мастеров, зачем я иной раз не вижу красоты в их произведениях. Я не могу удержаться, чтобы и в самом деле не видеть и не признавать её (от времени до времени, конечно), но не могу и не протестовать против растлевающого стремления, которое могло побудить этих великих "мастеров" унизить свое благороднейшее дарование до того, чтобы подобострастно льстить таким чудовищам, как все эти французские, венецианские и флорентийские владыки двух или трехсот лет тому назад.

Мне говорят, что старые мастера были вынуждены так позорно унижаться из-за хлеба насущного, так как государи и правители были в то время единственными покровителями искусств. Если роскошно одаренный человек способен втоптать в грязь свою гордость и свое мужское самолюбие из-за куска хлеба, лишь бы не умереть с голоду, сохранив за собою славу незапятнанного благородства, которое не отнимется от него, что же, тогда для него это извинение оказывается весьма уважительным. Оно могло бы служить извинением даже в воровстве и разбое, если бы ими вздумали, заниматься такие люди, как, например, Вашингтоны и Веллингтоны, а для женщин извинением, в распутстве.

Как бы то ни было, а не могу я изгладить из памяти своей представление об этом мавзолее Медичисов! Величиной он все равно, что церковь. Пол его настолько богат, что мог бы служить полом для королевского дворца. Его большой, высокий свод роскошно изукрашен фресками, стены сделаны... из чего? Из мрамора, штукатурки и кирпича, из дерева или из папки? Нет! Он состоял из красного порфира, малахита, яшмы, восточного агата, алебастра, перламутра, халкедона, красного коралла и... лапис-лазули. Все стены целиком сделаны из этих драгоценных каменьев и сплошь покрыты фигурами и узорами тончайшей работы и вышлифованы до того, что в них, как в зеркале, отражается роскошный свод мавзолея. Перед одной из статуй, изображающей одного из Медичи, покоится роскошный венец, сверкающий такою массой бриллиантов и изумрудов, которой хватило бы, пожалуй, на покупку целого линейного корабля... если только они не поддельные. Таковы-то вещи, на которые уже косится правительство, и счастье будет итальянскому народу, если оне растаять и прольются в государственную казну.

Проглотив за-живо беззащитного сироту, прогнав его товарищей, сделавшись опять спокойным и разсудительным, я, наконец, чувствую себя в более благосклонном настроении духа. Я чувствую, что после всего того, что я так беззастенчиво говорил о церквах и о причинах, справедливость требует, чтобы я сказал хоть что-нибудь еще, если я знаю о них хоть что-нибудь хорошее. Я слышал также много и такого, что может сделать честь служителям церкви. Самым замечательным делом духовенства является для меня самоотвержение одного из нищенствующих монашеских орденов в то время, когда в прошлом году свирепствовала здесь холера. Я подразумеваю доминиканских монахов, тех, что носят грубую, тяжелую бурую одежду и капюшон (в этом-то жарком климате!), а ходят босиком. Кажется, они живут всецело подаянием. Они должны, безспорно, очень любить свою веру, чтобы так страдать из-за нея. Когда холера свирепствовала в Неаполе, эти монахи разделились на группы и ходили повсюду, ухаживая за больными и погребая мертвых в такое время, когда люди целыми сотнями умирали ежедневно, когда все заботы об общественном благе были подавлены в пользу личных интересов, когда каждый из граждан Неаполя сделал заботу о себе самом своей единственною целью. Их благородные стремления многим из них стоили жизни; и монашествующая братия бодро, безропотно их предавала земле. Математически точно установленные верования и поразительные красоты философского учения положительно необходимы для некоторого рода людей, но уже наверно милосердие, чистота помыслов, самопожертвование, которые живут в сердцах таких людей, как эти, еще скорее спасли бы их души, хотя бы и несостоятельные в смысле истиной веры, то есть нашей.

Один из таких дородных бродяг-босоногих вместе с нами приехал в Чивита-Веккию на французском пароходике, где нас ютилось не больше шести человек в каюте; а он ехал во втором классе. Он был душою парохода, этот отпрыск кровожадной инквизиции. Вместе с дирижером оркестра моряков, служащих на французском военном судне, он пел и исполнял на фортепиано целые оперы; они вместе пели дуэты, они сочиняли экспромтом театральные костюмы и давали нам фантастическия представления, состоявшия из фарсов и пантомим. Мы объяснялись с монахом превосходно и беседовали весьма много, хоть он и не мог понять ничего, что мы говорили, а он, конечно, в свою очередь, не мог сказать ни слова, о значении которого мы могли бы хоть приблизительно догадаться.

Эта Чивита-Веккия самое красивое из скопищ грязи, парши и невежества, какое нам до сих пор приходилось встретить, разве за исключением Бича Африки, который зовется Танжером и который точь в точь похож на эту крепость. Люди живут здесь вдоль узких улиц (ярда в два шириною), которые имеют свой особый, но не привлекательный запах. Еще хорошо, что эти улицы не шире, потому что оне вмещают как раз столько зловоний, сколько человек еще способен выносить; будь оне шире, и люди все бы здесь поумирали!.. Улицы эти мощены камнем и устланы, вместо ковра, дохлыми кошками, перепревшими лохмотьями, разложившимися обгрызками овощей и останками старых сапог, пропитанных водою из луж; а люди сидят себе да посиживают вокруг, да наслаждаются этим зрелищем и благоуханием.

Люди здесь вообще ленивы, а между тем развлечений у них весьма немного. Работают они в день часа два-три не больше, и не слишком усердно, а затем забастовывают и принимаются мух ловить. Это занятие не требует особого таланта: стоит только замахнуться и не одну, так другую, а уж непременно поймаешь. Впрочем, им это все равно: особого пристрастия к той или в другой они не имеют; та, которую они поймали, значит и есть та самая, которую хотели поймать.

но они не хвастаются этим.

Они чрезвычайно неопрятны, эти люди, и в лице, и в теле, и в одежде. Если им случится увидеть кого-нибудь в чистой рубахе, это возбуждает в них презрение. Женщины добрых полдня полощут белье в уличных водоемах, но верно это не их белье, а кого-нибудь другого. Или, быть может, у них только и заведено иметь белья, что две смены: одну, чтобы носить ее не снимая, а другую, чтобы ее вечно мыть и полоскать. Никогда, ведь, на них не видно такой рубахи, которая была бы мыта. Когда оне кончат мытье, оне садятся себе и сидят вдоль улицы, няньчая своих щенят, по одному за-раз, в то время, как все остальные скребут себе спину о косяк дверей и чувствуют себя вполне счастливыми.

Вся эта местность, повидимому, принадлежит к папским владениям, но школы здесь что-то не видно, а биллиард есть всего-на-всего один. Их образование стоит на весьма низкой ступени: одна часть мужчин идет в военную службу, другая в духовную, а все остальные - в сапожное мастерство.

Здесь еще ведется паспортная система, равно как и у турок. Это показывает, что папския владения ушли настолько же вперед, насколько и Турция. Вот факт, которого одного уже вполне достаточно для того, чтобы заставить замолчать злорадство подлых клеветников.

Я должен был дать прописать свой паспорт во Флоренции для поездки в Рим, поэтому меня не пожелали пустить на берег, пока полицейский не просмотрел его и не прислал мне сам своего разрешения. Мне даже не посмели дать подержать в руках мой паспорт в течение целых двенадцати часов, до того я имел грозный вид. Они сочли за лучшее дать поостыть моему пылу, - верно, воображали, что я хочу дать тягу в город. Как они мало меня знают! Я ни за что бы этого не захотел. Багаж мой осмотрели в таможне, взяли и даже прочли один из моих удачнейших юмористических очерков, внимательно перечли его еще раз и прочли еще от конца к началу. Но это оказалось слишком глубокомысленно для них. Они передавали его друг другу, и каждый подумал над ним немножко... но он одолел их всех.

"По моему мнению, этот очерк - плод измышления мятежника!"

В первый раз я действительно ощутил тревогу.

Поэтому я, нимало немедля, объявил, что дам им разъяснение, и все столпились вокруг меня. Вот я и принялся им разъяснять, да разъяснять... Они отмечали все, что я говорил; но чем я больше говорил, тем они меньше меня понимали, тем меньше понимал я даже сам себя.

"кивали главами" и не хотели этим удовлетвориться. Потом они принялись за продолжительное совещание и в конце концов конфисковали у меня мое писание. Я был очень этим огорчен: этот очерк стоил мне долгих трудов и я им весьма гордился; теперь я, верно, никогда ужь больше его не увижу. Я предполагаю, что его отошлют в какое-нибудь место поважнее, пришьют к архивам города Рима и вечно будут на него смотреть, как на таинственную адскую махинацию, которая должна бы была взлететь на воздух, как мина, и разбросать вокруг в клочки добродушного папу... если бы этому чудесным образом не помешало Провидение. Надо предположить, что все время, пока я буду еще в Риме, полиция будет следовать за мною по пятам, потому что считает меня опасным человеком.

В Чивита Веккии страшно жарко. Улицы нарочно проводятся очень узкия, а дома строются очень высокие и очень прочные, из очень тяжелого материала, в виду того, чтобы служить защитой от жары. Это первый из итальянских городов, у которого, повидимому, нет покровителя из среды святых. Но, думается мне, никакой святой не мог бы перенести такого знойного климата, за исключением разве того, который сам укатил на небо в своей огненной колеснице.

семь тысяч лет тому назад, ни пропитанных дымом и потрескавшихся экранов, шедевров Рубенса или Симпсона, Тициана или Фергюсона, или кого-нибудь подобного. Нет здесь ни плотно-упакованных частиц св. мощей, ни даже гвоздя с Креста Господня.

Мы едем в Рим. Здесь больше нечего смотреть...