Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI. 

Современный римлянин в дороге. - Величие св. Петра. - Святыни, - Грандиозный вид с купола собора. - Святая инквизиция. - Любопытные надувательства монахов. - Разрушенный Колизей. - Колизей во время своего процветания. - Древняя афиша представлений в Колизее. - Римская газетная критика 1700 лет тому назад.

Что доставляет нам благороднейшее наслаждение? Кто вздымает горделивым чувством человеческую грудь и чувством несравненно большим, - нежели может в нем пробудить какое-либо другое впечатление? - Открытие!..

Открытие, т. е. сознание, что ходишь там, где никто не хаживал доселе, что видишь то, чего не видело доселе еще ничье человеческое око, что дышишь девственно неоскверненным воздухом! Осуществить мечту, открыть величайшую мысль, так сказать, самородок мышления, как раз под слоем праха полей, над которым раньше того уже прошел бороздой плуг человеческой мысли... Открыть новую планету, изобрести новый винт, изыскать способ передавать нашу переписку с помощью молнии... Быть первым над всеми - вот главная мысль! Сделать что-нибудь, сказать что-нибудь, увидеть что-нибудь прежде, чем кто бы то ни было другой успеет сделать то же, вот то, что доставляет человеку наслаждение, в сравнении с которым все другия наслаждения грубы и обыкновенны, все другие восторги ничтожны и заурядны.

Морзе создал телеграфные известия вместе со своим послушным рабом - электрическим током. Фультон нажал паровой клапан и создал паровой двигатель, открыв его случайно в вековой период застоя науки. Дженнер сделал то, что его пациент с оспенным ядом, привитым от коровы, ходил нетронутым оспой по оспенным больницам. Хауэ, изобретателя швейных машин, вдруг осенила мысль, что напрасно сто двадцать поколений человечества портило себе глаза, благодаря необходимости часто вдевать в иголку. Безвестный повелитель искусства, который сложил свой резец когда-то давно, в самые отдаленные времена, окончив группу Лаокоона, сам раскрыл на нее глаза в удивлении. Дагерр приказал солнцу, встававшему на горизонте, отпечатать окрестный вид на скромной серебряной пластинке, и солнце ему повиновалось! Колумб победоносно махал шляпой, стоя на вантах своего корабля "Пинты" и смотрел вперед, вдаль, где только он один видел неведомый Новый Свет!..

Вот действительно люди, которые, можно сказать, что жили и понимали, что такое наслажденье, и сосредоточили долгие годы своего существованья на стремлении к одному, единственному мгновенью!

Что есть в Риме такого, чего не видели бы до меня другие? Чего такого мог бы я коснуться, чего не касались бы прежде меня другие? Что могу я почувствовать и чему научиться, что увидать или узнать такого, что возбудит во мне трепет восторга прежде, чем сообщиться другим? Какое я могу сделать открытие? Да никакого, хотя бы даже самого пустого! В моем лице даром гибнет обаяние путешествий. Но если бы я был только римлянином! Если бы, кроме моей собственной, я был бы одарен еще и современной римской медлительностью, современным римским суеверием, современным римским безграничным невежеством, что за поразительные области неведомых чудес я мог бы открыть! О, если бы я был жителем Кампаньи, которая лежит в двадцати пяти милях от Рима!

Тогда я, наверно, отправился бы путешествовать.

Я бы тогда поехал в Америку кое-что посмотреть и кое-чему поучиться, чтобы потом вернуться к себе на родину, в Кампанью, и стать перед лицом народа в качестве знаменитого изследователя. Я бы сказал тогда:

"Мать святая церковь", а между тем, население в ней живет и существует. Видел государство, которого никогда не охраняли чужеземные войска за такую плату, которая превосходит даже содержание всего государства. Видел простых людей: мужчин и женщин, которые умели читать, детей-малюток, деревенских детей, которые умели читать книжки по печатному; если бы я только имел смелость подумать, что вы этому поверите, я бы даже сказал, что они умеют также и писать.

"В городах мне пришлось видеть, как люди наслаждаются прекрасным напитком, изготовленным из воды и мела; но зато ни разу не случалось видеть, чтобы стада коз гнали прямо до улицам Бродуэ или Пенсильвании, или Монгомери и доили тут же, у порога. Я видел настоящия зеркальные стекла в домах даже простолюдинов. Некоторые из домов там не каменные и не кирпичные, а деревянные, готов в этом торжественно поклясться!

"Там иной раз дома вспыхивают и сгорают совершенно, не оставляя по себе ни малейшого следа. За справедливость своих слов я могу поручиться, хотя бы на смертном одре. А в доказательство того, что это не редкость, я могу привести тот факт, что у американцев есть такая штука, которая зовется пожарной трубою, штука, которая извергает из себя большие потоки воды и находится всегда на-готове как днем, так равно и ночью, чтобы спешить скорее туда, где горит. Вам, может, показалось бы, что и одной такой машины было бы довольно; но в больших городах их держат целую сотню; держат при них также и людей, которым платят помесячно только за то, чтобы тушить пожары. За известную сумму денег другие люди страхуют свои дома, чтобы они не сгорели, а если сгорают, им за это выплачивают деньги.

"В Америке школы насчитываются сотнями и тысячами; всякий имеет право туда ходить и учиться, чтобы сделаться ученым, как у нас духовное лицо. В этой диковинной стране, если богач умер во грехах, так и на том свете останется проклятым: там он не может купить себе спасение души ценою заупокойных обеден. Право же, нет большой выгоды быть в Америке богатым. Да, нет выгоды в том, что касается "того" света, но зато весьма большая выгода на "этом" свете. На "этом", т. е. на земле, человек, если он богат, заслуживает большой почет, может сделаться законодателем, правителем, главнокомандующим, сенатором, хотя бы это был сущий осел в смысле науки. Там, так же точно, как и в нашей возлюбленной Италии, дворяне занимают все главные места, несмотря иной раз на то, что они родились благородными... но дураками. Там, в Америке, если человек богат, ему дарят дорогие подарки, зовут на пиршества, приглашают пить "смешанные" напитки. Если он беден и в долгах, от него требуют, чтобы он сделал то, что у них называется "устроиться".

"Женщины здесь чуть не каждый день надевают другое платье; обыкновенно оно бывает весьма красиво, но именно в своем покрое. Покрой и мода вообще меняются раза два в сто лет, а если бы я имел претензию прослыть чрезмерным вралем, я бы сказал, что она изменяется, пожалуй, даже еще чаще! Волосы не ростут на голове у женщин-американок, а изготовляются для них в магазинах искусными мастерами, которые их завивают и взбивают в неприличные и слишком смелые прически. Есть и такие люди, которые носят стеклянные глаза, сквозь которые они, может быть, и видят прекрасно, потому что иначе, зачем бы им было их носить? А в их устах имеется несколько фальшивых зубов, сделанных святотатственной рукою человека.

"Одежда мужчин своеобразна до того, что даже смешно. В обыденной жизни они не носят ни мушкетов, ни остроконечных рапир, не носят ни широких одежд на зеленой подкладке, ни черных меховых остроконечных шапок, ни кожанных гамаш по колено, ни штанов из козьих шкур шерстью наружу, ни сапог на каблуках, ни громадных шпор. Они носят шляпы цилиндрической формы, так называемые "гвозди", сюртуки самого траурного черного цвета, рубашки, на которых так легко заметна грязь, что их приходится менять каждый месяц, что весьма хлопотливо, нечто такое, что называется штанами и придерживается на плечах подтяжками, на ногах сапоги, которые смешат своим фасоном и непрочны в употреблении.

"А между тем люди, одетые в такой фантастический наряд, смеялись над "моим" нарядом!

"В Америке книга - такая обыкновенная вещь, что видеть ее не представляется редкостью; та же история с газетами. У американцев есть такия машины, которые печатают их по несколько тысяч в час.

"Я видел там простых людей, не государей и не духовных особ, которым безусловно принадлежала та земля, которую они обработывали; с этой земли ни церковь, ни дворянство не требовали арендной платы, в этом я готов даже присягнуть! В этой стране вы можете, пожалуй, хоть три раза упасть из трехъэтажного дома и не пришибить ни одного священника, ни одного солдата! Малочисленность как тех, так и других здесь поистине изумительна! В городах вы увидите с дюжину статских на одного солдата и опять-таки дюжину на каждого священника или проповедника.

"С жидами там обращаются не как с собаками, а как с человеческими существами. Они могут себе заниматься каким угодно делом, могут торговать самым ново-испеченым (а не старым) товаром, содержать аптекарские склады, могут быть практикующими врачами, даже у христиан, могут здороваться с христианином за руку, если им угодно входить с ним в товарищество, как всякое другое живое существо с другим живым существом. Там не приходится им жить, запершись в один определенный конец города: они даже могут жить в той части города, которая им больше нравится. Говорят, что они имеют даже право покупать себе землю и дома и считаться их владельцами... хоть в этом лично я и сомневаюсь. Там никогда им не приходится бегать в нагом виде на перегонку по городским улицам ради того, чтобы угодить толпе на маслянице. Там, в Америке, их никогда не гонят с помощью военной силы, целые сотни лет под-ряд, каждое воскресенье, в церковь, чтобы выслушивать молча, как проклинают их самих, а равно их веру. В наши дни в этой самой оригинальной стране жиду дозволено иметь право голоса, содержать контору, даже взойти посреди улицы на трибуну и высказать свое мнение о правительстве, если это правительство ему не по вкусу!.. Да, это просто поразительно!

"Простые люди, американцы, весьма знающий народ; они даже имеют дерзость жаловаться, если ими управляют не так, как бы следовало; они сами вмешиваются в это дело и сами помогают указывать правительству настоящую дорогу. Если бы у них были такие же законы, как у нас, которыми взыскивается по одному доллару за каждые три, доставляемые продажей хлеба (после жатвы), американцы потребовали бы изменения этого закона. Вместо того, чтобы платить (как мы, например, итальянцы!) по тридцать три процента со своих доходов, они жалуются, если им приходится платить только каких-нибудь семь процентов!

"Любопытный народ!.. Они даже сами не знают, когда именно им хорошо живется. Нищенствующее духовенство не расхаживает там, у них, от одного к другому, прося Христа ради, чтобы ему что-нибудь бросили в лукошко "на церковь", а затем съедая все её содержимое. Едва ли можно когда-либо увидать у них проповедника Слова Божия, который ходил бы с босыми ногами и с корзиной для сбора подаяний. В этом государстве проповедники не похожи на нашу нищенствующую братию: у них есть по две, по три пары платья и они моются... иногда. Там есть горы гораздо выше наших Албанских; обширная римская Кампанья, занимающая пространство во сто миль в длину и добрых сорок в ширину, действительно ничтожна в сравнении с американскими Соединенными Штатами; Тибр, наша хваленая река, занимающая своим могучим течением двести миль в длину, река, через которую, пожалуй, на высоте города Рима, мальчишка камня не в состоянии перебросить, не так длинна и даже не так широка, как американская река Миссиссипи или хотя бы Огайо, или даже Гудсон.

"В Америке люди положительно умнее и знают больше, чем их прадеды. Они не возделывают землю заостренным бревном или треугольным куском дерева, который только царапает верхний слой земли. Мы это делаем потому, что так делали наши отцы... три тысячи лет тому назад (так думается мне, по крайней мере). Американцы же не имеют никакого уважения к своим предкам. Они боронят землю плугом, который есть не что иное, как острое, вогнутое железное лезвие, врезывающееся в землю на целых пять дюймов в глубину. Но это еще не все. Они режут хлеб и молотят зерно страшной машиной, которая может смолоть жатву с целое поле в один день. Если бы я только смел, я вам сказал бы на придачу, что они употребляют еще, иногда, такой плуг, который действует паром и огнем и взрывает целые десятины земли в какой-нибудь час... но... но я вижу у вас по лицу, что вы таким штукам не придаете веры... Увы, доверие ко мне разрушено в ваших глазах, я вами заклеймен названием лгуна!"...

столько же, сколько Капитолий нашего города Вашингтона; знал и то, что в ширину она шире его, то есть имеет до трехсот-шестидесяти четырех футов. Знал также, что крест на вершине купола св. Петра возвышается на четыреста тридцать восемь футов над землею, а следовательно около сотни или ста двадцати пяти футов выше, нежели купол нашего Капитолия. Таким образом, у меня в руках оказывалось, некоторым образом, мерило впечатлений. Я желал подойти как можно поближе к тому, чтобы составить себе насколько возможно правильное представление о том, какой будет иметь вид храм св. Петра в Риме; мне было любопытно посмотреть, в какой мере я мог ошибиться?

И я значительно ошибся! Храм св. Петра показался мне далеко не таким большим, как Капитолий, и, конечно, в двадцать раз менее красивым снаружи, нежели внутри. Когда мы стали на пороге и затем окончательно проникли в церковь, нам было положительно невозможно проникнуться убеждением, что здание её так уже "чрезвычайно" велико. Мне пришлось прибегнуть к цифровым счислениям, поискать в памяти своей несколько сравнений. Храм св. Петра, действительно, огромный. Его величина и высота могли бы представить собою все равно, что два вашингтонских Капитолия, водруженных один над другим... если бы только Капитолий был пошире, или еще два или два с половиной громоздких, но обыкновенных здания, поставленных одно на другое; церковь св. Петра была, конечно, велика, но не могла казаться да и не казалась таковою. Вся хитрость была в том, что все в ней и на ней было соразмерено так пропорционально и столь однородно-крупных размеров, что нельзя было, за отсутствием контрастов, судить о них, за исключением, впрочем, людей, а их-то я и не приметил! Они были крохотны, как насекомые.

квадратных стеклышек, величиною с ноготь на моем мизинце. Но эти мозаичные картины казались совершенно гладкими, сплошными, яркими по цвету и пропорциональными величине купола. Очевидно, по сравнению с ними, я не мог судить о настоящей величине его. Дальше внизу, по направлению к дальнему концу церкви (я, ведь, и в самом деле тогда думал, что это далеко, но потом убедился, что это лишь центр храма, под самым куполом), стояло нечто такое, что здесь называют "балдахин". Это большое бронзовое сооружение пирамидальной формы, подобное хотя бы, например, тому, которым поддерживается клетка от москитов. Он казался просто-на-просто значительно увеличенным балдахином над кроватью, но и только! А между тем мне было хорошо известно, что он был вышиною с добрую половину Ниагарского водопада. Его осенял такой могучий купол, что его собственная вышина была как бы подавлена. Четыре больших квадратных столба, которые стоят на равном разстоянии один от другого и подерживают крышу, я так и не мог определить никакими способами сравнения. Я знал, что облицовка имела в ширину пятьдесят шесть футов, то есть столько же, сколько и фронтон весьма большого жилого дома, а в вышину - вдвое больше, нежели два трехъэтажных здания; а все-таки они казались низкими. Я перепробовал всевозможные способы, какие только мог придумать, чтобы заставить себя понять, до какой степени велик храм св. Петра, но эта попытка успеха не имела. Мозаичное изображение апостола с пером в руке, пером в шесть футов длины, казалось мне лишь изображением человека обыкновенного роста.

Впрочем, люди на некоторое время привлекли мое внимание. Если стоять в самых дверях храма и смотреть на людей вдаль, по направлению к дальнему концу здания, то они покажутся нам в уменьшенном виде. Окруженные громадными картинами и статуями, затерявшиеся в обширном пространстве, они кажутся здесь гораздо меньше, нежели могли бы показаться на воздухе. Я приблизительно определял размеры каждого, кто проходил мимо меня, и затем следил, как он, подвигаясь по направлению к "балдахину" и постепенно уменьшаясь, принимал размеры маленького мальчика; а потом, когда он сливался с молчаливой толпой людей-пигмеев, скользивших вокруг него, я и совсем терял его из виду.

Недавно, по случаю какой-то торжественной церемонии в честь св. Петра, храм был разукрашен и теперь люди усердно работали над тем, чтобы снимать прочь цветы и золоченую бумагу со стен и столбов. Так как никакая лестница не могла бы достать до такой большой высоты, то люди спускались туда на веревках с балюстрады купола и с капителей колонн. Верхняя галерея, которая окружает внутренний склон купола, проходит на высоте двухсот-сорока футов над уровнем церкви; весьма немногия колокольни в Америке достигают такой вышины. Посетители храма св. Петра всегда поднимаются на эту галерею, потому что, глядя вниз оттуда, можно лучше всего составить себе понятие о высоте и разстоянии некоторых предметов. В то время, как мы стояли на полу, внизу, один из рабочих спустился с галереи на веревке и закачался в воздухе на конце её. До сих пор я никогда не мог бы себе представить, что человек может до такой степени быть похожим на паука. И паук этот был самых ничтожных размеров, а веревка его казалась нитью паутины. Видя, как мало места он занимает, я легко мог поверить рассказу, будто бы некогда во храме св. Петра собралось к обедне десятитысячное войско; а когда вошел туда сам командир, то не нашел своих солдат и предположил, что они еще не прибыли туда. А между тем они все "были" в церкви, в одном из поперечных ходов. Для того, чтобы выслушать объявление о догмате "Непорочного Зачатия", около пятидесяти тысяч человек собралось в церкви св. Петра. Принято считать, что площадь церкви, может вместить... много, большое количество людей, но сколько именно, я что-то позабыл... Все равно, это довольно близкое указание.

В этом храме есть двенадцать малых колонн, привезенных из храма Соломона. Есть еще также (и это для меня представляет гораздо больше интереса) частица св. Креста и несколько штук гвоздей, и часть тернового венца Спасителя.

Само собою разумеется, мы поднялись на самую вершину купола; разумеется, входили и во внутрь медного позолоченого шара, который водружен над нею. В этом шаре, потеснившись, могли поместиться двенадцать человек; было душно и парило, как в печке. Несколько человек таких, которые особенно любят выписывать свои имена на выдающихся и знаменитых местах, побывали уже там до нас... так миллиона два человек, сколько мне показалось на взгляд. С высоты купола св. Петра можно видеть все самые главные достопримечательности г. Рима, начиная от замка св. Ангела и кончая Колизеем. Видны семь холмов, на которых Рим построен. Виден Тибр и окрестности моста, который в "доброе старое время" отстоял Гораций, когда Ларс-Порсена пытался перейти его со своими наступающими полками. Отсюда же виднеется и место, где Горации и Куриации бились в своей знаменитой схватке; виднеется широкая зеленеющая Кампанья, которая тянется по направлению к горам; там и сям разбросаны арки и полуразрушенные водопроводы типа древних времен, в виде живописных серых развалин, изящно обвисших виноградными лозами. Видны Албанския горы и Аппенины, Сабинские холмы и синеющее Средиземное море; словом, такая панорама, которая разнообразнее, обширнее, красивее для глаз и знаменитее в истории, нежели-какая-либо другая во всей Европе!..

видели римских кесарей - этот полуденный блеск величия Рима. Тут же, около них, сохранился крытый водосток неподражаемой прочности, со сводами, с массивной кладкой; он принадлежал еще тому древнейшему городу, который существовал еще до того, как родились Ромул и Рем, - до того, как задуман был сам город Рим. Сохранилась здесь еще и Аппиева дорога, которая имеет, пожалуй, почти такой же вид, как и тогда, когда по ней двигались триумфальные шествия императоров, ведших за собою, из недр далеких земель, их властителей и царей, закованных в цепи. Теперь нам уже не видать тех длинных рядов колесниц и одетых в броню воинов, нагруженных победоносною добычей, но мы все-таки можем некоторым образом представить себе эту роскошь.

С вершины купола св. Петра мы видим множество любопытных предметов; и наконец, в заключение, почти у наших ног, наш взор останавливается на здании, в котором некогда помещалась инквизиция.

Как изменились былые времена сравнительно с настоящим! Каких-нибудь семнадцать или восемнадцать веков тому назад невежественные жители Рима имели обыкновение выгонять христиан на арену Колизея (вон того самого, что виден вдали) и выпускать на них диких зверей для потехи... Но это было также для них и наукой: это учило народ ненавидеть христиан и бояться нового учения, которое проповедывали последователи Христа. Звери разрывали христиан на куски и в одно мгновение ока обращали их в жалкие, истерзанные, бездыханные трупы.

Но когда христиане вошли в силу, когда "Мать святая церковь" сделалась главою варварских племен, она совсем не таким способом стала их учить, что они заблуждались. Нет! Она установила это милое учреждение - инквизицию и указывала им на пример Божественного Искупителя, Который был так кроток и милосерд ко всем людям. Представители церкви побуждали варваров любить Христа и делали все возможное для того, чтобы убедить их любить и почитать Его: сначала выворачивали им пальцы из суставов особым винтом, потом щипали за тело до-красна раскаленными щипцами, потому что так приятнее в холодную погоду, потом немножечко сдирали за-живо с них кожу и в заключение поджаривали их перед народом... И в самом деле, они убеждали этих язычников. Правая вера, преподаваемая должным образом, как это делала "святая инквизиция", действует весьма и весьма успокоительно. Она, вдобавок, на диво убедительна, право! Есть большая разница между кормлением хищных зверей людьми и возбуждением в людях более благородных чувств с помощью инквизиции. Первая из этих систем - система развращенных варваров; вторая же - система просвещенных, образованных народов... Очень жаль, что эта милая, игривая инквизиция уже не существует.

Я предпочитаю не описывать церкви св. Петра: она и прежде ужь была описана. Самый же прах св. апостола Петра, ученика Христова, покоится в раке под "балдахином". Мы с благоговением постояли в этом святом месте, равно как и в Мамертинской тюрьме, где он был заключен под стражу. Там он обратил в христианство солдат и, говорят, сотворил чудо: силой молитвы вызвал источник воды, чтобы окрестить их в христианскую веру. Но когда нам показали на стене отпечаток лика св. Петра, уверяя, что он получился, когда апостол упал лицом о твердую стену своей темницы, мы усомнились. Когда же монах в церкви св. Севастьяна показал нам каменную плиту с мостовой, на которой был отпечаток двух больших подошв, и сказал, что это следы ног св. Петра, у нас опять не хватило доверия к нему. Такия росказни не могут внушить доверия.

оставил следы ног своих на камне именно в это время. Неизвестно в точности, как это выяснилось, чьи именно это были следы, потому что свидание его с Господом происходило тайно и под покровом ночи. Что же касается отпечатка лица на стене тюрьмы, то это лицо было обыкновенной величины, следов же на камне около восемнадцати: их несходство между собою подкрепило наше недоверие.

Мы, как и подобало, посетили Форум, на котором был умерщвлен Юлий Цезарь, а также и Тарпейскую скалу. Мы видели в Капитолии "Умирающого гладиатора", и думается мне, что даже мы оценили чудо искусства в такой же мере, пожалуй, как потрясающую картину из мрамора в Ватикане - группу Лаокоона. А затем мы двинулись в Колизей.

Каждому знаком вид Колизея, каждый тотчас же узнает эту "шарманку с прокусанным бочком". Так как он стоит довольно одиноко, то и производит более выгодное впечатление, нежели какой-либо другой памятник старины древняго Рима, даже лучшее, нежели красивый Пантеон, над языческими алтарями которого теперь высится христианский крест, лучшее, нежели его Венера, покрытая всевозможными освященными тряпками. Вокруг этого Пантеона все-таки понастроены невзрачные дома, и его величавость, к сожалению, несколько испорчена, таким соседством.

Но царь всех европейских развалин, Колизей, и до сих пор поддерживает и хранит неприкосновенность и обособленность, присущую истинному величию.

Травы и цветы вырастают из его громоздких сводов, виноградные лозы бахромой свешиваются с его высоких стен. Внушительное безмолвие нависло над этим чудовищным сооружением, куда в давно минувшие дни привыкло стекаться множество людей, мужчин и женщин. Бабочки занимают места, на которых возседали царицы моды и красоты восемнадцать веков тому назад, ящерицы греются на солнышке на священном троне римского императора. Колизей передает нам историю могущества и упадка Рима гораздо живее всяких написанных рассказов. Он самый достойный представитель их обоих, какой еще существовал доселе. Бродя по улицам современного Рима, мы, пожалуй, с трудом могли бы поверить в его былую пышность, в его миллионное население; но когда- перед нами во-очию находится это наглядное, немое доказательство и того, и другого, нам легче верится, что тогда действительно была необходимость в таком театре, который вмещал восемьдесят тысяч мест для зрителей сидящих и еще тысяч двадцать для зрителей стоящих, в угоду римским гражданам, которые требовали "зрелищ". Колизей имеет в длину тысячу шестьсот, в ширину семьсот пятьдесят и в вышину шестьдесят пять футов. Форма его овальная.

дороги. Таким образом, мы сочетаем дело с пользой и все идет прекрасно.

Но в древнем Риме люди соединяли свои религиозные обязанности с забавой. Если ужь оказывалось необходимым уничтожить новую секту так называемых "христиан", римляне заблагоразсудили сделать это дело в одно и то же время выгодным для государства и приятным для народа, для публики. На придачу к боям гладиаторов и к другим зрелищам, они иногда бросали на арену Колизея некоторых из членов этой ненавистной секты и натравливали на них диких зверей. Считают, приблизительно, что до "семидесяти тысяч" христиан прияли мученическую смерть на этой арене. Их мученичество обратило Колизей в место, священное в глазах последователей Христа. И совершенно справедливо! Если цепь, которою был связан святой человек, и следы, которые оставил святой на каменной плите, где ему пришлось стоять, священны, то тем более священно место, где человек жизнь положил за свою веру.

Семнадцать или восемнадцать веков тому назад Колизей был театром Рима, а Рим - владыкой всего мира!

Роскошные зрелища происходили там в присутствии императора, важнейших правителей государства и дворян; давались многолюдные аудиенции гражданам второстепенной важности. Гладиаторы бились там с гладиаторами и с военнопленными из дальних краев.

Колизей был театром Рима, театром всего мира!

"Моя собственная" ложа в Колизее... не имел права вращаться в высшем кругу.

приказчик в москательной лавке желал "ослепить и погубить", согласно своим природным инстинктам, он приготовлялся к тому, чтобы не жалеть издержек, и приглашал с собою в Колизей чью-нибудь даму сердца; а затем еще более подчеркивал оскорбление сопернику тем, что в антрактах потчевал эту даму сливочным мороженым или подходил к клетке и дразнил мучеников своей изящной тросточкой из слоновой кости, чтобы только "ее" позабавить. Римское щегольство было его природным элементом, но тогда только, когда он стоял, прислонившись к столбу Колизея, и вертел пальцами свои усы, не обращая внимания на дам, когда он смотрел на кровавый бой в зрительное стекло длиною в два дюйма, когда он возбуждал зависть провинциалов своей критикой, которая ясно показывала, что он уже много раз побывал в Колизее и что это для него давно не новость... Наконец, он отворачивался в сторону и говорил, зевая:

- "Этот-то" - звезда? Да он владеет мечом, как неумелый разбойник! Он, может быть, еще годится для провинции, но для столицы он положительно не подходит!

Счастлив был контрабандист, который мог достать себе место в партере на субботнее утреннее представление; счастлив и римский уличный мальчишка, который грыз себе орешки да покрикивал на гладиаторов с головокружительной высоты галереи.

На мою долю выпала высокая честь найти случайно, между обломками разрушенного Колизея, единственную программу представления в этом театре, ныне уже угасшем. До сих пор она еще отчасти сохранила запах мятных капель; один уголок её был, очевидно, отгрызен, а на полях на изысканном латинском языке были написаны нежным женским почерком нижеследующия слова:

"Приходи ко мне навстречу, дорогой, на Тарпейскую скалу, ровно в семь часов.

"Матери не будет дома: она пойдет к друзьям своим на Сабинские холмы".

Ах, где-то теперь, сегодня, этот счастливый юноша? Где маленькая Клавдия, которая начертала эти изящные строки? Они разсыпались в пепел и прах вот ужь семнадцать сотен лет!

Вот что стоит в программе:

РИМСКИЙ КОЛИЗЕЙ.

Новые приобретения! Новые львы! Новые гладиаторы!

Приглашен известный
МАРК МАРЦЕЛЛ ВАЛЕРИАН!

На шесть вечеров только!

никакого рода издержки, лишь бы открытие сезона было достойно милостивого и щедрого покровительства, которое, как в этом уверена дирекция, увенчает её старания. Дирекция просит позволить ей заметить, что ей удалось заручиться услугами
целого
БЛЕСТЯЩОГО СОБРАНИЯ ТАЛАНТОВ,
какого еще не видано в Риме. Представление сегодня вечером
начнет

двух молодых и многообещающих любителей с парфянским гладиатором - пленным, только-что прибывшим из Кампо Веруса. За сим последует большая поучительная
БОРЬБА С БЕРДЫШАМИ!

знаменитого Валериана (одна рука его будет привязана позади) с двумя британскими гигантами-дикарями, после чего знаменитый Валериан (если останется в живых) будет биться с палашом в

известный под именем
"ЮНОГО АХИЛЛЕСА"
будет состязаться в борьбе с четырьмя молодыми тиграми, вооруженный лишь своим маленьким копьем. А все вообще - закончится целомудренным и изящным
ВСЕОБЩИМ ИЗБИЕНИЕМ,
в котором тринадцать африканских львов и двадцать два пленника-варвара будут биться друг с другом, пока все не будут убиты.

Место в парадных рядах - 1 доллар. Дети и слуги платят половину.

Исполнительная полицейская власть будет находиться тут же, дабы поддерживать порядок и не допускать диких зверей прыгать через перила и тем безпокоить зрителей.

Вход открывается в 7 ч., представление начнется в 8 ч. Безплатно не допускается никто.

Печатня Диодора.

"Римской ежедневной секиры", в котором была помещена рецензия об этом самом представлении. Номер этот попад мне под руку на несколько веков позже, нежели следовало бы для того, чтобы считаться новинкой, а потому я перевожу и печатаю его лишь с целью показать, как мало общий вид и слог драматической критики изменился за все время, пока медлительно тянулись целые века вслед за той минутой, когда римский печатник поднес своему хозяину этот лист еще совсем свежий, сырой.

"Открытие сезона. - Колизей. - Несмотря на неблагоприятную погоду, весьма значительное количество модного и высшого общества собралось вчера вечером на первый дебют на столичной сцене молодого трагика, который недавно удостоился такой блестящей похвалы на всех провинциальных подмостках. Около шестидесяти тысяч человек собралось на представление, и если бы улицы не были совершенно непроходимы, то легко можно было бы предположить, что весь Колизей был бы переполнен. Его величество, августейший император Аврелий, занимал царскую ложу и был как бы магнитом в глазах всей толпы. Многие из важнейших вельмож и правителей империи удостоили представление своим присутствием, а в числе их не последним был молодой патриций-поручик, лавры которого, добытые им в рядах "Грозного легиона", еще не успели поблекнуть на его челе.

"Радостное "ура!", приветствовавшее его появление, было слышно даже за Тибром.

"Недавния поправки и украшения одинаково увеличивают и величавость, и удобство Колизея. Значительным улучшением сравнительно с прежними мраморными сидениями являются новые подушки. Настоящая дирекция представлений достойна внимания публики. Она вернула Колизею ту позолоту, то богатство отделки и единство в роскоши, которым так гордились римляне лет пятьдесят тому назад, по словам прежних завсегдатаев Колизея.

"Вчера прекрасно удался вступительный номер программы: борьба на палашах между двумя юными любителями и знаменитым парфянским гладиатором, который прислан сюда в качестве пленного. Старший из первых двух владел своим оружием с таким изяществом, которое было доказательством необыкновенного таланта. Искренние апплодисменты встретили его "финту" (ложный удар), вслед за которой моментально последовал весьма счастливо направленный удар, сбивший шлем с парфянца. Он не совсем освоился с ударами на-отмашь; но весьма лестно было для его друзей заметить, что с течением времени он преодолеет этот недостаток. Тем не менее он был убит. Сестры его, которые присутствовали тут же, выразили значительное огорчение. Мать его оставила Колизей...

"Но второй из юношей еще поддерживал борьбу с таким умом и оживлением, что вызвал восторженные взрывы рукоплесканий. Когда же, наконец, он пал мертвым, его престарелая мать побежала вперед, с развевающимися волосами, с ручьями слез на щеках, и упала в обморок в ту самую минуту, когда руки её уже ухватились за перила, окружающия арену. Впрочем, ее быстро удалили полицейские. При подобных условиях поведение этой женщины может быть и извинительно; но мы позволим себе заметить, что подобные сцены мешают благопристойности, которую следовало бы сохранять во время представлений, и в высшей степени неприличны в присутствии императора.

"Парфянский пленник бился хорошо и смело. Тут же присутствовали его жена и дети, чтобы своей любовью придать энергии его руке, чтобы напоминать ему о родном очаге, который он вновь увидит, если победит. Когда пал второй из его противников, жена прижала детей к своей груди и зарыдала от радости... Но то было лишь мимолетное блаженство: пленный, шатаясь, направился к ней, и она увидала, что свобода, которую он себе добыл, добыта слишком поздно. Он был ранен на смерть.

"Таким образом, первое отделение закончилось вполне удовлетворительным манером. Директора вызвали на авансцену, а он выразил свою благодарность за оказанную ему честь в речи, которая была полна остроумия и шутливости, а в заключение высказал надежду, что его скромные старания доставить публике веселое и назидательное развлечение будут продолжать пользоваться одобрением римлян.

"Затем, появился сам "светило" и был принят ревом рукоплесканий, единодушным маханьем шестидесяти тысяч платков. "Марк Марцелл Валериан" (это псевдоним: его настоящее имя "Смит") прекрасный образец физически развитого человека, а также артист редкого таланта. Его веселая игривость просто неотразима в комические моменты, а между тем она ничто в сравнении с его божественным творчеством в области царства серьезной трагедии. Когда его секира огненными кругами сверкала в воздухе над головами ошеломленных варваров, в такт его подпрыгивающему туловищу и красиво выступающим ногам, зрители давали волю неудержимым порывам хохота. Когда же спинкой топора он раздроблял череп одному и почти в ту же минуту острием его разсекал пополам туловище другому, от рева восторженных рукоплесканий все здание дрожало. Со стороны такого собрания критиков это было равносильно признанию, что он действительно мастер своей профессии в самых благородных её проявлениях. Если у него и есть недостаток (а, к сожалению, мы должны признаться, что есть!) - так это его манера смотреть в публику во время самых горячих моментов исполнения, как бы с целью подметить признаки восторга. Остановки в борьбе, чтобы поклониться, когда в него летят букеты цветов, также привычка дурного тона. В большом состязании левою рукою он, повидимому, наполовину занят был публикой вместо того, чтобы нападать на своих противников. А после того, как он уже убил всех софоморов и забавлялся новичком, он нагнулся, рванул с полу букет, который только-что упал, и преподнес его своему противнику в ту самую минуту, когда на него опускался удар, имевший все данные, чтобы быть для него смертельным. Такой легкомысленный поступок еще хорош для публики провинциальной, в этом не может быть сомнения, но он плохо вяжется с достоинством столицы. Мы надеемся, что наш молодой друг примет доброжелательно наши замечания, потому что наша цель принести ему пользу. Все, кто только нас знает, знают хорошо, что хоть мы иногда по справедливости строги к тиграм и к мученикам, но никогда преднамеренно не оскорбляем гладиаторов.

"Чудо ребенок" делал чудеса: он легко одолел четырех юных тигров и не потерпел никакого вреда, кроме потери небольшой части своего "скальпа".

"Всеобщее избиение" было исполнено с такой верностью подробностям программы, что делает величайшую честь всем его участникам.

"Вообще говоря, вчерашнее зрелище сделало честь не только устроителям его, но и городу, который поощряет и поддерживает такия полезные и назидательные развлечения. Мы только могли бы еще заметить, что чрезвычайно предсудительна привычка мальчишек-простолюдинов кричать в присутствии императора: "Хий-йи!", швырять в тигров орехами или комочками бумаги и выражать свое одобрение или неудовольствие возгласами вроде: "Раздразни льва-то!.. Наставь ему рога!.. Миленький, наддай!.. Сапожник! Слова, слова!.. Убирайся к чорту!.." и т. и.

"Полиция должна бы положить этому предел.

"Несколько раз вчера, когда сверхкомплектные служители входили на арену, чтобы выволочить оттуда тела умерших, юные грубианы прокричали им с высоты галереи: "Supe! Supe!" (выг. "Сьюп!" "Сьюп!" т. е. сокращенное: "supernumerar" - "сверхкомплектный!")... "О, вот так франт!.. Подставь-ка ему ножку!.." и, сверх того, еще другия выражения насмешки.

"Все это весьма докучает публике.

"Для детворы обещано особое "утро", которое и состоится сегодня, после полудня; по этому случаю несколько человек детей, посещающих воскресную школу и принадлежащих к секте так называемых христиан, будут растерзаны тиграми. Обычные представления будут продолжаться каждый вечер впредь до нового объявления. Существенные изменения в программе ежедневно.

"Бенефис Валериана" состоится во вторник, 29-го, если он будет еще жив.

NB: "Дирекция желала бы купить тридцать или сорок тигров, первостатейных. Требуются также мученики!"

Я сам был когда-то театральным рецензентом, в свое время, и часто удивлялся, что знаю гораздо больше о Гамлете, нежели сам Форрест. Поэтому мне приятно, что мои собратья прежних времен знали гораздо лучше, как следовало вести битву с палашами, нежели сами гладиаторы.