Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXVIII. 

Живописные ужасы. - Предание о св. брате Фоме. - Печаль, разобранная по-научному. - Торжественное сборище мертвецов. - Великий ватиканский музей. - Артисты грешат недосмотром. - Похищение сабинянок. - Покровительство папы искусству. - Возвышенные цены на "старых мастеров". - Поправки в Священном Писании. - Таблица степеней римского духовенства. - Таблица почета, который полагается оказывать каждому из них. - Превращение в "ископаемое". - Отъезд из Неаполя.

От кровожадных спортов Святой Инквизиции, от избиений в Колизее и мрачных гробниц в катакомбах я, весьма естественно, перехожу к живописным ужасам монастыря капуцинов на площади Барберини. Мы на минуту остановились в небольшой церковной часовне, чтобы полюбоваться картиной с изображением св. Михаила, побеждающого сатану. Эта картина была до того прекрасна, что я даже не могу себе представить, чтобы она принадлежала к какой-либо другой эпохе, кроме "Ренессанса"; тем не менее, нам, кажется, сказали, что она написана кем-то из знаменитых "старых мастеров". После чего мы сошли вниз, под обширные своды склепа.

Вот так зрелище для людей с чувствительными нервами!

Очевидно, и тут поработали "старые мастера". Все помещение вообще было разделено на шесть отделений и каждое из этих отделений было украшено согласно особому декоративному методу, но украшено до мельчайших подробностей - только человеческими костями! Были тут и стройные своды, сложенные единственно из берцовых костей, и поразительные горки-пирамиды, сложенные всецело из черепов, и прочные солидные архитектурные сооружения различных сортов, возведенные из голеней и локтевых и лучевых костей. На стенах виднелись искусные фрески, в которых кудрявые виноградные лозы были сделаны из человеческого позвоночного хребта; их "кудри" (вьюнки) из сухожилий, цветы из коленных чашек и ногтей больших пальцев на ногах. Каждая часть человеческого тела, которая могла сохраниться, была непременно на-лицо в этих сложных рисунках (они были, конечно, также исполнены Микель-Анджело, насколько я могу предположить?); и вся эта художественная работа была исполнена с такой законченностью, с таким совершенством и вниманием к малейшим деталям, которые показывали любовь художника к делу, а равно и его долгий опыт и умение.

Я спросил добродушного монаха, который нас сопровождал:

- Кто это делал?

- Мы, - ответил он, подразумевая себя и свою братию, оставшуюся наверху. Я мог заметить, что старый монах в высшей степени гордился этой странной выставкой редкостей. Поэтому мы заставили его разговориться, проявив интерес любопытства, которого мы не выказывали ни перед одним из наших проводников.

- А кто такие эти "мы"?

- Мы, то есть "наши" наверху: монахи ордена капуцинов, мои братья во Христе.

- А как много почивших монахов понадобилось для того, чтоб изукрасить все эти шесть комнат?

- Здесь сложены кости четырех тысяч человек.

- И долго пришлось их копить?

- О, много, много веков под-ряд!

Одни из братий могут по ошибке завладеть ногами других людей и в суматохе присвоить себе чужой череп; окажется, что они будут все хромать и смотреть из глазных впадин, которые были прежде расположены или ближе, или дальше одна от другой, нежели оказались теперь.

- Вы, вероятно, не могли бы назвать никого из этих покойников отдельно?

- О, нет, напротив, я знаю многих из них! - возразил монах и показал пальцем на один из черепов:

- Вот это - брат Ансельм! Он умер триста лет тому назад... Добрый был человек!

- А это брат Александр, он умер двести восемьдесят лет тому назад. Это - брат Карл, умер почти так же давно, как и они.

Потом он взял в руку один череп и поглядел на него задумчиво, как глядит шекспировский могильщик, когда читает разсуждение о "бедном Иорике".

- Вот этот брат Фома. Он был еще юноша, отпрыск гордого княжеского рода, который вел свое начало со времен величия древняго Рима, около двух тысяч лет тому назад. Он полюбил девушку ниже себя по происхожденью и его родные преследовали как его, так и ее. Они выжили ее из Рима, он пошел за ней. Он искал ее вдоль и поперек, но нигде не нашел и следа. Он вернулся обратно и принес свое разбитое сердце к стонам нашей веры, а свою тяжкую жизнь на служение Христу. Вскоре после того умер его отец, умерла мать.. Девушка вернулась в Рим и возликовала. Она всюду сама разыскивала того, чьи глаза привыкли не иначе как с нежностью смотреть на нее из глубины впадин тех самых костей, которые я теперь держу в руке, но нигде ей не удалось напасть на его след! Наконец, однажды она случайно узнала его на улице, в грубом одеянии, которое нам всем присуще. Он тоже вмиг узнал ее... (но, увы, слишком поздно!) и упал, как подкошенный; его подняли и принесли сюда. С той минуты он больше не мог говорить, а неделю спустя скончался! Вы можете судить о цвете его волос (отчасти выцветших, конечно) по этой тонкой нити, приставшей к виску. И эта кость тоже ему принадлежала. Жилки вон на том листе, над вашей головою, были суставами его пальцев полтораста лет тому назад".

Такой деловито-серьезный прием для иллюстрации истории сердечных страданий человека, то есть раскладывание и пересчитывание различных частиц скелета влюбленного, был до того страшен и смешон, что я, кажется, ничего еще в жизни не видывал подобного. Я даже едва ли мог решить: следует ли мне трепетать от ужаса или смеяться? Есть в человеке ведь такие мускулы, такие нервы, описывать отправления которых холодным физиологическим названием и хирургически-техническими определениями было бы своего рода святотатством. Разговор монаха отчасти напомнил мне это сравнение.

- Смотрите, вот этот маленький нерв дрожит, это дрожанье сообщается вот этому мускулу, а от него переходит вон к тому волокнистому веществу... Вот тут происходит разложение составных частиц посредством химического процесса кровобращения: часть их направляется к сердцу и тогда оно трепещет от того, что принято в общежитии попросту называть "волнением"; другая часть следует вдоль по этому самому нерву прямо в мозг и там сообщает ему весть о чем-то таком, что его поражает; третья - скользит вот по этому переходу и касается мышцы, соединенной с восприимчивой слизистой оболочкой, которая находится в глазах... Таким-то вот путем "субъект" воспринимает впечатление, что его мать умерла и... заливается слезами...

Нет, нет! Это было бы ужасно!..

Я спросил монаха:

- Да, все мы упокоимся тут в конце концов!

Ну, посмотрите, к чему можно приучить себя: этого монаха ничуть не смущало размышление, что придет день, когда его всего разберут по частям, словно какие-нибудь часы или машину, механизм, или дом, владелец которого уже не существует, и будут из него строить арки или пирамиды и безобразные фрески. Мне показалось, что он даже как бы гордился мыслью, что его собственный череп, может быть, будет даже хорошо выглядеть на вершине пирамиды из других черепов, а его собственные ребра придадут фрескам особую прелесть, которой им теперь не хватает.

То тут, то там, в украшенных нишах, на ложе из костей лежали мертвые, изсохшие монахи в своих черных одеждах, какие мы обыкновенно видим у священников. Одного из них мы близко разсмотрели.

Обтянутые сухой кожей руки были сложены на груди; два клочка волос, потерявших свой лоск, как бы прилипли к черепу; кожа была бурая и обвислая: она плотно обтягивала кости на щеках и оне еще острее выдавались; сморщенные, мертвые глаза сидели глубоко в своих впадинах, ноздри как-то неприятно обрисовались, так как кончик носа исчез; губы сдвинулись прочь с пожелтевших зубов и на них, на этих губах, которые омертвели целый "век" тому назад, застыла ужасная, зловещая улыбка! Эта улыбка, этот смех были действительно самыми веселыми, но и самыми ужасными, какие можно себе представить. Ужь верно какую-нибудь необычайную шутку сшутил этот почтенный старец при своем последнем издыхании, если он и до сих пор еще не перестал смеяться!

"Старые мастера", особенно же скульпторы, здесь просто кишмя-кишат. Писать о Ватикане я не могу. Мне кажется, я никогда не буду в состоянии ясно припомнить ничего из того, что мне пришлось там видеть, за исключением разве мумий и "Преображения", картины Рафаэля, да еще кой-каких других вещей, о которых здесь нет необходимости упоминать. "Преображение" я отчасти буду помнить еще и потому, что оно находилось в отдельном помещении почти в одиночестве; отчасти потому, что оно всеми признано, как первая из всех картин, писанных масляными красками во всем мире; отчасти же еще и потому, что она действительно прекрасна. "Краски" - свежи и богаты, "экспрессия" (так мне, по крайней мере, говорили) - провосходна, "чувства" - пропасть, "тоны" - хороши, "глубина" мысли - велика... а ширина всей картины около четырех-с половиною футов, насколько я могу судить. Это такая картина, что она невольно приковывает к себе внимание зрителя; красота её обаятельна! Она до того прекрасна, что могла бы принадлежать к эпохе "Ренессанса". Не так давно я сделал одно замечание, которое подает мне некоторую мысль, а с нею и... надежду.

Нельзя ли допустить, что я потому только и нахожу особые прелести в этой картине, что она помещена отдельно от общей хаотической давки в галереях? Может быть, и другия картины показались бы такими же прекрасными, если бы их также поместить отдельно? Если бы, например, "эту" саму то картину, наоборот, повесить среди безчисленного множества картин, которые мы видим в длиннейших галереях римских дворцов, счел бы я ее "тогда" такой красивой? Если бы я до сих пор видел только по "одной" картине "старых мастеров" в каждом дворце, вместо целых десятин, занятых ими на стенах и на потолках, которые буквально, как обоями, "оклеены" произведениями искусства, может быть, я мог бы тогда иметь более просвещенное мнение о старых мастерах, нежели теперь? Право же, мне так кажется!

Когда я бывало еще школьником хотел купить себе новый перочинный ножик, я никогда не мог решить, который именно изо всех ножей на выставке самый красивый; да и вообще ни один из них не казался мне особенно красивым. Я, скрепя сердце, выбирал какой-нибудь один; но, вернувшись домой со своей обновкой, где с нею уже не могли соперничать другия блестящия лезвия, я бывал просто поражен при виде того, до чего мой нож красив.

И даже до сей поры в моих глазах мои новые шляпы кажутся мне красивее, когда оне выйдут из магазина, когда оне отделены от других таких же красивых шляп. Меня вдруг озарила теперь новая мысль: может быть, то, что я принимаю за однообразное безобразие в картинных галереях, есть не что иное, в конце концов, как их однообразная красота? Я от души искренно питаю надежду, что в сущности оно так и есть для других... но только, конечно, не для меня! Я, может быть, только по той причине и любил ходить в нью-иоркскую академию художеств, что там всего несколько сот картин и осмотреть их все не было свыше сил моих? Я полагаю, что наша академия была для "Сорока-Мильной" пустыни как бы жирным каплуном с горошком, а здесь европейская картинная галерея является как бы целым придворным обедом в тринадцать блюд.

Каждое из них не оставляет по себе ощутительных последствий, но все тринадцать, вместе взятые, приводят аппетит в содрогание и не удовлетворяют его.

"старых мастеров", история славы и величия Рима так и остается не написанной! Они писали множество "Богородиц", пап и всяческих ханжей-святошей, которыми почти хватило бы заселить весь рай небесный. Тысячи мотивов из истории Рима мы не найдем нигде, кроме книг, в которых с горячим любопытством прочтем о "Нероне, болтающем вздор над пылающим Римом"; об убиении Юлия Цезаря; о поразительном зрелище стотысячной толпы, вытянувшейся вперед на всем пространстве Колизея в напряженном внимании, наблюдающей за тем, как двое гладиаторов выбивают друг из друга мечом или руками последнюю искру жизни, или как тигр бросается на мученика, молящагося на коленях, и многого еще другого не найдется среди хлама, который нам оставили "старые мастера".

Они, положим, и писали на полотне, и резали из мрамора одну только сцену исторического содержания, сколько-нибудь знаменитую в истории. И что же именно? За что они выбрали именно ее? Это было "Похищение сабинянок", а выбрали его, главным образом, за ноги и за бюсты!.. Я просто краснею за художников!

Мне, впрочем, нравится смотреть на статуи; нравится смотреть и на картины, даже если оне изображают монахов, взирающих на небо в священном восторге, или монахов, уставившихся в землю в глубокомысленном молчаньи, или еще монахов, которые суетятся, чтобы хоть что-нибудь добыть себе на пропитание. Вот почему я подавляю свое недовольство и даже благодарю папское управление за то, что оно так усердно собирает и ревниво охраняет все эти вещи; за то, что оно разрешает мне, чужому и даже не совсем дружелюбно расположенному человеку, сколько угодно безпрепятственно бродить по этим галереям, не требует за это никакой платы, а только скромного и безхитростного поведения с моей стороны, что, впрочем, мне подобает соблюдать и в доме всякого другого человека. От чистого сердца благодарен я святому отцу и желаю ему долголетняго и вполне счастливого жития.

Папы долгое время были покровителями и хранителями искусств, так точно, как наша ресспублика является поощрительницей и пособницей успехов механических наук. У них в Ватикане собрано все, что есть любопытного и прекрасного в искусстве; в нашем "Бюро для утверждения патентов" собрано все, что-только есть любопытного или полезного среди механических изделий. Если кто выдумает нового образца хомут для лошадей или откроет новый и лучший способ говорить по телеграфу, наше правительство выдает ему патент, который стоит целого состояния. Если кто в Италии отроет древнюю статую в Кампанье, папа дарит ему целое состояние звонкою, золотою монетою. Мы можем отчасти угадать, какого характера человек, судя по характеру носа, который сидит у него на лице. Ватикан и "Бюро патентов" тоже своего рода носы правительства и носят весьма характерный отпечаток.

Проводник показал нам колоссальную статую Юпитера в Ватикане, про которую он сказал, что она потому кажется такой попорченной и грязной (как сам царь бродяг и оборванцев!), что ее только-что вырыли из земли в Кампанье; затем, он спросил, сколько, по нашему мнению, может стоить этакий Юпитер?

- Ну, по всей вероятности, около четырех или, пожалуй, четырех с половиною долларов!

- Сто тысяч долларов! - возразил Фергюсон и прибавил, что папа не позволяет вывозить из его владений ни одного из таких предметов древности: он назначает коммиссию для исследования подобных находок и для определения их настоящей ценности. Тогда папа выплачивает нашедшему половину этой суммы и берет себе статую.

Фергюсон объяснил нам, что этот Юпитер найден в поле, которое только-что куплено за тридцать шесть тысяч долларов, и, таким образом, первая жатва оказалась весьма прибыльной для нового землевладельца. Не знаю, всегда ли Фергюсон говорит правду, но полагаю, что да. Мне, вдобавок, известно, что в таможне берут чудовищно-большую пошлину с картин, исполненных "старыми мастерами", для того, чтобы отнять у итальянцев всякую охоту продавать их в частные коллекции. Доволен я еще и тем, что оригиналы старых мастеров едва ли найдутся в Америке, потому что там самые миниатюрные из них ценою равняются целой большой мызе или усадьбе. Я и сам было намеревался приобрести какой-нибудь пустяк, написанный рукою Рафаэля, но цена его была восемьдесят тысяч долларов, которые вместе с пошлиной превзошли бы и все сто тысяч. Я поглядел, поизучал эту картинку и, наконец, пришел к заключению, что лучше вовсе её не покупать!

Мне бы хотелось тут же упомянуть, пока я не забыл, интересную надпись: "Слава в Вышних Богу и на земле мир людям доброхотным" {Впрочем, справившись недавно с переводом "Нов. Завета" богослова Альфорда, я должен поневоле сказать, что это действительно верно Священному Писанию... Все равно, я могу быть невеждой, но не злобствующим человеком. М. Тв.}. Эти слова, конечно, не совсем верны по Священному Писанию, но вполне согласны с духом католицизма и человеческой природы. Они начертаны золотыми буквами дугообразно на своде, над мозаичной группой сбоку "seala santa", в церкви св. Иоанна Латеранского, в этой праматери и владычице всех католических церквей на свете. В этой группе изображены: Спаситель, св. ап. Петр, папа Лев, св. Сильвестр, цари: Константин и Карл Великий. Петр вручает "pallium" папе и знамя - Карлу, Спаситель вручает ключи св. Сильвестру и знамя - Константину. Молитвы к Спасителю здесь нет, да и вообще в Риме. Ему придают, повидимому, мало значения. Тут же наверху надпись гласит: "Благословенный Петр, дай долгоденствие папе Льву и победу королю Карлу Великому!"

"Будь посредником и ходатаем нашим" перед Христом-Спасителем, дабы Он умолил Отца Своего Небесного, но так прямо и говорится: Благословенный Петр!.. Дай нам..."

Совершенно серьезно, без малейшого желания пошутить или проявить неуважение в Божеству (а главное - без тени кощунства!), я привожу нижеследующий маленький вывод из всего, что я видел или слышал по поводу места, которое занимает в Риме то или другое Лицо Божества:

Первою - является "Богоматерь", иначе говоря: Пресвятая Дева Мария.

Второю - "Бог", Творец Мира.

Третьею - "св. Петр-апостол".

"пап", сопричисленных к лику святых, и "великомученики".

Пятою - "Христос-Спаситель" (но всегда и неизменно в виде Младенца на руках).

Может быть, я и не прав; мне приходится в своих суждениях ошибаться, как, впрочем, и большинству людей, но худо ли, хорошо ли, а таково ужь мое сужденье.

"Спасителя" или "Святого Духа", которые я мог бы заметить. Есть здесь до четырех сот церквей, но добрая сотня названа в честь "Мадонны" и "св. Петра". Но зато так много церквей во имя Пресвятой Девы Марии, что их приходится различать единственно с помощью приставок и определений, если только я верно понимаю. Кроме того, есть здесь церкви св. Людовика, св. Августина, св. Агнесы, св. Каликста, св. Лоренцо Люцинского, св. Лоренца Дамасского, св. Цецилии, св. Афанасия, св. Филиппа Нерийского, св. Екатерины, св. Доминика и многое множество второстепенных святых, имена которых не так известны в свете. Спускаясь все ниже и ниже по это списку, мы дойдем идо больниц: одна из них названа "Христовой" (во имя "Христа Спасителя"), другая - "Святого Духа".

День за днем, ночь за ночью бродили мы среди разрушающихся чудес великого Рима. День за днем, ночь за ночью питались и дышали мы прахом и развалинами двадцати-пяти столетий, задумывались над ними днем и грезили о них ночью до того, что нам иной раз и самим начинало чудиться, что мы тоже начинаем разрушаться, становимся безличны и безформенны и способны каждую минуту сделаться добычей какого-нибудь собирателя древностей.

"скреплять" нам ноги и "реставрировать" нас с помощью нового, неказистого носа, и прилепит к нам неверную этикетку, отметит неверным числом и воздрузить в Ватикане, дабы предоставить поэтам возможность распустить нюни, а вандалам - царапать на память свои имена надолго, на-веки веков...

Но наше праздношатанье здесь окончено; завтра мы уезжаем!..