Простодушные у себя дома и за границею.
Часть вторая. Простодушные за границею.
Глава XXX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть вторая. Простодушные за границею. Глава XXX. (старая орфография)

ГЛАВА XXX. 

Восхождение на Везувий (продолжение). - Прекрасный вид на заре. - Менее прекрасный вид на задворках. - Восхождение на Везувий (продолжение). - Жилища на высоте 100 футов. - Разношерстная процессия. - Счет за завтрак разносчика. - Царское вознагражденье. - Восхождение на Везувий (продолжение). - Средний вывод ценам. - Дивный "Лазоревый грот". - Посещение знаменитых окрестностей Неаполитанского залива. - Смертоносная "Собачья пещера". - Окаменелое море лавы. - Восхождение на Везувий (продолжение). - Вершина достигнута. - Описание кратера. - Нисхождение с Везувия.

V. Восхождение на Везувий (продолжение).

- "Взгляни на Неаполь и умри!.."

Не знаю, право, есть ли непременная необходимость умереть, если просто взглянуть на Неаполь один только раз, но если бы попробовать там поселиться на житье, может быть, это и вышло бы несколько иначе. Видеть Неаполь, как видели его мы, то есть рано на заре, издали, с вышины склонов Везувия, это значит видеть картину поразительнейшей красоты.

На таком отдаленном разстоянии его грязные здания кажутся белыми и громоздятся одно на другое своими балконами, окнами и крышами, как бы поднимаясь из лазоревой глубины океана, пока не завершит их колоссальная громада замка св. Эльма, придавая всей, этой белеющей пирамиде и общей картине особую симметрию, величие и полноту. Но когда её белые линейные оттенки стали подобны нежным розам, когда они зарделись под горячим, первым поцелуем солнца, красота её превзошла всякия описания. Вот ужь когда по справедливости можно было сказать: "Взгляни на Неаполь и умри!.." Рамки этой картины, и те сами по себе были прекрасны!

Впереди - гладкая поверхность моря, как бы большая мозаичная работа со множеством оттенков. Вдалеке величавые гористые острова тонули в ночной, призрачной дымке. На ближайшем конце города высилась гордая двойная оконечность Везувия, а его могучия чернеющия бедра и разсеянны из лавы раскинулись далеко в ровную долину. Её зеленеющий ковер, который обаятелен для взора, тянется, увлекая путника, мимо отдельных куп деревьев, уединенных домиков и белоснежных деревень, пока сам не затеряется в окаймляющей его бахроме тумана и не пропадет в общей безбрежности пространства... На Неаполь следовало бы смотреть единственно отсюда, с этой стороны Везувия, если пожелать только "взглянуть на него и умереть!"

Но советую вам отнюдь не входить за его городския стены, не осматривать его во всех подробностях: это отнимет значительную часть его романической окраски. Жители Неаполя страшно неряшливы в своих привычках, а потому у них на улицах грязь и неприятные сцены и запахи. Не бывало, кажется, в мире другого такого селения на свете, которое было так же сильно предубеждено против холеры, как эти неаполитанцы, и на этоу них есть свои особые причины. Холера обыкновенно как хватит неаполитанца, так и свалит его с ног! Вы понимаете, конечно, что, прежде чем успеет доктор добраться до нея сквозь толстый слой грязи, которым покрыт больной, тот оказывается уже мертв. Высшие классы населения купаются в море ежедневно и потому имеют довольно приличный вид.

Улицы, большею частью, достаточно широки для того, чтобы по ним мог проехать один экипаж, и как же оне кишат народом! Здесь все равно, что наше Бродуэй на каждой улице, на каждом дворе, на каждом бульваре! Что за множество людей, которые куда-то спешат неимоверно! Что за толкотня и давка! Как люди здесь спешат и суетятся, толкаются и борятся между собою! Весьма редко встречаются здесь тротуары, а если и встречаются, то на них и двоим не разойтись. Поэтому здесь ходят все прямо по мостовой, а если улица достаточно для того широка, то по ней непрерывно снуют экипажи. Почему целые тысячи людей благополучно ходят посреди улицы и экипажи их не переезжают, не калечат - вот загадка, которую ни одна живая душа не в состоянии разгадать.

Но если где есть восьмое чудо в свете, так это верно ужь жилые дома в Неаполе! Я, право, не солгу, утверждая, что, кажется, большинство их достигает ста футов высоты, а прочные стены, сложенные из кирпича, имеют семь футов толщины. Вы должны подняться на девять ступеней и тогда только очутитесь в так называемом "первом" этаже. Впрочем, нет, не девять, а около того. Перед каждым окном есть маленькая железная решетка вроде клетки для птиц, которая выступает с каждым этажем все выше и выше в облака, где виднеется крыша и непременно кто-нибудь да выглядывает из каждого окна. Люди обыкновенной величины и размеров смотрят из окон в первом этаже, во втором они чуть-чуть поменьше, в третьем еще меньше - и, наконец, соблюдая правильную постепенность, доходят до того, что в самом верхнем уже кажутся просто какими-то птичками в особенно высоком игрушечном ящике "с фокусом". Перспектива одного из просветов в такой узкой улице, огороженной рядами высоких домов, стоит того, чтобы пойти подробно осмотреть Неаполь.

Вдали эти ряды сходятся, как рельсы железной дороги; ряды развешанной ободранной одежды развеваются, как ветхия знамена, над головами прохожих, в вышине. Женщины в белом сидят у перил балконов на протяжении всей линии домов от земли и до неба...

VI. Восхождение на Везувий (продолжение).

Вместе со своими ближайшими пригородами Неаполь насчитывает шестьсот двадцать пять тысяч жителей, но я убедился, что он занимает пространство не больше любого нашего американского города, имеющого лишь сто пятьдесят тысяч. Вся штука в том, что он высится в воздухе, как если бы целых три американских города поставить один на другой. Замечу тут же кстати, мимоходом, что нигде нет таких резких контрастов в бедности и богатстве, в роскоши и нищете, какие встречаются в Неаполе, и даже чаще, нежели в Париже. Там, чтоб увидеть самый цвет модных и дорогих нарядов, блестящих экипажей, поразительных ливрей и т. п., надо ехать в Булонский лес. Чтобы увидеть нищету, разврат, голод, лохмотья, грязь... надо пойти в квартал Сент-Антуан. Здесь же, на улицах неаполитанских, все это смешано одно с другим. Голые девятилетние мальчишки и роскошно разодетые дети богачей; лохмотья и рубища, и блестящие мундиры, нищенския повозки и придворные экипажи, нищие и князья, и государи, и епископы, задевая друг друга локтями, сталкиваются на улицах Неаполя. Каждый вечер в шесть часов весь город отправляется кататься по "Ривьере ди Киайя" (Бог ведает, что это должно означать!), и в продолжение целых двух часов можно простоять на месте, разглядывая самое пестрое и самое несообразно подобранное шествие, какое когда-либо приходилось видеть на свете. "Князья" (а князей здесь больше, нежели полицейских: ими город просто кишмя кишит!), такие князья, которые живут где-нибудь на седьмом этаже и не имеют княжеских владений, все-таки держат экипаж и ездят кататься на голодный желудок. Приказчики, машинисты, портнихи и безпутные женщины - все отправляются на Киайю в экипаже, нужды нет, что им не на что было пообедать! Оборванцы и бродяги, подонки общества, и те в складчину нанимают извозчичий экипаж, набиваются туда человек по двадцати и какой-нибудь злополучный ослик должен тащить этакую кучу седоков! Зато "и они" тоже катаются по Киайе!.. Герцоги и банкиры также выезжают сюда в своих роскошных экипажах, с пышноразодетыми гайдуками и лакеями, и таким образом одна за другою сменяются картины этого пестрого шествия.

В течение целых двух часов бок-о-бок сталкиваются здесь в бешеном вихре сановные и богатые особы, люди никому неизвестные и бедняки... а затем все возвращаются к себе домой безмятежно-счастливые, полные гордости и польщенного самолюбия!

Как-то на-днях я осматривал роскошную мраморную лестницу во дворце короля. Говорят, будто бы она стоила "пять миллионов" франков, но мне кажется, что она, пожалуй, могла бы стоить добрых "полмиллиона". Мне также подумалось, что верно было бы чудесно жить в государстве, где царит такая роскошь и такия удобства. Я пошел прочь и до того задумался, что чуть не наступил на какого-то бродягу, который присел на тумбу, чтобы съесть свой незатейливый обед: ломоть хлеба и кисть винограда. Сделав открытие, что этот туземец служил продавцом во фруктовой торговле (вся эта "торговля" была тут же при нем, в корзине), что жалованья он получает по два цента в день и что у него нет дворца, ни даже приличного жилища, я несколько посбавил степень своего восторга касательно блаженства жить в Италии.

Это, весьма естественно, наводит меня на мысль о том, какие здесь бывают размеры жалованья. Армии поручик получает здесь 1 доллар в день, а нижний чин (т. е. простой солдат) каких-нибудь два цента. Приказчиков я знаю только одного, и тот получает всего-на-всего четыре доллара в месяц, наборщик - шесть с половиною долларов в месяц, а фактор - целых тринадцать, насколько мне известно по наслышке. Такой быстрый и верный путь к обогащению, по какому шествует этот господин, вероятно, и есть причина, почему он, весьма естественно, считает себя аристократом и принимает весьма важный, но пренесносный вид.

Кстати о жалованье, я вспомнил и о ценах на различные товары.

доллара за дюжину. Тонкия полотняные сорочки стоят в Париже пять-шесть долларов за штуку; здесь и в Ливорно вы заплатите два с половиной. В Марсели за хороший сюртук, сшитый у первоклассного портного, надо дать сорок долларов, а в Ливорно за те же деньги можно иметь полную "пару платья". Здесь вы достанете красивое служебное платье (полную обмундировку) за десять-двадцать долларов, а в Ливорно, например, за пятнадцать такое прекрасное пальто, какое в Нью-Иорке стоило бы семьдесят долларов! Ботинки из тонкой кожи стоят в Марсели восемь долларов, а здесь только четыре. В Америке лионский бархат ценится выше генуэзского, а между тем куски лионского бархата, который мы покупаем за таковой в Соединенных Штатах, изготовляются в Генуе и отвозятся в Лион, где на них кладется лионское клеймо, и затем уже они переправляются в Америку. На двадцать пять долларов можно в Генуе купить столько бархату, чтобы хватило на верхнее платье, которое в Нью Иорке стоит пятьсот долларов!..

Понятно, все эти разсуждения сами собой прямо приводят меня к прерванному мною же повествованию о том, как совершалось наше

VII. Восхождение на Везувий

По этому-то поводу мне приходит на память "Лазоревый Грот", который находится в двадцати двух милях от Неаполя, на острове Капри. Мы наняли небольшой пароходик и отправились туда. Само собою разумеется, нас оцепила полиция и прогнала сквозь строй медицинского осмотра; разспрашивали нас о наших политических убеждениях, прежде чем разрешить нам высадиться на берег. В высшей степени смешна важность, которую на себя напускают эти крохотные государства! Нам даже посадили в лодку полицейского, который был обязан не спускать с нас глаз все время, пока мы пробудем на территории острова Капри. Они верно думали, что мы хотим похитить самый грот, я полагаю. Но он и в самом деле стоит того, чтобы его украсть!

таки порядком потесниться, а в случае прилива так и совсем нельзя въехать в самую пещеру.

Очутившись внутри, вы видите, что это сводчатая пещера, имеющая до ста шестидесяти футов в длину и ста двадцати в ширину; про глубину её ни одной живой душе ничего достоверно неизвестно: она, вероятно, достигает дна океана. Вода в этом подземном озере самого яркого, самого чистого и красивого лазоревого цвета, какой только можно себе представить. Она прозрачна, как стекло, а цвет её пристыдил бы самый роскошный небосвод, который когда-либо осенял итальянскую землю.

Представить себе невозможно более чарующий оттенок, более роскошный блеск. Бросьте камешек в воду и мириады крошечных пузырьков, которые появятся на ней, разсыпятся сверкающими искрами, вспыхивающими синим бенгальским огнем. Окуните в нее весло и его край засверкает, как бы облитый серебром, с лазоревым отливом. Пусть кто-нибудь окунется в воду и вмиг он очутится в самой драгоценной броне, какую только мог себе представить любой царственный рыцарь-крестоносец.

Оттуда мы направились в Искию, но я ужь был там раньше и потому страшно устал, "отдыхая" в гостиннице. Хозяин "Главной Стражи" (таково было название её) мог служить примером людской подлости, которую я и изучал здесь на нем наглядно в течение двух дней. Итак, мы отправились дальше, в Прочиду, а оттуда в Поццоли, где высадился св. Павел после своего отплытия из Самоса. Я вышел на берег на том же самом месте, где и св. Павел; моему примеру последовали Дан и все остальные. Замечательное совпадение!..

Семь дней под-ряд проповедывал здесь Павел народу, пока не отправился дальше, в Рим.

все эти и многия другия достопримечательности мы обозрели с достодолжными глуповато-критическими замечаниями, но всего больше привлекла наше внимание "Собачья Пещера", так как мы много слышали и читали про нее. Все, кажется, писали про "Собачью Пещеру" ("Grotto del Cane") и про её ядовитые, смертоносные пары; все, начиная с древняго историка Плиния и кончая Смитом, каждый из туристов, поочередно держал собаку за ноги над отверстием пещеры, дабы испытать на деле дивное свойство этих паров. "Собака" дохнет через полторы минуты, "цыпленок" моментально! Обыкновенно иностранцы, которые вползают туда и там ложатся спать, так и не шевельнутся, пока их не окликнут; да, впрочем, и тогда они не отзовутся! Кто вздумает там водвориться, так это уже все равно, что по вековечному контракту.

Я стремился увидеть этот грот; я решил даже взять с собой собаку и держать ее над отверстием в него. Затем дать ей задохнуться немножко и отнять прочь, дат немного очнуться; потом опять дать задохнуться еще, еще и, наконец, прикончить... Мы были у пещеры в три часа по-долудни и тотчас же приступили к опытам; но тут явилось большое затруднение: у нас с собою не было... собаки!..

VIII. Восхождение на Везувий (продолжение).

В "Эрмитаже" мы очутились на высоте тысячи пятисот или тысячи восьмисот футов над уровнем моря, и таким образом часть нашего путешествия оказалась довольно крутой. Следующия две мили дорога шла местами положительно круто, а местами - нет; одна только у нея была все время неизменная черта - это её гнусность, неотъемлемая, невыразимая гнусность! Это была узкая, неровная тропинка, которая вела нас вверх по старому руслу давно застывшей лавы, по целому океану черных, безпорядочных обломков. Черные глыбы громоздились в виде множества причудливых фигур, в виде целого хаоса разрушения и запустения. Безконечное множество вздутых волнообразных выпуклостей, некогда бешеных, горячих огненных ключей, миниатюрных гор, разверзших свои недра, извивающихся, черных, морщинистых, вздутых громад, казавшихся то корнями дерев, то гигантскими виноградными плетями, то стволами дерев, сплетшихся и спутавшихся между собою... Все эти зловещия фигуры, вся эта некогда бушевавшая картина, вся эта бесконечная, черная пустыня, красноречиво приводящая на память жизнь, движение, бешеную скачку, клокотанье - все окаменело! Все замерло, застыло в минуту самого безумного разгула! Все сковано и под открытым небом осуждено безмолвно коченеть в безсильной, вековечной злобе!..

она казалась около восьмисот или тысячи футов в вышину и имела настолько отвесный вид, что никакому человеку, а тем более мулу с человеком на спине, не пришло бы в голову по ней взобраться. Положим, четверо из этих пиратообразных туземцев могут донести вас туда на носилках (или, вернее, в кресле); но допустите, что они поскользнутся и вас уронят: есть ли какое-либо вероятие, что вы когда-нибудь да остановитесь катиться? Может быть, но только не по сю сторону вечности, конечно!..

Мы разстались со своими мулами, навострили свои ногти и... приступили к "восхождению" (про которое я так давно ужь вам пишу) на заре, без двадцати минут шесть. Тропинка шла прямо вверх по неровному скату, покрытому отдельными глыбами пемзы, и на каждые два шага вперед у нас приходилось по одному назад.

Дорога была до того страшно крута, что через каждые пятьдесят-шестьдесят шагов, которые нам удавалось пробраться вперед, нам приходилось останавливаться отдыхать хоть на минуту. Чтоб разглядеть своих товарищей, тех, что шли впереди нас, нам приходилось смотреть "прямо", отвесно над собою, а для тех, что шли за нами следом, "прямо" отвесно книзу, за собой. Наконец, мы очутились на самой вершине, пробыв в дороге час и пятнадцать минут.

Там нашим взорам представился просто круглый кратер, с позволения сказать, просто круглый колодезь, до двухсот футов в глубину и четырех или пятисот в ширину; его внутренняя стена имела до полумили в окружности. В самом центре этого большого кольцеобразного отверстия находилось как бы вздутое и покрытое трещинами возвышение до ста футов вышины, все покрытое, как снегом, сернистой корой, которая отливала множеством красивых и разнообразных оттенков.

Отверстие окружало его, как ров с водою окружает укрепленный замок или как узкая река окружает небольшой островок, если это сравнение более подходяще. Сернистая броня этого островка была до крайности блестяща; в ней переливали самые богатые сочетания красок: красной, синей, бурой, черной, желтой, белой... Ужь и не знаю, какого только цвета, какого оттенка или сочетания оттенков не было тут на-лицо! Когда же солнце вырвалось из мрака утренних туманов и зажгло огнями все эти роскошные украшения, оно вдруг увенчало царственную главу Везувия венцом из драгоценных каменьев!

Ничего в нем не было "кричащого"; его внешность была так скромна и так прилична, но была ли она "красива"?.. Да, целую неделю можно было простоять здесь над ним, смотреть вниз и... не насмотреться! Он казался как бы ровною лужайкой, на которой нежные травы и бархатистые мхи покрылись слоем блестящей пыли и приняли общую бледно-зеленоватую окраску, которая, постепенно сгущаясь, дереходит в цвет самого темного померанцевого листа, еще темнеет и переходит в бурую, которая бледнеет в свою очередь, пока не дойдет до оранжевой; потом опять сверкает ярким золотом и, наконец, переливами доходит до кульминационной точки нежно-розового цвета, цвета едва расцветшей розы! Там, где отчасти опустилась эта фантастическая лужайка и где она отчасти дала трещины, как, например, трескается пловучий лед, отверстия в последнем случае, а углубления - в первом были вокруг обвешаны словно кружевом сернистыми кристаллами самых нежных оттенков; и это кружево сглаживало их безобразие и неровности, придавая им более ровный и приличный, даже изящный и красивый вид.

Стены "рва" сверкали желтизною серы, лавою и пемзой самых разнообразных цветов. Пламени не было видно ни откуда; но струи сернистого пара тихо и неприметно вырывались из тысячи мелких трещин и разселин кратера. Запах его доносился к нам с каждой струею ветерка; впрочем, пока мы прятали носы свои в платки поглубже, до тех пор опасность для нас задохнуться не существовала.

Некоторые из мальчишек опускали длинные полоски бумаги в углубления кратера; оне воспламенялись и они с гордостью закуривали свои сигары об "огонь Везувия"; другие пекли яйца над разселинами его скал и тоже были совершенно довольны и счастливы.

Вид с вершины Везувия показался бы нам еще более роскошным, если бы только солнцу удавалось на более долгие промежутки времени вырываться из-за мглы туманов. Таким образом, обозревать грандиозную панораму кратера нам пришлось лишь урывками и впечатление получилось не совсем цельное или даже не совсем удовлетворительное...

Вместо того, чтобы лепиться опять вниз по нашей неровной тропинке, мы выбрали другую, в которой мы по колено уходили в рыхлый пепел и двигались вниз такими гигантскими скачками, что, пожалуй, могли бы пристыдить самого людоеда в "семи-верстных" сапогах.

Везувий наших дней довольно незначительное чудо в сравнении с могучим, гигантским вулканом "Килоэа" (Kilauea) на Сандвичевых островах; а все-таки я рад, что посетил его.

Говорят, во время одного из главных извержений, Везувий выбрасывал огромные глыбы и целые обломки утесов, весом в несколько (и даже очень много!) тонн; они взлетали на тысячу футов на воздух; столбы дыма, до тридцати миль вышиною, поднимались в небосводу, а целые тучи пепла далеко неслись во все стороны и опускались на палубы кораблей, плывших по морю на разстоянии семисот пятидесяти миль от берега. Пожалуй, я еще согласен снисходительно отнестись к рассказу о численных достоинствах пепла, если кто возьмет на себя ответственность за столбы дыма вышиной в тридцать миль; но только вообще я не чувствую себя способным заинтересоваться всеми этими росказнями.