Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV. 

Переезд через Босфор в Черное море. - "Моисей на чужбине". - Злосчастный Севастополь. - Радушный прием в России. - Любезные англичане. - Отчаянная оборона. - В погоню за редкостями "на память". - Как составляются археологическия коллекции.

Мы оставили в Константинополе человек двенадцать наших спутников и направились через величественный Босфор в Черное море. Мы оставили их в жертву знаменитому турецкому проводнику, дав ему прозвище: "Моисей на чужбине"; конечно, он их заставит накупить целый корабельный груз турецких роз и роскошных одеяний и всевозможных вещиц, которые им никогда и ни на что не могут пригодиться. Неоцененный "путеводитель" Муррея цитирует "Моисея на чужбине" и... он пробил себе дорогу, он - знаменитость! Он ежедневно имеет повод радоваться, что он признанный авторитет. Он задался мыслью ни во что не ставить расходы и нарядился в широкия и яркия шаровары, на подобие больших мешков, в желтые остроконечные туфли, огненную феску, шелковую синюю куртку, необъятной длины и ширины персидский пояс, за который засунута целая батарея кавалерийских пистолетов в серебряной оправе и заткнут его страшилище-кинжал. В таком виде он считает положительно позором называться "Фергюсоном". К сожалению для него, мы ничего не можем поделать: для нас все проводники безразлично "Фергюсоны". Мы положительно не можем одолеть их отчаянные чужеземные имена!

Севастополь, по всей вероятности, наименее укрепленный город во всей России или, вообще, где бы то ни было, но все-таки нам лично он может быть только приятен, потому что ни в одной из стран, где мы уже перебывали, нам не случалось встретить такого любезного приема. Как только мы бросили якорь, севастопольский губернатор тотчас же препроводил к нам офицера с предложением, в чем можно быть нам полезным, и с приглашением быть в Севастополе "как дома".

Если вы, читатель, хорошо знаете Россию, вы должны также знать, что это весьма смелый шаг в смысле гостеприимства. Обыкновенно, русские до того осторожный народ, что несказанно мучают иностранцев всевозможными предварительными задержками и затруднениями, прежде чем допустить их к установленной русскими законами сложной паспортной процедуре.

Приезжай мы из любой страны, а не из той, откуда мы действительно явились, мы бы не получили разрешения пробыть в Севастополе и уехать в течение каких-нибудь трех дней; а между тем на деле именно так и случилось, и мы имели полную слободу выезжать и уезжать, когда бы мы ни захотели. В Константинополе нас все предупреждали быть осторожнее с нашими паспортами, следить за тем, чтобы они всегда были в порядке и никуда бы не запропастились. Нам приводили множество примеров, когда англичане или вообще люди других национальностей бывали задержаны на целые дни, недели... и даже месяцы по поводу самых пустых неправильностей в их паспортах, и вдобавок неправильностей, которые совершенно от них не зависели.

Мой собственный паспорт был утерян и я странствовал теперь с паспортом моего товарища по каюте, который остался в Константинополе ожидать нашего возвращения. Кто бы ни прочел в паспорте его приметы и сличил их с моими, всякий признал бы тотчас же, что я столько же похож на него, как, например... ну, хоть на Геркулеса. Поэтому я со страхом и трепетом приближался в Севастополю, исполненный смутного страха, что мой обман раскроют и меня вздернут на веревочку. Но за все время нашего пребывания там, мои настоящия приметы так при мне и остались без поверки: над нашей мачтой развевался наш национальный флаг и никакого другого удостоверения в моей личности с меня не потребовали.

Сегодня у нас на палубе перебывало много русских и англичан, дам и мужчин, и мы провели время превесело. Все это были люди весьма счастливо одаренные и никогда я, кажется, не слышал, чтобы мой родной язык звучал так приятно, как в устах этих англичан на дальнем, чуждом берегу. Я очень много беседовал еще и с русскими, собственно говоря, больше из любезности, они же, в свою очередь, много беседовали со мною по той же причине. И я уверен, что мы обоюдно остались довольны друг другом, хотя едва ли хоть по одному слову поняли один у другого. Впрочем, я постарался вознаградить себя за это пространным разговором с англичанами и очень жалел, что мы не могли увезти их с собою.

Мы были сегодня везде, где только пожелали, и повсюду встречали одно только любезнейшее внимание; никто не спросил даже, есть ли у нас паспорта с собою или нет.

что мы могли бы побывать у него, и брались доставить нам свободный доступ и радушный прием; вдобавок, они предлагали, что, в случае нашего согласия, пошлют сухим путем курьера, оповестив предварительно телеграммой.

Однако, времени, а главное, каменного угля у нас оставалось ужь так мало, что мы не могли воспользоваться этим предложением.

Разрушенная Помпея еще сравнительно хорошо сохранилась, если принять во внимание развалины Севастополя. Куда бы вы ни посмотрели, ваш взор не встретит ничего, кроме развалин и еще, еще развалин, разрушенных домов, обвалившихся стен, срытых или обезображенных холмов... Повсюду грусть и разрушение! На вид, можно подумать, что здесь было землетрясение, сосредоточившее всю свою разрушительную силу на этом крохотном клочке земли. В течение восемнадцати долгих месяцев буйный вихрь войны бушевал над этим беззащитным городком и, умчавшись, оставил его в самом разоренном виде, какой только мыслимо себе представить, что могло когда-либо освещать дневное светило. Ни одного единого дома не осталось нетронутым; ни один больше непригоден для жилья! Такого полного и безпримерного разрушения нельзя себе представить.

Дома в Севастополе, очевидно, были прочные каменные здания. Большинство их пробуравлено насквозь пушечными ядрами, стоят они без крыш, все в заплатах с верхних стропил и до фундамента, стоять длинным рядом в полмили длины и производят впечатление целого шествия торчащих, поломанных труб... Подобные дома даже и вовсе на дома не похожа. В некоторых из больших домов углы были отбиты, столбы расщеплены, карнизы расплющены, отверстия пробуравлены сквозь стены и многия из этих отверстий так правильны в смысле окружности и так чисто врезаны, как если бы их просверлили нарочно сверлом. Другия наполовину прошли насквозь и их определенный, отчетливый отпечаток остается в камне - гладком и твердом, как полированный. То тут, то там в стене еще и по сей день торчит какая-нибудь пуля и от нея, вдоль по стене, стекают железистые, ржавые слезы, которые пачкают и обезцвечивают гранит.

Поля сражения лежать довольно близко одно от другого.

Траншеи французов, которые при помощи их подходили к Малахову кургану и делали вылазки, были подведены так близко к его склонам, что можно было столкнуть в них камень, стоя у русских орудий. По нескольку раз в течение трех ужаснейших дней французы ходили на приступ к ничтожному Малаховскому кургану, но были отбиты с тяжкими потерями. Наконец, они завладели им и заставили русских отступить Русские попытались отступить в город Севастополь; но англичане тем временем успели овладеть Реданом и отрезали им отступление, возведя сплошную стену из ядер и пылающих обломков; им только оставалось вернуться обратно и взять снова приступом Малаховский курган или умереть под градом его же орудий. Они вернулись и отняли у неприятеля Малахов, и потом еще два или три раза его отнимали, но их отчаянная храбрость ни к чему не повела и, в конце концов, им пришлось покориться необходимости.

От этих полян, полных ужасов войны, теперь веет мирной тишиной. Ни единый звук не нарушает их покоя, ни одна живая душа не пройдет по ним, или, по крайней мере, чрезвычайно редко!.. Оне пустынны и безмолвны, их запустение не может быть полнее.

На них нам больше ничего не оставалось делать и мы все отправились поискать что-нибудь на память о нашем посещении этих знаменитых мест и вскоре нагрузили весь наш пароход всевозможными вещицами из Редана, Балаклавы, Инкермана - отовсюду! Сюда грудами несли разбитые ядра, сломанные банники и шомпола, осколки гранат... словом, такую массу железного материала, что его хватило бы нагрузить целую шлюпку. Некоторые из нас приносили даже кости, усердно проволочив их за собою издалека, и были в высшей степени огорчены, услыша приговор нашего корабельного врача, что это кости просто-на-просто мулов и волов.

Я знал, что Блюхер не пропустит даром такого удобного случая выкинуть штуку, и потому настоял, чтобы он с нами не ходил. И без того уже его комната обращена в какой.-то музей самой негодной дряни, подобранной им на дороге во время путешествий. Теперь он занят надписыванием этикеток, одну из которых я поймал как-то на-днях и прочел: "Костяк русского генерала". Я взял и вынес эти почтенные останки на свет Божий, чтобы их разглядеть при свете, и они оказались... они оказались осколком конской челюсти!

- "Останки русского генерала?!" Но это нелепо! Ты никогда и ничего не будешь уметь различать!

"старбени" это все едино, - только и нашелся он возразить. ("Старбенью" он величал свою старуху-тетку).

Так вот этот-то самый господин собирает "на память" всевозможную дрянь и притом замечательно неутомимо, а затем преспокойно надписывает их, совершенно не принимая во внимание их подлинности или хотя бы вероятности считаться подлинными. Я попал к нему случайно, как раз в тот момент, когда он разбивал какой-то камень пополам и надписывал одну половину: "Осколок, отбитый от трибуны Демосфепа", а другую: "Часть надгробной плиты Элоизы и Абеляра". Я знаю, что он собирал придорожные мелкие камешки и, принеся их домой добрую горсть, принимался надписывать их так, чтобы казалось, будто они собраны в двадцати различных местах, исторически знаменитых и отстоящих на пятьсот верст одно от другого. Я возражаю, привожу ему доказательства против такого искажения правды и здравого смысла, но, понятно, это не помогает. Он каждый раз спокойно отвечает мне одно и то же, неизменно:

- Моей "старбени" это все едино!

с Марсова холма, на котором проповедывал св. апостол Павел. Все эти камешки подбирал он тут же, на морском берегу, близ нашего парохода, но уверяет, что получал их постепенно от одного из наших соучастников в этой достопамятной экспедиции... Впрочем, мне не стоит распространяться об этом заведомом обмане, это доставляет ему удовольствие, а другим не причиняет ни малейшого вреда. Он даже прямо говорит, что камешки на память о св. апостоле Павле не будут у него переводиться до тех пор, пока по близости будет песчаная коса. Что жь, он не хуже других. Я заметил, что все путешественники пополняют свои коллекции таким же образом. Пока жив буду, не буду верить в подлинность подобных редкости