Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V. 

Девять тысяч верст на восток от Америки. - Сколок с американского города в России. - Поздняя признательность.

Мы так далеко ушли к востоку, а именно на сто пятидесятый градус восточной долготы от Сан-Франциско, что мои часы не могут "идти в ногу" с настоящим временем. Это их огорчило, они остановились и, я думаю, умно сделали. Разница во времени между Севастополем и Тихим океаном громадна. Когда у нас утром бывает шесть часов, в Калифорнии этот самый час придется где-нибудь на прошлой неделе. Поэтому нам совершенно извинительно сбиваться в счете, часов. Однако, эта путаница во времени и мои сомнения положительно замучили меня; я начал тревожиться, я, кажется, мог лишиться разсудка до того, что потерял бы совершенно способность распознавать время. Но когда я, наконец, убедился, как я в состоянии ловко соображать, когда пора обедать, блаженное спокойствие снизошло в мою измученную душу и я ужь больше не терзаюсь страхом и тревогой.

Г. Одесса лежит на разстоянии двадцати часового пути от Севастополя, она самый северный порт на Черном море. Мы зашли туда главным образом, чтоб запастись каменным углем. В Одессе сто тридцать три тысячи жителей, но она разростается скорее, нежели какой бы то ни было другой небольшой город за пределами Америки. Доступ в него свободный, а потому он главный хлебный рынок этой своеобразной части света. Его рейд битком набит судами. В настоящее время там производятся инженерные работы с тою целью, чтобы из открытой естественной гавани сделать большую искусственную бухту. Она будет огорожена двумя массивными гранитными молами, один из которых будет вдаваться в море более, чем на три тысячи футов по прямой линии.

(в два-три этажа, не больше), просторные, чистые, свободные от каких бы то ни было сложных архитектурных орнаментов; рожковые деревья окаймляют тротуары (здесь эти растения называются "акации"). Улицы и магазины носят отпечаток суеты и деловитости; знакомое нам впечатление "новизны" поражает нас здесь как по отношению к домам, так и ко всему другому, вдобавок столбы пыли поднимаются и душат прохожих... Все это было для нас так похоже на привет нашей собственной, родной земли, и мы не могли удержаться от того, чтоб не уронить две-три слезинки умиления и ругнуться немножко на старо-американский лад. Куда ни посмотри, вниз или вверх по улице, ничего, кроме Америки, не увидишь! Ни одного единого напоминания о том, что мы в России! Мы прошлись еще немного подальше, радуясь этой родной картине, как вдруг встретили церковь и... извозчичью пролетку. Нашей иллюзии как не бывало! У церкви был купол несколько вогнутый при своем основании, а извозчик был одет в какую-то юбку без крючков. Оба эти предмета были совершенно иностранного происхождения, равно как и самые экипажи... Но все это уже всякому знакомо, а потому я не имею повода приводить здесь их описание.

у нас оказался в полном нашем распоряжении целый праздничный день и никакой обязанности, кроме того, чтобы радоваться да веселиться. Мы отправились бродить по рынкам и принялись критиковать страшные, поразительные костюмы провинциалов внутренних провинций; мы изучали народную толпу, насколько можно ее изучать по одной только внешности, и в заключение занялись... сливочным мороженым. Мы не всегда и не везде можем достать сливочного мороженого, а потому, если нам это удается, мы естественным образом склонны им злоупотреблять. У себя дома мы никакого значения ему не придавали, что здесь, в знойных странах Востока, оно такая редкость, что мы смотрим на него почти с обожанием.

На весь город мы нашли всего на всего два памятника, и это было для нас сущим благословением Божиим. Один из. них изображает герцога Ришелье, внучатного племянника великого французского кардинала. Этот монумент стоит на широкой, красивой аллее с видом на море и от самого его основания, вниз к морю, до самого берега спускается длинная, широкая лестница. Всех ступеней двести пятьдесят и через каждые двадцать ступеней широкая площадка. Это великолепная, величественная лестница; люди, которые взбираются по ней, кажутся ничтожнейшими насекомыми. Я потому упомянул об этой статуе и о лестнице, что оне обе имеют историческое значение.

Ришелье был основателем Одессы. Он охранял ее с отеческой заботливостью, усердно ломал себе голову над разумными мерами к её наибольшему благу и преуспеянию, не задумываясь, щедро тратил свои средства на тот же предмет, упрочил за нею полное благосостояние, которое, наверно, сделает из нея один из значительнейших городов Старого Света; эту самую лестницу он соорудил на свой собственный, личный счет, а между тем... а между тем те самые люди, для которых он так много сделал, допустили его однажды спуститься по этим самым ступеням одинокого, обедневшого, одряхлевшого, в платье, которое ему нечем было сменить. Много лет спустя, когда он умер в Севастополе, в нищете, всеми оставленный, забытый, горожане Одессы созвали заседание, устроили щедрую подписку и тотчас же водрузили ему, в честь его забот, красивый и изящный памятник, а самую улицу, на которой он стоит, назвали Ришельевской. Это напоминает мне рассказ о том, как мать Роберта Бернса присутствовала на открытии памятника её сыну:

- О, Робби, Робби! Эти же люди не слушали тебя, когда ты просил у них хлеба, и подали тебе... камень!