Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XIII. (старая орфография)

ГЛАВА XIII. 

Холера для разнообразия. - Жарко!.. - Еще чужеземный караван-- Снимок пером с Сирийского "Джонсборо". - Могила Нимврода, могучого охотника. - Самая величественная из всех развалин. - Мы перешли границы Святой Земли. - Омовение в водах Иорданских. - Еще в погоню за редкостями. - Развалины Кесарии Филипповой. - "На камне семь созижду Церковь Мою". - Люди, которых знали ученики Христовы. - Мой благородный конь "Баальбек". - Сентиментальное обожание лошадей арабами.

Последние двадцать четыре часа, которые нам пришлось провести в Дамаске, я пролежал в сильном припадке "choiera morbus", или попросту холеры, а следовательно имел прекрасное извинение и удобный случай полежать на широком диване и отдохнуть хорошенько. Мне больше ничего не оставалось, как только лежать и слушать плеск фонтанов, да принимать лекарство. Снегу с горы Ермон тоже было довольно, а так как на желудке моем он не мог бы оставаться, то, делать нечего, приходилось предоставить мне его есть: для льдинок места у меня в желудке хватило бы еще сколько угодно. Мне было очень весело! Путешествие по Сирии имеет свои интересные стороны, как и путешествие по всякой другой стране; а все-таки сломать ногу ила схватить холеру весьма желательное в нем разнообразие.

Мы выехали из Дамаска в полдень, проехали часа два по равнине, а затем всей компанией остановились на время отдыха под сенью нескольких фиговых деревьев. День был самый жаркий, какой нам до сих пор приходилось видеть. Солнце жгло полымем: как будто столбы огня, которые вылетают из паяльной трубки. Солнечные лучи, казалось, непрерывным дождем падали на нас, обрушивались нам на голову, как будто струи дождя, стекающого с крыши. Мне казалось, что я могу различить каждый отдельный поток лучей, когда он ударял мне в голову, когда обрушивался мне на плечи и когда вслед за ним являлся следующий. Это было ужасно! Вся пустыня сверкала у меня в глазах так ярко, что глаза все время слезились. У наших "молодцов" были белые зонтики на плотной темно-зеленой подкладке. Это было просто благословение Божие! И я благодарил судьбу за то, что и у меня тоже был белый зонтик, хоть он был уложен в моем багаже и ехал на десять миль впереди меня. Просто безумие путешествовать по Сирии без зонтика. В Бейруте мне сказали (люди всегда душат вас своими советами), что путешествовать в Сирии без зонтика - сумасшествие; на этом основании я и приобрел его.

Но, говоря чистосердечно, я думаю, что зонтик скорее даже повредит везде, где только ему вменяется в обязанность защищать людей от солнца. Ни один из арабов не носит козырька при своей феске, не употребляет зонтика и вообще ничего такого, что защищало бы его глаза от солнца, а между тем он смотрит так уютно, ему так удобно и спокойно даже на солнце! Но зато самая забавная, смешная картина, какую я когда-либо видел, это ваша компания "сам-восемь", такой чужеземный и диковинный вид у нея был!

Они едут все гуськом, на них надеты длинные константинопольския белые тряпицы, обмотанные вокруг шляп и болтающияся позади у них на спине; на всех темные зеленые очки с боковыми стеклами; в руках они держат белые зонтики, подбитые плотной зеленой материей, раскинутые у них над головою; для них всех, без исключения, стремена слишком коротки... и они положительно самая плохая в мире кавалерия; лошади их все до одной бегут тяжелой рысцой, а если их подгоняют, то задевают одна за другую, таращат глаза, глядя все вперед, и, задыхаясь, подскакивают высоко и не в такт, вдоль по всей веренице; колени всадников подняты и угловато торчат кверху; локти хлопают по бокам, словно крылья петуха, который приготовился кричать; длинная вереница зонтиков подпрыгивает и судорожно ныряет... При виде того, что такая оскорбительная картина выставлена напоказ среди бела-дня, невольно чувствуешь изумление; почему это боги не пошлют на нее громы свои и не сгонят её с лица земли? Я гляжу на нее и удивляюсь. Я бы не позволил подобному каравану шествовать по моим владениям!

Когда же солнце спустится за горизонт и наши молодцы, сложив свои зонтики, сунут себе их под мышку - это является лишь вариантом все той же картины, но отнюдь не изменяет её нелепости.

Но, может быть, вы не в состоянии усмотреть всей неуместности очков в этой стране? Вы поняли бы это, еслиб побывали здесь. Вы здесь все время чувствуете себя, как будто живете еще за 1200 лет до Рождества Христова, или при патриархах... или, наконец, несколько ближе к христианской эре. Вокруг вас полная библейская обстановка; вас окружают патриархальные нравы и обычаи. Те же библейские люди в тех же развевающихся одеждах и в сандалиях попадаются вам на пути; те же караваны верблюдов тянутся туда и обратно. В горах и в пустыне разлиты та же торжественность и та же тишина, какие были в отдаленнейшия времена древности, и вдруг, не угодно ли, непрощенно врывается и нарушает эту величавую картину какая-то фантастическая толпа янки, украшенных зелеными очками, хлопающих локтями и играющих своими зонтиками!.. Это ужь совсем неуместно, совсем в другом духе!

В трех или четырех часах пути от Дамаска мы прошли мимо того места, где Савл был так неожиданно обращен в христианскую веру. Отсюда мы оглянулись на знойную пустыню и в последний раз бросили взгляд на прекрасный Дамаск, задрапированный в свою зеленую, блестящую порфиру. Когда ужь смерклось, мы добрались до своих палаток, как раз на окраине дрянного арабского селенья Бальдуинсвиль. Настоящее название этого местечка "Эль - и еще что-то там такое"; но единственный иностранец, который когда-либо пробовал его произнести, не выдержал этого испытания и умер. Если я вам скажу, что это селенье обычного арабского типа, то я именно желаю дать вам понять, что все сирийския деревни, на разстоянии пятидесяти миль в окружности от Дамаска, одинаковы; и даже одинаковы до такой степени, что понадобилось бы не человеческое развитие, чтоб сказать, в чем именно одна из них отличается от другой.

Сирийская деревня - своего рода улей, состоящий из одноэтажных хижин, не выше человеческого роста, квадратных, как багажный ящик. Она вся обмазана глиной; и крыша, и сени, и вся вокруг, большею частью сверху оштукатурена и выбелена известкой на один и тот же лад. Одна общая кровля зачастую тянется чуть не в половину города, покрывая собой многия из его "улиц", которые не больше одного ярда шириной.

Если вам когда-либо придется проезжать в полдень через одну из таких деревень, прежде всего вам встретится унылая собака, которая печально поглядит на вас, молча умоляя, чтоб вы не переехали, её, но не предполагая встать и дать вам дорогу. Затем, вам попадется маленький мальчишка без всякой одежды, протянет руку и скажет: "Бакшиш!.."

На самом деле он не ожидает получить ни цента, но это слово он заучил еще прежде, чем сумел пролепетать "мама", и теперь не может от него отделаться. Потом встретится вам женщина, лицо которой скрыто под плотно-прилегающим черным покрывалом, а её голый бюст выставлен напоказ. Наконец, вам попадутся несколько человек детей, больных глазами, и еще дети во всевозможных степенях увечья и болезненности; смиренно корчась на земле, сидит себе в пыли какая-то человеческая фигура, как бахромой, увешанная грязными лохмотьями, - жалкая развалина, руки и ноги которой вывернуты и суковаты, как виноградная лоза... Вот и все люди, которых вы можете там увидать. Наиболее значитеkьная и важная часть деревенского населения в это время сидит себе по домам или же пасет коз по долинам и по откосам холмов. Деревня обыкновенно строится при каком-нибудь чахоточном ручейке и вокруг виднеется немножко зеленой растительности. За пределами этого очарованного круга, на целые мили во все стороны, раскинулась унылая пустыня (песок и мелкий камень!), которая только и родит, что низкий кустарник, косматый, как помело. Сирийская деревня представляет собою самую печальную картину, какую только возможно себе представить, а окрестности её чрезвычайно к ней подходят.

Я собственно и не пускался бы в такия разсуждения на тему о сирийских селениях, если бы не тот знаменательный факт, что Нимврод, могучий охотник, известный в Библии, погребен в Джонсборо и что мне хотелось дать публике понятие о том, где именно находится его последнее местожительство. Как и про Гомера, про него говорят, что он погребен еще во многих других местах; но это место - единственное подлинное и настоящее, где обитает его прах.

Когда первобытное туземное население было разсеяно, четыре тысячи лет тому назад, Нимврод и с ним вместе большое общество людей прошли триста-четыреста миль в сторону и поселились на том месте, где впоследствии стоял великий город Вавилов. Нимврод и выстроил сам этот город, а также и начал строить знаменитую вавилонскую башню. Он возвел ее до восьми этажей в вышину, а два из них еще и по сей час стоят. В настоящее время это колоссальное кирпичное сооружение, разделенное посредине трещиной, явившейся вследствие землетрясений, обожженное и полированное молниями, ниспосланными грозным Божеством. Но целые века простоит еще эта гигантская развалина, как бы для того только, чтобы пристыдить ничтожные сооружения людей современных поколений. Её огромные помещения заняты совами и львами, а старец Нимврод лежит себе в забытой жалкой деревушке, вдали от мест, где он осуществил свое великое предприятие.

время уже осушили свои бурдюки. В полдень мы сделали привал перед ничтожным арабским городишкой Эль-Юба-Дам, который стоит на откосе горы; но наш толмач сказал, что если мы туда обратимся за водою, на нас нападет все тамошнее население, потому что оно не долюбливает христиан. И нам пришлось продолжать свой путь, не утолив жажды.

Два часа спустя, мы достигли подошвы высокой, уединенной горы, которую венчает развалившийся замок Бания, самая величественная из всех развалин этого рода во всем мире, насколько мне известно.

В длину замок имеет до тысячи футов, а в ширину - двести, причем все в нем поражает крайней симметричностью и величавостью архитектуры. Массивные башни и бастионы имеют более тридцати футов в вышину, а некогда достигали и всех шестидесяти. На вершине горы его разрушенные башни высятся над рощами древних дубов и оливковых дерев и имеют замечательно живописный вид.

Он такого древняго происхождения, что никому в мире не известно, кем и когда он был построен. Он совершенно неприступен, за исключением одного только места, где меж скалистых твердынь вьется вверх узкая тропа к подъемным воротам. Лошадиные подковы пробуравили в утесах углубления до шести дюймов глубиной за те сотни сотен лет, пока этот замок служил крепостью и укреплением.

Мы часа три ходили по комнатам, склепам и подземельям этой крепости и ступали там же, где некогда звучали шаги вооруженных, воинственных пят множества крестоносцев и где за многие века до них уже бродили финикийские герои.

её разрушителя и тогда удивление наше удесятерилось.

верное разрушение гигантскому сооружению, которому даже землетрясения были ни почем. Узловатые, извилистые деревья выросли повсюду из каменных стен; они осеняют и украшают седые укрепления роскошной одичалою листвой.

С высоты этих старых стен мы смотрели вниз на широкую, далеко раскинувшуюся и зеленую равнину, сверкающую прудами и ручейками, которые не что иное, как источники священной реки Иордана. После такой пространной пустыни это была отрадная картина.

По мере того, как вечер приближался, мы все спускались вниз по горе, через рощи библейских дубов Башана, так как мы только-что перешли границу и вступили в пределы давно-желанной Святой Земли; а у подножия её, по направлению к широкой долине, мы вошли в эту отвратительную деревушку Баши и раскинули свои палатки в большой роще оливковых дерев, близ журчащого потока серебристой воды, берега которого украшены фиговыми деревьями, померанцами и олеандрами, одетыми густою листвой. Если откинуть в сторону близость деревушки, это в некотором роде рай земной.

Первое, к чему чувствуешь естественное стремление, когда, весь запыленный и опаленный солнцем, раскинешь палатку, это поискать и найти себе местечко для купанья. Мы проследили за ручьем до того самого места, где он струится из ребра горы, в трехстах ярдах от наших палаток, и взяли такую ледяную ванну, что я побоялся бы, что она мне повредит, если бы не знал, что это главный исток священной реки.

лепной работы в храмах Баальбека, от домов Иуды и Анании в Дамаске, от гробницы могучого охотника Нимврода, полуистертых греческих и римских надписей, врезанных в седых стенах замка Бании; наконец, они только-что отбивали и сцарапывали частицы старых сводов, на которые сам Иисус Христос смотрел, когда ходил по земле "во плоти". Уходя из Иерусалима, они верно унесут с собой Голгофу.

Развалины здесь не особенно интересны. Есть здесь массивные стены, уцелевшия от большого квадратного здания, которое некогда служило цитаделью; есть много замечательных старых сводов, которые так загромождены обломками, что лишь немного выдаются из под земли; есть водосточные трубы с толстыми каменными стенками, по ним еще до сих пор бежит прозрачный ручей, от которого берет начало Иордан. В откосе холма еще уцелели подземные сооружения, на которые опирался великолепный мраморный храм, возведенный здесь Иродом Великим, куски его красивых мозаичных полов еще уцелели. Есть еще грубый, старый каменный мост, который, быть может, существовал здесь еще до времен царя Ирода. Повсюду как в лесах, так и на дорогах разсеяны коринфския капители, разбитые столбы порфира и небольшие обломки лепной работы, а там дальше, в обрыве, откуда вырывается источник, находятся общеизвестные греческия надписи над нишами в скале, где в древния времена греки, а вслед за ними и римляне, поклонялись богу полей - Великому Пану. Но теперь деревья и кустарники разрослись над многими из этих развалин, жалкия хижины небольшого племени чумазых арабов стоят на развалившихся гранитных постройках древности. Все местечко вообще имеет какой-то глупый, сонный, деревенский вид и с трудом можно заставить себя поверить, что некогда, хоть за две тысячи лет тому назад, здесь же существовал оживленный, основательно построенный город. Тем не менее, эта же самая местность была свидетельницей события, последствия которого прибавляли страницу за страницей и том за томом к истории вселенной. На этом самом месте стоял Христос, когда сказал Петру: "Ты Петр (то есть камень) и на сем камне Я создам церковь Мою и врата ада не одолеют её. И дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах". (Матф. XVI, 18--19).

В этих немногих словах положено основание могущественной римской церкви; в них лежит авторитет царственной власти пап над земными делами и божеское право предавать душу человеческую проклятию или обелять ее от греха. Для того, чтобы подержать свое положение "единой истинной церкви Христовой", которое, по мнению Рима, было ей дано в этих словах, он вел борьбу, он воевал, он прилагал все труды и усилия в течение многих веков и будет также деятельно продолжать свое дело до скончания века. Достопамятные слова, которые я привел выше, придают этому разрушенному городу особый и исключительный интерес, который он может иметь для людей нашего времени.

Да и мы сами находим довольно любопытным стоять на той самой земле, которой касались стопы Спасителя мира. Это обстоятельство говорит в пользу реальности и осязаемости, которые обыкновенно представляются нам несоответствующими той неопределенности и таинственности, и призрачности, которые обыкновенно считают свойственными Божеству. Я все еще не могу уразуметь, что я стою там, где стоял Сам Бог, и смотрю на ручей, на горы, на которые Он сам смотрел; что меня окружают загорелые мужчины и женщины, предки которых видели Его и даже говорили с Ним, лицом к лицу, и даже беззаботно говорили, как говорили бы со всяким другим чужеземцем. Не могу я этого объять разумом! В моем понимании Божество непременно является чем-то смутным, заоблачным и далеким.

Сегодня поутру, в продолжение завтрака, обычное сборище грязных людей терпеливо сидело вне очарованного круга нашего лагеря и выжидало, пока ему перепадут крохи, которые мы из милости им уделим. Были тут старые и малые, темнокожие и желтолицые. Некоторые из мужчин были высоки ростом и стройны. На Востоке вообще мужчины так статны и красивы, как нигде; женщины же и дети имели вид истощенных и отчаянно голодных. Эти люди чрезвычайно напоминали мне индийцев; одежды на них было очень мало, но и та, которая была на них, отличалась своим причудливым и фантастическим характером. Какую бы нелепую дрянь или безделушку они на себя ни нацепили, они так ухитрялись ее приспособить, чтобы она вернее обратила на себя внимание. Они сидели в полном молчании и с неутомимым терпением следили за каждым нашим движением; в их манере была та настойчивость и та безмолвная назойливость, которая так присуща индийцам и доводит белого до нервного состояния неловкости.

Маленькия дети были в самом жалком состоянии: у всех болели глаза и вообще они во всяких других отношениях поражали своими недугами. Говорят, что, чуть не каждый из детей, рождающихся на Востоке, страдает глазами и что тысячи детей лишаются ежегодно зрения на один или на оба глаза. Мне кажется, что так и должно быть, потому что я вижу здесь ежедневно множество слепых и не помню, чтобы мне приходилось встречать детей, "не" больных глазами. И вот еще что. Как вам кажется: была бы мать-американка в состоянии сидеть и в продолжение целого часа смотреть хладнокровно, как сотни мух роятся вокруг глаз её ребенка, которого она же сама держит у себя на руках? А здесь я вижу это ежедневно. Вчера нам повстречалась, например, женщина верхом на осле и с ребенком на руках. Признаться, я, было, подумал, что у малютки надеты очки от косоглазья, и даже, по мере того, как мы приближались, удивлялся, как эта женщина могла пользоваться такими удобствами. Но, подъехав поближе, мы могли убедиться, что эти мнимые очки были не что иное, как целая стаи мух, для которых каждый из глаз ребенка был сборным пунктом, в то же время целый мушиный отряд производил рекогносцировку у него на носу. Мухи чувствовали себя вполне счастливыми, ребенок был доволен и мать им не мешала делать свое дело.

Как только этот народец узнал, что среди нас находится доктор, они тотчас же начали целыми стадами стекаться к нему со всех сторон, из всех околотков. В силу свойственной ему жалости, д-р Б. взял ребенка у женщины, которая сидела ближе других, и чем то промыл ему его больные глазки. Эта женщина пошла и всполошила весь народ... Что за картину представляла собой эта многолюдная толпа! Хромые, коротконожки, слепые, прокаженные, больные всеми недугами, какие только порождает лень и грязь, и невоздержание, - все явились на совет в какие-нибудь минут десять; а они все еще и еще прибывали! Каждая мать, у которой был больной ребенок, спешила сюда, а у которой его не было, та занимала у другой. Что за почтительные, умоляющие взгляды кидали они на доктора, на этого страшного, таинственного владыку! Они следили глазами за тем, как он вынимал свои пузырьки и стклянки, как отмеривал частицы белого порошку; они глаз с него не спускали, когда он прибавлял несколько капель некоей драгоценнейшей жидкости к нескольким каплям другой; они не теряли из виду ни малейшого его движения. Их взоры были прикованы к нему силою очарованья, от которого никто не мог их оторвать. Мне кажется, они думали, что он одарен божескими свойствами. Едва только успевал каждый из них получить свою порцию лекарства, как глаза его сияли радостью, несмотря на то, что сирийцы народ неустрашимый и неблагодарный; а на лице больного было написано, что он безспорно верит, что никакая сила в мире не помешает больше пациенту Б. совершенно выздороветь.

Христос знал, как надо было проповедывать этому простодушному, суеверному, обремененному недугами народу: Он исцелял больных. Больные начали стекаться толпами и к нашему смиренному доктору из числа простых смертных, когда слава о том, что он сделал для больного ребенка, распространилась по всей земле; они глазами выражали ему свое поклонение, хоть еще и не знали, имеют ли его лекарства действительно целительную силу или нет. Предки этих самых людей, такие же точно люди, как они, по цвету своей кожи, по одежде, по простоте своих нравов и обычаев, во множестве, толпами стекались ко Христу, и нет ничего мудреного в том, что они поклонялись Ему, боготворили Его, при виде того, как Он единым Своим словом исцелял калек. Нет ничего мудреного, что Его деяния составляли предмет молвы целого народа. Нет ничего мудреного, что множество людей, следовавших за Ним, было так велико (как это, например, случилось милях в тридцати отсюда), что разслабленного пришлось спустить к Нему вниз, через крышу, так как до двери нельзя было добраться. Нет ничего мудреного, что Его слушатели были всегда так многочисленны в Галилее, что Ему приходилось проповедывать им с лодки, которая стояла на некотором разстоянии от берега. Нет ничего мудреного, что даже в пустынных местностях Вифсаиды пять тысяч человек нарушили Его уединение и Ему пришлось чудесным образом или насытить их, или смотреть на их страдания от голода, который им суждено было терпеть за-свой порыв искренной веры благоговения. Нет ничего мудреного, что в те дни, когда в одном большом городе однажды произошло большое движение народа, один сосед так объяснял это другому:

- Говорят, пришел Иисус Назарянин!

бедных, ободранных субъектов, погрязших в недугах и грехах, есть свой "царственный шейх", - жалкая старая мумия, которая казалась бы более у места в доме призрения бедных, нежели в высшей иерархии этого племени безпомощных, полунагих дикарей. Принцесса (т. е. я хочу сказать дочь шейха) была девочка лет тринадцати, четырнадцати и вдобавок миловидная, даже хорошенькая лицом. Она была единственным миловидным существом женского пола, которое нам пришлось видеть, в Сирии. Остальные были все дурны, как смертный грех, и безобразны до того, что стоило такой женщине улыбнуться после десяти часов в день субботний, и она заставила бы разбежаться весь свой "шабаш". Ребенок её, однако, был не блестящий субъект, его, кажется, на начинку в пирог бы не хватило! Бедняжка так жалостно смотрел на всех, кто только к нему приближался, как будто бы он понимал, что ему удается понравиться или теперь, или никогда; и мы почувствовали к нему сожаление, которое было не притворно, а совершенно искренно...

Однако, моя новая лошадь, которую я недавно купил, усиленно старается сломать себе шею о канаты, на которых натянута палатка, и мне придется сейчас пойти и поставить ее на якорь. Мне пришлось разстаться с "Иерихоном", но и новым моим конем я, кажется, не могу особенно похвастать. Одна из его задних ног согнута неправильно, а другая вытянута и пряма, как шест палатки. Большей части зубов у него недостает: он слеп, как летучая мышь, нос у него когда-то был разбит и теперь крючковат и согнут, как водосточная труба; нижняя губа у него висит, как у верблюда, а уши плотно прилегают к голове. Сначала мне было очень трудно подыскать ему имя, но, наконец, я порешил на том, чтобы назвать ее "Баальбек", потому что и он сам великолепная развалина. Я не могу удержаться от того, чтобы не поговорить о своих лошадях, так как у меня впереди долгое и утомительное путешествие, а лошади естественным образом занимают мое воображение, как предмет (в этом случае) наибольшей важности.

Мы исполнили желание наших паломников и сделали трудный переход от Баальбека до Дамаска, но лошади Дана и Джэка так сильно пострадали, что пришлось их оставить позади, а вместо них добыть свежих лошадей. Наш толмач говорит, что лошадь Джэка приказала долго жить.

Я покупал лошадей с помощью Мехмета, царственно-величественного египтянина, который состоит в адъютантах у нашего теперешняго Фергюсона. Под Фергюсоном я, конечно, разумею нашего толмача Абрама.

Свою новую лошадь я выбрал не потому, чтобы она была привлекательной наружности, но потому, что "ея" спины я не видал, да и не желаю видеть. Я видел спины всех других лошадей и нашел, что у большинства лошадей спина покрыта ужаснейшими ссадинами от седла; мне известно, что их не обмывали и не лечили несколько месяцев под-ряд. Мысль ехать целый день верхом, причиняя такую инквизиторскую пытку бедному животному, мне просто противна. Моя лошадь, должно быть, такая же, как и другия, но зато у меня есть утешение, что я, по крайней мере, об этом ничего не знаю.

В юности моей я желал быть арабом пустыни и иметь красивую лошадь, которую я назвал бы Селимом, или Беньямином, или, наконец, Мехметом, кормил бы ее из своих рук, позволял ей входить ко мне в палатку и ласково смотреть на меня своими большими, нежными глазами. Желал я еще, чтобы в это самое время явился чужестранец и стал бы предлагать мне за нее сто тысяч долларов, чтобы я мог иметь повод, как и все другие арабы, колебаться и гнаться за деньгами, и, наконец, давая волю своей любви к моей лошадке, провозгласить: "С тобой разстаться, о, моя красавица лошадка? Нет, никогда в жизни! Прочь, искуситель! Я презираю твое золото!"

Но теперь я припомнил эти юношеския стремления.

Если только эти арабы были такие же, как, все другие, то их любовь к своему красавцу-скакуну - обман и ложь! Те арабы, с которыми мне случилось познакомиться, не имеют ни чувства сострадания к своим лошадям, ни любви, ни хотя бы слабого понятия о том, как надобно с ними обращаться или о них заботиться. Сирийское седло-накидка есть не что иное, как тюфячок, набитый перьями и пухом, толщиною в два-три дюйма. Его никогда не снимают с лошади; оно пропитывается грязью, покрывается волосами, и пропитывается лошадиным потом, оно, даже обязано приумножать ссадины и раны. Эти люди никогда и не подумают о том, что надо бы промыть лошади спину. И никогда-то они не допустят свою лошадь искать убежища в палатке: она должна оставаться на воздухе, снаружи палатки, и принимать погоду за то, что она есть, ни больше, ни меньше.

"Баальбека" и попробуйте пожалеть, что вам больше не приходится оплакивать то чувство, которое незаслуженно вызывали в вас какие-то "Селимы" в романах.