Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XV. (старая орфография)

ГЛАВА XV. 

Приключение с Джэком. - Ров Иосифа. - История Иосифа. - Великодушие Иосифа и Исава. - Священное озеро Генисаретское. - Восторги паломников. - Почему мы не поехали по Галилейскому озеру? - Нечто о Капернауме. - По поводу сестер и братьев Христа. - На пути в Магдалу.

Несколько миль мы прошли по угрюмой, пустынной местности, почва которой довольно богата, но всецело занята сорными травами. Это безмолвное, унылое пространство, на котором мы повстречали только троих людей - арабов, на которых не было надето ничего, кроме длинной грубой рубахи, вроде "суровых" рубашек, которые составляли единственное летнее одеянье маленьких мальчиков-негров в южно-американских платанциях. Все они были пастухи и услаждали слух своих стад традиционной пастушеской свирелью - тростниковым инструментом (дудочки), который издавал такие ужасные, такие адски-изощренные звуки, какие эти самые арабы производят своим пением...

В их свирелях не было и тени той удивительной музыкальности, которая очаровывала предков этих самых пастухов в равнинах Вифлеема в те времена, когда ангелы пели на небесах: "...На земле мир, в человецах благоволение..."

Часть земли, по которой мы проходили, была даже вовсе не земля, а каменистые утесы или скалы сливочного цвета, обточенные временем, как бы водою; лишь изредка встречается на них выступ или угол, но и тот, выдолбленный, неровный, на подобие ячеек, просверленный круглыми дырами, образующими самые причудливые узоры, среди которых чаще других встречается грубое подражание человеческому черепу. В этой части дороги встречались иногда остатки древне-римского пути вроде Аппиевой дороги, камни которого держались на месте с чисто-римским упорством.

Серые ящерицы, эти наследницы развалин, гробниц и всяческого разрушения, скользили из утесов в утесы или смирно лежали и грелись на солнышке. Где некогда царили роскошь и довольство, затем пали, где слава некогда сияла и затмилась, где красота царила и увяла, где была радость, а водворилась печаль, где жизнь была ключом, а теперь смерть и безмолвие царят, - там эти пресмыкающиеся селятся и издеваются над тщеславием людским. Одежда его пепельного цвета, а пепел ведь символ загубленных надежд, исчезнувших, ничего не достигших стремлений и похороненных, угасших привязанностей. Если бы ящерица могла говорить, она бы сказала:

- Воздвигайте храмы, "я" буду властвовать над ними, когда они обратятся в развалины! Стройте дворцы, "я" в них поселюсь! Созидайте царства, я унаследую их. Хороните своих красавиц, я буду наблюдать, как над ними будут трудиться черви. А ты, стоящий теперь надо мною и философствующий, знай: я напоследок проползу над "твоим" трупом!..

Несколько муравьев тоже нашлось в этой пустынной местности, но они просто жили здесь на даче: свои запасы они принесли сюда из Аин-Меллахи, за одиннадцать миль отсюда.

Джэку сегодня нездоровится - это легко заметить, какой он еще ни есть ребенок, а все же он настолько мужчина, чтобы не болтать об этом.

Вчера он слишком долго был на солнце, но так как он это делает с горячим желанием чему-нибудь научиться и извлечь пользу из своего путешествия, смотря по обстоятельствам, то никто и не старается ею разубеждать своим осуждением. Целый день мы не видали его в лагере и, наконец, нашли в некотором разстоянии оттуда, на берегу ручья, и без зонтика, который защитил бы его от палящих лучей солнца. Если бы он привык ходить без зонтика, это бы еще ничего, конечно, но он ведь не привык. Он только-что собирался в эту минуту швырнуть комком земли в горлицу, которая грелась на солнышке в ложбинке ручья.

Мы сказали ему:

- Не надо, Джэк, не надо! Зачем ты хочешь сделать зло птице? Чем она провинилась?

- Ну, хорошо. Пожалуй, я готов оставить ей жизнь; но собственно говоря, это даже моя обязанность, потому что она обманщица!

Мы принялись разспрашивать его - почему, но он сказал, что это "все равно". Мы допрашивали его еще раз и два раза по дороге обратно в лагерь, во он опять сказал, что это "все равно". Но поздно вечером, когда он сидел задумавшись на постели, мы опять принялись разспрашивать его, и он сказал:

- Ну, все равно! Теперь мне это "все равно", но сегодня днем мне говорить не хотелось (понимаете ли?) потому, что я не говорю неправды и не думаю, чтобы нашему полковнику тоже полагалось говорить неправду. А он все-таки сказал! Он нам сказал вчера вечером на молитве, в шатре наших паломников, читал это прямо по Библии, что эта земля "течет млеком и медом" и что по всей стране "раздается глас голубицы". Мне показалось это несколько сильно... то есть, по крайней мере, насчет голубицы; но я переспросил потом мистера Черча, так да это, и он мне сказал, что да; а что говорит мистер Черч, тому я безусловно верю. Но я сидел там сегодня и сторожил эту, горлицу целый час; и солнце чуть совсем меня не сожгло; но я так и не слышал её пения. Меня кажется, двойной пот прошиб, - и я твердо знаю, что действительно прошиб, потому что он попадал мне в глаза, он катился у меня по носу, не переставая; а вы ведь знаете, что я крепче, чем кто-либо другой, - парижская глупая затея и замша на сиденьи вся насквозь намокла, и вновь высохла, и опять намокла, и сморщилась, и полезла врозь... Это было ужасно! А все-таки я еще не слыхал, чтоб горлица запела. Наконец, я сказал: "Это обман, вот это так обман!" И еслиб я знал это раньше, я сам был бы настолько разсудителен, что мог бы сообразить, что горлица совсем не поет. Наконец, я сказал сам себе: "Не буду к ней слишком строг, дам ей десять минут, чтобы собраться с духом и начать! Десять минут пройдет, несли тогда она не запоет, я разрушу её жилище!" Но вы знаете сами, она так и не запела. Я там сидел все время, думая, что она, наконец, начнет довольно скоро, потому что она то-и-дело поднимала головку и опять опускала ее, и закрывала веки, на минуту пряча под ними свои глазки и опять открывая их, словно в уме повторяя какую-нибудь песенку. Но, когда миновали мои десять минут и я весь сгорел на солнце, истомился, она положила свою коварную, грешную голову под крыло, свернулась комочком и уснула крепким сном.

- Конечно, это было довольно жестоко после того, как вы так долго прождали понапрасну!

- Еще бы!.. А я сказал: "Ну, если ты не хочешь петь, так ужь, по крайней мере, спать-то тебе не придется ни в каком случае!" И, еслиб вы, ребята, мне не помешали, я бы заставил ее убраться из Галилеи во-свояси живее, чем какую-либо другую горлицу на свете. Но все равно, это не важно; ну, и довольно об этом. Вся кожа слезла у меня с затылка.

Часов в десять утра мы раскинули свои шатры у рва Иосифа. Это средневековое жилище, в одном из боковых дворов которого есть большой ров с водой, окруженный большими стенами и сводами; согласно одному из преданий, в него именно бросили братья Иосифа. Более достоверное сказание, однако, гласит, чему не мало способствуют географическия условия страны, что тот ров находится в Дофане, на разстоянии двух дней пути отсюда. Впрочем, в виду того, что так многие считают этот ров настоящим, он представляет и для нас некоторый интерес.

Трудно отыскать на выбор самый лучший отрывок в книге, которая так изукрашена драгоценнейшими из каменьев, как Библия; тем не менее, можно считать достоверным, что немного найдется в её пределах таких вещей, которые могли бы стать выше прекраснейшей истории Иосифа. Кто научил этих писателей древности их простоте слога, их удачным выражениям, их пафосу и, главное, уменью совершенно стушеваться перед читателем, предоставляя ему видеть в повествовании одно только это самое повествование, которое само за себя говорит? Шекспир всегда стоит перед нами, когда мы читаем его книги; Маколей также у нас перед глазами, когда мы следим за развитием его величавой речи. Но авторы книг Ветхого Завета скрыты от наших взоров.

Если ров, о котором я говорил, и есть настоящий, так здесь у него разыгралась давным давно сцена, которая всем нам знакома по картинам. Тут же, по близости, сыны Иаковлевы пасли стада отца своего. Отец был встревожен их долгим отсутствием и послал любимца своего, Иосифа, посмотреть, не случилось ли с ними какой беды.

пыльнейшей местности во всей Азии, красуясь в своем любимом наряде, разноцветной одежде. Иосиф был любимец отца и это одно уже было преступлением в глазах его братьев. Он видел сны и истолковывал их с намерением предсказать свое возвышение в далеком будущем над всей своей семьею, и в этом заключалось его второе преступление. Он был хорошо одет и, без сомнения, в простоте своего детского тщеславия ставил это своим братьям на вид. Вот в чем и заключалась его вина перед старшими братьями, и они положили между собою наказать его за нее, как только представится к тому удобный случай.

Когда братья увидели издали, что Иосиф идет к ним с озера Галилейского, они тотчас узнали его и обрадовались:

- Смотрите, - сказали они друг другу, - вон идет наш сновидец: возьмем убьем его!

Но Рувим вступился за брата и его оставили в живых. Они схватили мальчика, стащили с него ненавистную для них одежду и столкнули его в ров. Они-то намеревались уморить его там голодной смертью, но Рувим хотел придти тайком и освободить его оттуда. Однако, в то время, как Рувим ненадолго отлучился, братья его продали Иосифа купцам-измаильтянам, которые ехали в Египет.

Такова история Иосифова рва. И этот же самый ров существует еще и по сей день, и будет впредь существовать, пока еще новый отряд разбивателей кумиров и отрывателей могил с "Куэкер-Сити" не приедет опять сюда и не откопает этот ров, чтобы его увезти с собой. Ведь в них нет уважения к памятникам старины и, куда бы ни пошли они, они все разрушат, не щадя ничего!

Иосиф сделался человеком богатым, образованным, могущественным и, как говорится в Библии, "господином всей земли египетской".

Иосиф действительно был настоящим царем и повелителем, силой и умом египетской монархии, хоть титул царя и принадлежал фараону. Иосиф - один из истинно великих людей Ветхого Завета. Он был, несомненно, и самым благородным, и самым мужественным, за исключением разве Исава.

Отчего бы нам не замолвить словечко за этого величавого бедуина? Единственный грех, который за ним водился, это - то, что он был несчастлив. Почему это так полагается, чтобы всякий хвалил Иосифа за его великодушие к его жестокосердным братьям, не щадя горячих выражений, а Исаву, который проявил еще более высокое великодушия к брату, обидевшему его, мы лишь из милости бросаем кость вынужденной похвалы? Иаков воспользовался смертельным голодом брата своего для того, чтобы отнять у него право первенства, а вместе с ним и высокия почести и преимущества, сопряженные с этим званием. Иаков же хитростью и обманом украл у него отцовское благословение; он сделал из него чужого в родительском доме и кочевника. Однако, прошло двадцать лет и Иаков пошел навстречу Исаву, брату своему, и пал к ногам его, трепеща от страха, и жалобно умоляя пощадить его, не подвергать наказанию, которое он заслужил. И что же сделал тогда этот великий сын пустыни?

Он пал брату на грудь и, обнимая, лобызал его!

Когда же Иаков, который не был в состоянии понять великодушие брата своего, все еще сомневаясь и дрожа от страха, хотел "войти в милость господина своего" посредством взятки в виде подарка целого стада, что ответил ему тогда этот величавый сын пустыни?

- Нет, брат мой, у меня всего довольно. Оставь себе все, что имеешь!

Иаков нашел Исава в богатстве, в семейной дружбе и любви с женами и детьми, нашел его в богатой дорожной обстановке, со слугами, стадами всякого скота и с караванами верблюдов. А между тем он сам был все тот же отверженный, каким сделал его этот самый брат его, Иаков.

Прошло тринадцать лет самой романической безвестности и братья, обидевшие Иосифа, приехали - чужие и в чужой стране, голодные и смиренные, купить немного муки на пропитание. Их позвали во дворец, обвинили в краже, и в хозяине, этого дворца они узнали своего брата Иосифа, пострадавшого по их вине. Они являлись трепетными нищими-просителями, он же был повелителем могущественного государства!

Какой Иосиф, когда-либо живший на свете, упустил бы такой прекрасный случай порисоваться? Кому надо отдать предпочтение: Исаву, прощающему своего брата, который живет в довольстве, или Иосифу, который сам, на высоте царственного величия, прощает дрожащих от робости оборванцев, чья низость принесла ему счастье?

перед нами картину, разстилалось чудное видение, за лицезрение которого миллионы верующих в отдаленнейших краях отдали бы половину всего, что имеют - священное озеро Галилеи!

Поэтому мы лишь недолго оставались у Иосифова рва. Мы дали отдохнуть себе и лошадям и на некоторое время почувствовали, что действительно находимся под сенью древних строений. Вода у нас вся вышла, но два-три осклабившиеся араба, лениво бродившие тут же с своими длинными ружьями, сказали, что у них нет воды и по близости нигде не найдется. Положим, они знали, что в этом рву нашлось бы немного мутненькой водицы, но они слишком уважали место, освященное временным пленением их предка, чтобы охотно допускать христианских собак пить из него. Но наш Фергюсон связал несколько тряпок, столько, чтобы можно было опустить на дно сосуд, и достал воды, и все мы напились и поехали дальше. Вскоре после того мы спешились на берегу, который освящен был стопами Христа-Спасителя.

В двенадцать часов, в полдень, мы выкупались в озере Галилейском (это особенно ценимое благодеяние в таком знойном климате!), а затем завтракали под заброшенным фиговым деревом при источнике, называемом Айн-Эль-Тин, в каких-нибудь ста ярдах от разрушенного Капернаума. Каждый дрянной ручеек, который журча бежит из скал и песков этого уголка вселенной, награжден высоким саном источника, фонтана; а люди, знакомые с Гудсоном, страной Великих Озер и Миссиссипи, пускаются в излияния восторга и все свои силы прилагают к тому, чтобы в сочинениях своих воспевать им хвалу. Если бы можно было собрать все плоды поэтических вдохновений и всякого вздору, который расточали этим "фонтанам" и обворожительным видам этих мест, и составить из них отдельную книгу, то получился бы целый сборник весьма внушительных размеров... годный лишь на растопки.

Во время завтрака наши паломники-энтузиасты, которые чувствовали с тех самых пор, как ступили на Святую Землю, себя так легко и спокойно, что не произносили ни слова, кроме восторженного лепета несвязных похвал, теперь не в состоянии были даже есть, до того им хотелось поскорее прокатиться самим, своей персоной, по водам, которые несли ладьи апостолов. С каждым коротким мгновением их тревога, их возбуждение возрастали до того, что я даже начал опасаться, как бы они, в их настоящем состоянии, не вырвались бы за пределы всяческого благоразумия и осторожности и не закупили бы целую флотилию судов вместо того, чтобы нанять только одно на один какой-нибудь час, как это водится у людей разсудительных.

Меня пробирала дрожь при мысли о том, сколько кошельков повытрясет сегодняшнее торжество. Я не мог удержаться, чтобы не пуститься в разсуждения о том, чем может угрожать такое несвоевременно запоздалое усердие зрелых людей, которые поддаются заманчивому обаянию, впервые доступному им. И в то же время я не чувствовал себя в праве удивляться такому положению дел, которое причиняло мне самому столько тревоги. Всех этих людей с детства учили почитать и почти боготворить те самые святые места, в которых они теперь находились. Много, много лет под-ряд эти самые картины посещали их воображение среди дня и витали перед ними в их ночных видениях. Стоять перед этою картиной на-яву, во плоти, видеть ее так, как мы ее сейчас видим, плавать по священному озеру, и припадать устами в священной земле, ко всему этому они стремились все время, пока целое поколение людей подростало постепенно, пока лица их покрывались морщинами, а иней старости серебрил их головы. Для того, чтобы посмотреть на эту картину, и проехаться по этому озеру, наши паломники оставили свои дома, свои пенаты и проехали тысячи тысяч миль, утомлялись, трудились, тревожились. Что же мудреного, если свет благоразумия и предосторожности побледнел перед славою такой надежды, какую они теперь видели в полном расцвете её осуществления? Да пусть себе швыряют хоть миллионы! Как я уже сказал: ну, кто же может говорить о деньгах в такия минуты?

себе "корабль", ехавший мимо. Это было весьма удачно! Труженики моря поспешно подплыли и причалили к берегу. Радость была разлита у нас на лицах.

- А что будет стоить? Спросите его, Фергюсон: сколько ему надо? Что будет стоить забрать нас всех - восьмерых и вас также на придачу, и свезти вон туда, в Вифсаиду? И к устьям Иордана... И к тому месту, где стадо свиней бросилось в озеро... Скорей, скорей! И мы хотим непременно приставать к берегу в разных местах... везде, везде! Целый день! Я целый год готов плавать по этим водам! Да скажите ему, что мы остановимся в Моглале и закончим путь Тивериадой. Да спросите же его, сколько ему за это нужно? Ну, все равно, сколько он захочет... сколько его душе угодно! Скажите, что мы за ценой не постоим!..

Фергюсон переводит:

- Он говорит: два наполеона - восемь долларов.

- Черезчур дорого! Мы даем один наполеон!

Никогда в жизни, кажется, я не пойму, как это так случилось (я трепещу при мысли, до какой степени в этой стране легко творятся чудеса!) - только в один миг, как мне показалось, эта лодка очутилась шагах в двадцати от берега и полетела прочь, как испуганная птица.

Восемь человек, упавших духом, стояли на берегу и... и... только представить себе после такого всеобъемлющого восторга! О, что за ужасный, позорный конец такого невоздержного, некрасивого хвастовства! Это было слишком похоже на полицейския угрозы: - Эй, дайте-ка мне до него добраться! - и тотчас же вслед затем: - Вы, оба, держите его, а с меня и одного довольно!

В тот же миг во всем нашем лагере раздался плач и скрежет зубовный. Паломники предлагали уже два наполеона... и даже больше, если нужно. Паломники и толмач кричали до того, что, - наконец, охрипли, умоляя отъезжающих лодочников вернуться. Но они невозмутимо ехали себе прочь и не обращали ни малейшого внимания на людей, которые всю свою жизнь только о том и мечтали, чтобы когда-нибудь в один прекрасный день прокатиться по священным водам Галилейским, послушать пересказ его божественных волн о священных событиях, связанных с ним, которые сделали для этого тяжелый переезд в безчисленное множество верст и... и... вдруг, пришли к заключению, что цена за катанье по озеру слишком дорога! Дерзкие арабы - эти магометане! Как они только смели помыслить о чем-либо подобном со стороны джентльмэнов другого вероисповедания!..

Было время, когда Спаситель здесь учил народ, когда здесь было множество лодок у рыбаков озерного прибрежья. Но теперь - ни рыбаков, ни лодок больше нет. У старца Иосифа также в этих самых водах плавала целая флотилия военных кораблей.

Тогда, восемнадцать веков тому назад, их было сто тридцать скороходных судов, но и они также пропали и не оставили по себе следа. Не приходится им больше вести морских сражений, а торговый флот Галилеи состоит всего только из двух небольших судов такого точно образца, какого были и те древния суда, во времена св. учеников Христовых. Одно из них для нас все равно что не существует; другое было за несколько миль отсюда и его не дозваться. Итак, нам пришлось сесть на коня и, понурив голову, направиться себе в Моглалу, труся рысцой вдоль берега, у самой воды, за неимением возможности через нее переехать.

Как наши паломники бранили друг друга! Каждый из них обвинял другого и каждый, в свою очередь, отрицал свою вину. Но грешники молчали и не проронили ни слова: даже самый мягкий невинный сарказм мог оказаться опасным в такое время. Хоть мы и простые грешники, хоть нас и сдерживают, и приводят нам примеры благочиния, и читают нам наставления, и укоряют нас в дурной нравственности, и в отсталости, и в недостатке серьезности, и в усердии к уличному жаргону, и до того притесняют нас, уча приличиям, как и когда следует нам поступать, так что жизнь таким страшным грешникам уже стала в тягость; все же эти самые грешники не станут тащиться за паломниками по пятам, особенно в такое время, и кивать на них исподтишка, и злорадствовать, и творить всякия такия преступные дела: да им это просто и на ум не придет! Иначе, пожалуй, они бы и проделали все это. Но они-то, они все это делают; однако, и для них это было бесконечно отрадно слушать, как паломники бранили друг друга. Иной раз (как это не стыдно!) нам доставляло удовольствие смотреть, как они выходили из себя, потому что это было для нас доказательством, что и они, в конце концов, были такими бедными, малодушными людьми, как и мы сами.

Итак, мы ехали по направлению к Магдале в то время, как плач и скрежет зубовный поочередно то разрастался, то снова утихал, и священное безмолвие и тишина Галилеи нарушались только резкими словами и бранью.

тех лиц, которых не люблю или не уважаю; а между тем, никто из них не может сказать, чтобы я неласково выслушивал его наставления или возмущался, или не желал бы воспользоваться тем, что он мне говорит. Наши паломники лучше меня, я могу в этом по чистой совести признаться, они, вдобавок, мои добрые друзья; и, вдобавок, если они не желали попасть через меня в печать, то чего же ради путешествуют они вместе со мною? Они знали меня, знали мои свободные воззрения, знали, что я люблю дать и взять, когда даю я, а брать предоставляю другим. Когда один из них пригрозился, что бросить меня одного в Дамаске, во время холеры, у него, собственно, не было настоящого намерения так и сделать, я знаю, что он вспыльчивого десятка и что в глубине его души кроются, под наружной горячностью, добрые побуждения. А разве мне мало приходилось слышать, как наш еще другой паломник, мистер Черч, говорил, что ему все равно, кто бы ни уходил, или не оставался; что "он" сам останется со мною до тех пор, пока я не выйду из Дамаска на своих собственных ногах или пока меня не вынесут из него в гробу, если ужь такова моя судьба? Наконец, каждый раз, как я браню наших паломников, я ведь в это число включаю и мистера Черча; а разве я способен дурно говорить о нем? Я просто хочу их расшевелить и придать им здоровья, вот и все!

Мы оставили позади Капернаум; это были просто какие-то безформенные развалины. В нем не было ничего, похожого на город, и даже ничего такого, судя почему можно было бы подумать, что он когда бы то ни было действительно был городом. Однако, как ни пуст, как ни разрушен он был, а все же он был знаменитым местом. От него произошло древо христианства, широкия ветви которого осеняют в наши дни множество отдаленных стран. После того, как Он был искушаем дьяволом в пустыне, Христос пришел сюда и начал проповедывать свое учение; а затем, в течение остальных трех-четырех лет Его земной жизни, он почти исключительно пребывал в Капернауме. Он начал исцелять больных, и слава о Нем вскоре распространилась так широко, что несчастные страдальцы приходили к нему из Сирии, из-за Иордана и даже из Иерусалима, за несколько дней пути отсюда, чтобы только избавиться от своих недугов. Здесь Он исцелил слугу центуриона и тещу Симона Петра и множество хромых, слепых и одержимых бесами. Тут же Он воздвиг дочь Иаира с одра смерти. Здесь же Христос сел в лодку с учениками своими и после того, как они разбудили Его во время, поднявшейся бури, усмирил ветер, а голосом своим убаюкал взбаламученные волны. Затем Христос перешел на другой берег, в нескольких милях отсюда, и освободил двух людей от бесов, которые вошли потом в свиней. По возвращении своем оттуда, Он призвал Матфея, сборщика податей; затем исцелил еще нескольких человек и произвел страшное возмущенье тем, что ел вместе с грешниками и мытарями. Потом Христос продолжал ходить по Галилее, проповедуя слово Божие и исцеляя больных, и даже доходил до Тира и Сидона. Он избрал из числа своих учеников двенадцать и послал их в чужия страны проповедывать новое учение. Он творил чудеса в Вифсаиде и в Хоразине - селеньях, в двух или трех милях от Капернаума. Предполагается вообще, что именно здесь, близ одного из этих селений, совершилось чудо богатого улова рыбы, а близ другого, в пустынной местности, Он чудесным образом насытил тысячи людей крошками хлеба и рыбы. За то, что ни то, ни другое селенье не покаялось во грехах своих, после всего того, что Он творил посреди них и Капернаум вместе с ними, - Христос предал их проклятию и пророчествовал против них. Теперь, т. е. в наши дни, они обратились в развалины, что весьма отрадно для паломников, потому что они тотчас же могут применить слова божеския к скоропреходящим делам рук человеческих. Впрочем, есть более вероятия думать, что Христос в предсказаниях своих подразумевал скорее "людей", а не их жалкия деревенския постройки. Он сказал "Горе им в Судный День!..", а какое же дело будет Судному Дню до каких-то там глиняных мазанок? Пророчество ничуть не изменилось бы от того, что эти города были бы великолепнейшими столицами, а не развалинами, как теперь, когда эти развалины почти совсем стерты с лица земли; этим фактом пророчество не подтверждалось бы и не опровергалось.

Христос посетил еще Магдалу, которая лежит близ Капернаума, был Он также и в Кесарии Филипповой. Он ходил также и на свою земную родину - Назарет, и видел там братьев своих: Иосию, Иуду, Иакова и Симона, т. е. тех людей, которые именуются братьями Христа-Спасителя. Кому было когда-либо интересно узнать, что думали они, когда увидели, что он вернулся в Назарет, покрытый славою; когда они долго смотрели на Его лицо, сделавшееся для них уже чуждым, чтобы узнать Его, и говорили: "Это Иисус?"

Кто поинтересуется узнать, что шевелилось у них на уме, когда они увидали вновь перед собой своего брата, - человека, творившого изумительные чудеса пред толпою изумленного народа, во свидетельство всех? Кому интересно знать, просили ли братья Иисусовы, чтобы Он вместе с ними вернулся домой, говоря, что Матерь Его и сестры грустят о разлуке с ним и будут без ума от радости, когда снова увидят Его в лицо? Кто когда-либо подарит хоть одну мысль сестрам Иисуса вообще? А между тем, у него были сестры; и воспоминание о них должно было часто посещать Его воображенье, когда Его обижали чужие люди; когда Он был бездомным скитальцем и говорил, что Ему "негде голову склонить"; когда все бросили Его, не исключая даже и Петра, и пришлось остаться одному посреди врагов?

Немного чудес сотворил Христос в Назарете и недолго оставался там. Жители говорили:

"так-то" и "так-то" зовут его братьев, не так-то и так-то зовут его сестер? А мать его разве не та самая женщина, имя которой Мария? Этого быть не может!

Христос не проклял дома Своего, но отряхнул прах от ног Своих и пошел прочь.

Город Капернаум расположен на берегу небольшого озера, в небольшой равнине, в пять миль длины и одну или две мили ширины. Она изящно украшена олеандрами, которые кажутся тем красивее, что они составляют резкий контраст с угрюмыми, лысыми скалами и вопиющею пустыней, которая их окружает; но все же они не настолько безумно-прекрасны, насколько можно бы судить по описаниям их в книгах. Если кто спокоен и разсудителен, тот может смотреть на их красоты и не умериеть от восторга.

путь, который когда-либо совершал Спаситель, это отсюда до Иерусалима, то есть от ста до ста двадцати миль. Следующий за ним, по продолжительности своей, был отсюда до Сидона, каких-нибудь шестьдесят-семьдесят миль. Вместо того, чтобы отстоять далеко одно от другого, как это полагалось бы по американским воззрениям на разстояния, все места, сделавшияся особенно знаменитыми пребыванием в них Спасителя (почти без исключения), видны отсюда, а от Капернаума находятся на разстоянии пушечного выстрела. Не считая двух-трех коротких путешествий, которые Ему пришлось сделать, Спаситель провел всю свою земную жизнь, проповедывал слово Божие и творил чудеса на пространстве, которое по размерам своим не больше, чем обыкновенное графство в наших Соединенных Штатах. Вот все, что я был в состоянии уразуметь в этом поразительном факте.

Но как же утомляет человека, едва проехав две-три мили, прочитывать страниц по сто истории! Право же, знаменитейшия личности в Палестине попадаются здесь именно так часто.

В должное время мы достигли Магдалы, этого древняго селения.