Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XVI. (старая орфография)

ГЛАВА XVI. 

Любопытные образцы архитектуры и искусства. - Торжественная встреча. - Дом Марии Магдалины. - Тивериада и её обитатели. - Священное озеро Галилейское. - Галилея ночью.

Магдала - некрасивое место. Оно носит всецело сирийский характер, а это должно означать, что оно совершенно некрасиво и тесно, и скверно, и неудобно, и грязно, ну, совершенно в духе тех городов, которые украшали эту страну во все времена, начиная с Адамовых времен, как это согласились доказать все писатели, что им и удалось вполне. Улицы в Магдале, в каком угодно месте, шириной от трех до шести футов и поражают своей нечистоплотностью. Дома здесь имеют от пяти до семи футов в вышину и строятся по одному и тому же произвольному плану, то есть в виде неуклюжого ящика для упаковки товаров. С боков дом выбелен гладкой штукатуркой и с большим вкусом украшен как внизу, так и наверху кругами верблюжьяго помета, который раскладывают там для просушки. Это придает всему зданию романический характер, уже с некоторым оттенком воинственности, словно оно все пробуравлено пушечными ядрами. Плоская оштукатуренная крыша украшена живописными рядами фресок, которые тщательно вычищены, высушены и разложены там на тот случай, если бы понадобилось топливо. Лесу на топливо в Палестине нет никакого, нет лишняго дерева на топливо, нет каменноугольных копей.

У сирийской хижины нет ни окон, ни труб. Когда я, бывало, читал про то, как разслабленного спустили в дом через крышу, чтобы его мог исцелить Спаситель, в моем воображении рисовался трехъэтажный кирпичный дом и я удивлялся, как эти люди не свернули шеи больному, производя над ним такой опасный опыт. Однако, теперь я вижу ясно, что они могли бы даже взять его за ноги и перебросить через весь дом, не причинив ему особого вреда. Палестина не особенно изменилась с тех пор в своих нравах и обычах, постройках и даже в самом населении.

слепые и чумазые, калеки и оборванцы, все в лохмотьях, в замазанных и скудных одеяньях; все самого отвратительного вида, все нищие и попрошайки от природы, благодаря инстинкту и воспитанию. Как они толпились! Как выставляли напоказ свои раны и болячки! Как жалобно указывали на свои поломанные и изувеченные члены! Как просили милостыни своими умоляющими взорами! Мы вызвали дух, которому не могли повелевать. Они повисли на хвостах лошадей, они цеплялись за их стремена и гривы, они надвигались со всех сторон, презирая опасность быть размозженными копытами, и из их нехристианской глотки единодушно вырывался отчаянный и оглушительный крик:

- Ховаджи, бакшиш!.. Ховаджи, бакшиш! Бакшиш, бакшиш! Бакшиш!

Никогда еще не испытывал я такого бурного нападения.

В то время, как мы раздавали бакшиш детям с больными глазами и цветущим девушкам, с отвратительно татуированными ртом и бородою, мы продолжали двигаться вперед по городу длинной вереницей, пока, наконец, не добрались до палисадника, заросшого терновником, и до развалин в духе римских построек, которые были жилищем св. Марии Магдалины, друга и последовательницы Христа. Наш проводник верил в подлинность этого жилища и я последовал его примеру. Да, я и не мог поступить иначе, когда у меня перед глазами был этот самый дом. Паломники взяли по кусочку лицевой стены на память, как того требовал их почтенный обычай, и мы отправились.

В настоящую минуту мы раскинули шатры здесь, у городской стены Тивериады. Мы ходили в город до наступления сумерок поглядеть на его жителей; до их домов нам не было дела. Люди здесь лучше, когда на них смотришь издали: это особенно непривлекательного типа евреи, арабы и негры. Грязь и нищета, вот в чем заключается гордость Тивериады. Молодые женщины носят свое приданое на крепкой проволоке, которая спускается дугой с макушки головы до самого рта; это все турецкия серебряные монеты, которые оне скопили или получили в наследство. Большинство - девушки, далеко не зажиточные, но к некоторым, немногим, судьба отнеслась еще благосклонно. Я видел богатых наследниц, которым цена была (ну, да, пожалуй, я даже могу взять на себя смелость утверждать), по их собственной оценке, целых девять с половиною долларов! Но такие случаи редки. Когда вам случится напасть на такую невесту, она весьма естественно, напустит на себя особую важность. Она не попросит у вас бакшиш, она даже не допустит ни до малейшей фамильярности. Есть на свете люди, которые не терпят чужого богатства.

древности, про которых мы читаем в Священном Писании. Они и в самом деле выглядят такими же фарисеями. Судя просто по одному только их общему типу, помимо всяких других очевидных доказательств, можно легко заподозрить, что самодовольство - их специальность!

Из различных достоверных источников я раздобыл сведений по части Тивериады. Полагается вообще считать, что она стоит в такой местности, которая некогда, много веков тому назад, была занята столицей с большими притязаниями на совершенства архитектуры, если судить по колоннам из порфира, которые разбросаны по всей Тивериаде и даже по берегу озера, по направлению к югу. Оне были с желобами когда-то, но теперь, когда самый камень все еще тверд, как железо, эти выемки почти стерлись совершенно. Эти колонны не высоки и, без сомнения, те здания, где оне служили украшением, были замечательно старые, благодаря своему изящному, но только не величественному виду. Этот современный город Тивериада упоминается единственно в Новом, но отнюдь не в Ветхом Завете.

Здесь в последний раз собирался "Сандхедрим", и в продолжение трехсот лет Тивериада была метрополией евреев в Палестине. Она принадлежит к числу четырех главных городов израильских, которые почитаются у них священными; она для них тоже, что Мекка для магометан или Иерусалим для христиан. Тивериада была местопребыванием многих ученых и знаменитых раввинов. Они здесь и погребены, а рядом с ними лежат в земле останки двадцати-пяти тысяч их единоверцев, которые пришли издалека для того только, чтобы быть к ним ближе при жизни и лежать рядом с ними после смерти. Великий раввин "Бен-Израэль" провел здесь три года в начале третьяго столетия. Его ужь давно нет на свете.

Знаменитое озеро Галилейское далеко не так велико, как озеро Того {Я сравниваю все озера с озером Того (Tahoe) отчасти потому, что я знаю его лучше других, а в особенности же потому, что оно производит на меня всегда чарующие впечатление и я положительно не могу говорить об озерах, не вспомнив о нем. Пр. автора. }: оно равняется его двум третям. Если ужь говорить о красоте, то это озеро нельзя и сравнивать с озером Того: это все равно, что сравнить меридиан долготы с радугою. Мутные воды этой лужицы не могут даже хотя бы напомнить нам прозрачный блеск озера Того. Эти низкие, лысые, желтые пригорки из утесов и песку, не имеющие перспективы, не могут напоминать величественных вершин, которые, словно стеною, окружают Того, их передние откосы утесистые и изрытые углублениями и пропастями, одетые стройными, величавыми елями, которые как будто все уменьшаются ростом по мере того, как оне взбираются все выше и выше, до такой степени, что на большой высоте их, пожалуй, можно принять за простые травы и кустарники - там, где оне сливаются с вековечными снегами. Тишина и уединение нависли над озером Того. Тишина и безлюдность одинаково нависли и над озером Галилейским. Но, насколько уединение одного оживленно и обворожительно, настолько уединение другого неприятно и даже отталкивает.

Ранним утром со спокойным любопытством наблюдаешь за безмолвною борьбой зари с ночною тьмой над водами Того. Но это спокойное любопытство, вызванное прелестным утром, все возрастает и возрастает и идет вперед неутомимыми, твердыми шагами, пока не разрастется до степени неудержимого очарованья, когда ночные тени редеют и уплывают, открывая одну за другою сокрытые красоты берегов, которые во всей полноте своей развертываются к полудню, когда тихую поверхность, словно поясом, перехватывает радуга широких голубых и белых полос, на половине разстояния от окружности к центру, когда во время томного послеполуденного жара лежишь себе в лодке далеко от берега и ближе к тому месту, где начинается густая синева глубокой воды, и покуриваешь себе спокойно трубку мира, лениво прищуривая глаза под большими полями своей шляпы на дальния вершины и на снег, лежащий на них клочками, когда лодка несется в берегу, к прозрачной, белеющей воде, когда покачиваешься себе на шкафуте и по целым часам смотришь вниз, в прозрачную глубину воды, и замечаешь оттенки подводных камешков и делаешь смотр рыбным полкам, скользящим в виде целого шествия на глубине футов во сто, когда посреди ночи видишь луну и звезды, и горные хребты, увенчанные елями, как султанами из перьев, и белые торчащие выступы и крутые головоломные вершины, широкия пространства суровых картин, увенчанных обнаженными, блестящими вершинами утесов, когда все это роскошно отражается, подобно картине, в гладкой зеркальной поверхности озера, в мельчайших, богатейших подробностях...

можете отправляться в Галилею.

Безмолвная пустыня; угрюмые холмы, с грубых очертаний которых никогда не сходит яркий блеск, они только вдали бледнеют и сливаются с далекой перспективой; невежественное население Тивериады, которое спит мирно, неподвижно под шестью коронами пальмовых дерев; уединенный склон, с которого стада библейских свиней во время чуда бросились в воду - и, конечно, они думали, что им же лучше поглотить одного или двух бесов и утопиться на придачу, нежели продолжать влачить свое существование в таком унылом месте; безоблачное знойное небо; торжественно невозмутимое, без людей и без паруса озеро, которое покоится в своем обруче из желтых холмов и крутых берегов и кажется таким же невыразительным, таким же непоэтичным (если оставить в стороне вопрос о его библейских достоинствах), как какой бы то ни было другой столичный бассейн во всем христианском мире; если все это не может служить Для того, чтобы меня убаюкать, так, я думаю, лучшого снотворного средства для меня, кажется, еще не существует.

Но мне не следует приводить доказательства к обвинению, не приводя таковых же к оправданию данного предмета. Вил. Ч. Граймс, например, пишет следующее:

"Мы сели в лодку, чтобы переправиться на ту сторону. Озеро здесь было не шире шести миль. О красоте общей картины я, впрочем, не могу достаточно сказать ничего определенного, но не могу в то же время и не подивиться, где у этих путешественников были глаза, когда они, описывая обстановку озера, называют ее заурядной и неинтересной. Самая первая и главная характерная его черта это - глубина бассейна, в котором он лежит. Эта глубина равняется от трех до четырех сот футов со всех его сторон, за исключением нижняго конца; а крутой скат его берегов, которые все поражают роскошью своей зеленой окраски, прерывают и разнообразят ложбинки и потоки, пробивающие себе дорогу сквозь бока бассейна, образуя то мрачные пучины и провалы, то залитые солнцем долины. Близ Тивериады эти берега скалисты и в них выходят двери древних склепов, которые обыкновенно находятся со стороны воды. Древние выбирали для этих мест вечного упокоения возвышенные места, как это делали также египтяне, как бы имея в виду, чтобы глас Божий скорее достиг почивших и они, возстав от смертного сна, вышли бы из гробов и тотчас увидали бы картины, полные самой величественной красоты. На востоке - дикия безлюдные горы составляют красивую противоположность с темно-синим озером; на севере - торжественно и величаво высится гора Ермон, глядясь в зеркальные воды озера, и высоко поднимает в небеса свою бедую, как снег, венценосную главу, с гордостью холма, который видел и слышал прощальные шаги целой сотни поколений. На северо-восточном берегу озера стояло одно единственное дерево, единственное вообще, видимое с воды, за исключением разве только нескольких одиноких пальм в городе Тивериаде, и своим одиноким положением привлекает больше внимания, нежели целый лес. Общий вид всей картины именно такой точно, какого мы могли бы ожидать и желать от окрестностей Генисарета: величавая краса, но спокойствие и тишина. Даже горы имеют вид спокойный" {Он, вероятно, привык видеть, что горы резвятся? Прим. М. Т.}.

Весьма хитроумно написанное описание и хорошо разсчитанное с тем, чтобы ввести в обман. Но если с него стереть краски, сорвать ленты и цветы, под ними окажется обнаженный скелет.

утесы с небольшими (почти незаметными) углублениями, которые не имеют никакого влияния на общую вершину; по направлению к востоку - дикия и безлюдные горы (низкие и безлюдные холмы, следовало бы ему сказать). К северу - гора, называемая Ермон, и на ней снег. Отличительный признак - "тишина и спокойствие"; главная примета - одно единственное дерево.

Никакия тонкия соображения не могли бы придать этой картине красоты... в чьих бы то ни было глазах.

Я требую себе права исправлять неверные сведения и уже выше исправил сообщение о цвете воды. Воды генисаретския, напротив, крайне нежного голубого цвета и кажутся голубыми, даже на разстоянии пяти миль. Совсем близко, под рукою (свидетель этого факта ехал по озеру), едва ли даже можно назвать их голубыми, а тем более темно-синими. Мне бы хотелось также упомянуть, но не в виде исправления, а просто, как личное мнение, что гора Ермон вовсе не имеет ничего особенно поразительного или живописного, потому что по вышине своей она слишком близко подходит к своим ближайшим соседкам. Вот и все!.. Я ничего не имею против того, чтобы очевидец протащил гору на целых сорок пять верст вперед, чтобы помочь общему впечатлению картины в тех видах, что это действительно необходимо и, сверх того, в этом нуждается общая картина.

Ч. Вил. Э., в "Жизни в Святой Земле", повествует нижеследующее:

"Прекрасное озеро лежит на лоне галилейских холмов, посреди той самой страны, которою владели некогда Завулон и Невфалим, Дан и Ассир. Небесная лазурь проникает в глубину озера; воды его приятны и прохладны. На запад от него разстилаются широкия, плодоносные равнины; на север, шаг за шагом, друг за другом, встают скалистые прибрежные утесы, пока, наконец, не начнут в глубокой дали возвышаться высокия, как башни, снежные вершины Ермона. На востоке сквозь завесу туманов виднеются плоския возвышенности Перея, которые тянутся вдаль в виде неровных, скалистых гор, которые различными путями ведут воображение к воспоминаниям о Святом Граде Иерусалиме.

"В этом земном раю, некогда прекрасном и зеленевшем кудрявою растительностью, цветут теперь цветы; певчия пташки пленяют слух; горлица воркует своим нежным голоском; хохлатый жаворонок шлет небесам свою песенку, а глубокомысленный и величавый аист напевает на ум разные думы и доводит их до степени тихих мечтаний и умственного отдохновения. Здесь некогда текла жизнь идиллическая, пленительная; здесь не было никогда ни бедных, ни богатых, ни важных, ни презренных. Здесь некогда был мир спокойствия, довольства, мир, полный красоты и простоты. Теперь это юдоль скорби и плача, запустения и нищеты".

Это уже не хитроумное измышление; это даже худшее из описаний, какие мне когда-либо случалось видеть. В тщательнейших подробностях автор его изображает то, что он сам называет "раем земным", и в заключение приводит поразительный вывод, что этот рай земной не что иное, как юдоль запустения и нищеты.

Таким образом, я дал читателю два прекрасных общеизвестных примера общого характера мнений очевидцев, как их высказывает большинство писателей, посещающих эту страну.

Один говорит: "Нельзя достаточно нахвалиться красотой этой картины".

И, вслед затем, они продолжают целой кучей блестящих выражений осыпать такой предмет, который, если его подвергнуть тщательному разсмотрению, окажется не более, как незначительным бассейном воды, кой-какими обнаженными возвышенностями и... одним единственным деревом!

"величавого и глубокомысленного аиста", все дело портит тем, что вдруг напоследок вываливает наружу всю неприглядную истину.

Чуть не каждая из книг, которые посвящены описанию Галилеи и её озера, изображает её обстановку, как весьма красивую. Впрочем, нет, не всегда так прямо и искренно, иной раз "впечатление" передается, как о чем-то красивом, но в то же время автор настолько осторожен, что не говорит прямо, что Галилея и озеро её действительно красивы. Тщательный и подробный разбор всех этих описаний покажет нам, что материал, внушивший их сам по себе, не отличается индивидуальными красотами и не может быть собран в такия рамки, которые были бы красивы. Любовь и благоговение, которые некоторые из этих людей чувствовали к картинам, подавшим им повод в описанию, воспламенили их воображение и заставили их суждение отклониться от прямого пути; но в тех милых обманчивых картинах, которые они описывают, они вполне искренни. Одни писали так потому, что боялись сделаться непопулярными, если напишут иначе; другие сами были притворщики и совершенно сознательно стремились обмануть. Когда бы, в какую бы минуту вы их ни спросили об этом, любой из них ответит вам тотчас же, что говорит только правду, всегда самое правильное и самое лучшее. Они, конечно, так бы и сказали, если бы не видели насквозь цели ваших разспросов.

Но почему же не сказать всей правды об этих местах? Разве правда вредна или опасна? Когда ей представлялась необходимость прятаться от людей? Бог создал Галилею и её окрестности в том виде, в каком они есть по настоящую минуту. Разве это обязанность м-ра Граймса исправлять творения рук Божиих?

Судя по содержанию книг, которые мне случилось по этому поводу читать, я убедился, что многие из писателей, посетивших Святую Землю за минувшие годы, были пресвитерианцы и приезжали сюда искать подкрепления в своих убеждениях. Они нашли здесь настоящую пресвитерианскую Палестину и уже порешили не искать никакой другой, хоть, может быть, и сами того не знали, благодаря своей слепоте в усердии к вере. Другие были баптисты; они искали подтверждений своей баптистской веры и такой же баптистской Палестины. Третьи были католики-методисты и последователи епископальной церкви; все они искали наглядных подтверждений своей веры; все искали католической, методической или епископальной Палестины. Как ни были честны и искренни намерения этих людей, они все-таки были полны пристрастия и предубеждений.

Они вступали в Палестину ужь с заранее предрешенными мнениями, и им так же точно было невозможно писать об этом хладнокровно и безпристрастно, как невозможно было бы писать также хладнокровно и безпристрастно про своих жен и детей.

они скажут, когда увидят гору Фавор и города: Назарет, Иерихон, Иерусалим, потому что у меня есть все те книги, из которых они стибрили свои мысли!..

Все эти авторы пишут картины и слагают хвалебные оды, а люди, меньшие умом, смотрят на все глазами других людей, а не своими, и говорят их языком, а не своим.

То, что наши паломники говорили при Кесарии Филипповой, поразило меня, как нечто весьма умное. Впоследствии я нашел это же самое в "Робинсоне".

То, что они сказали, когда озеро Генисаретское вдруг появилось пред нами, очаровало меня своим изяществом, но и это я нашел в сочинении Томсона "Земля и Книга".

Они часто говорили в очень удачных, но никогда не изменявшихся выражениях о том, как им хотелось бы приникнуть своей усталой головой к камню в Вефиле, как это сделал Иаков, и закрыть свои затуманившияся очи и, может быть, увидать во сне ангелов Божиих, спускающихся с небес по лестнице... Да, это все было очень мило сказано, но я узнал и "усталую голову", и "отуманенные очи", все-таки узнал в конце концов. Наши позаимствовадись мыслью и словами, и... даже слогом, и знаками препинания... у Граймса!

в них личное вероисповедание каждого.

В настоящую минуту паломники и грешники, и арабы все уже покоятся в постели; наш лагерь приутих.

Работать в такой тишине и в одиночестве томительно и скучно. С тех пор, как я набросал последния строки своих заметок, я уже с полчаса просидел у своей палатки.

Ночью лучше всего смотреть Галилею. Генисаретское озеро при блеске звезд не имеет в себе ничего отталкивающого. Глядя на Генисаретское озеро при дрожащем отражении на его поверхности далеких созвездий, я почти жалею, что мне вообще пришлось его видеть при грубоватом блеске дневного светила. Его история и все связанные с ним воспоминания составляют его главную привлекательность в глазах каждого христианина, но их обаяние слишком слабо при проницательном дневном свете. Тогда мы едва замечаем, что оно приковывает наше внимание. Наши мысли постоянно устремляются на предметы практической жизни и отказываются останавливаться на чем-нибудь отвлеченном, не реальном. Но когда день прошел, самый невпечатлительный, не чуткий человек, и тот поневоле должен поддаться волшебному обаянию мирного звездного света. Древния предания, связанные с этими местами, возрождаются в его воображении и посещают его грезы, и тогда воображение облекает все звуки и картины в сверхъестественные формы. В плеске волн об озерное прибрежье ему слышится плеск волшебных, призрачных весел; в таинственных звуках тихой ночи ему чудятся голоса призраков; в нежном дуновении легкого ветерка он слышит шелест призрачных крыльев. Корабли-призраки опять появляются на воде; мертвецы двадцати поколений выходят из могил; в завывании ночного ветра снова оживают и звучат песни давно забытых времен.

При свете звезд Галилея не знает границ, кроме широкого небесного пространства, и становится сценой, на которой разыгрываются великия события мира, сценой, где зародилось новое учение, во спасение рода человеческого, сценой, подходящей к величественной фигуре высшого существа, призванного явиться на ней и открыто проповедывать свои законы.