Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XVII. (старая орфография)

ГЛАВА XVII. 

Древния бани.. - Видение. - Благородные картины. - Последняя битва крестоносцев - История лорда Керака. - Гора Фавор и что видно с её вершины. - Воспоминание об одном дивно-прекрасном саде. - Дом Деворры-пророчицы.

Мы еще раз выкупались в сумерки в озере Галилейском и еще раз на разсвете ранним утром. Мы не катались в лодке, не ходили на парусах, но разве три купанья не стоит одного катанья?

В воде виднелось множество рыб, но с нами во время итого странствия не было никаких руководств, кроме: "Кочевой жизни во Святой Земле" и "Земли и Книги" и других тому подобных описаний, ни одного рыболовного снаряда! Но и самой рыбы нельзя было достать в селении Тивериады. Правда, мы видели одного или двух бродяг, которые чинили сети, но нам и в голову не пришло попробовать что-либо поймать этими сетями.

"древния" теплые бани в двух милях от Тивериады, по ту сторону её, да у меня и не было желания съездить туда. Мне это обстоятельство показалось странным и побудило меня постараться найти причину такого безразсудного равнодушия. Оказалось просто оттого, что Плиний уже упомянул об этих самых банях. Во мне зародилась вообще до некоторой степени безотчетная неприязнь к Плинию и ко св. Павлу потому, что я не могу выкопать ни одного такого места которое принадлежало бы мне одному всецело. Вечно и всегда непременно выплывет наружу, что или апостол Павел уже до меня успел там побывать, или Плиний успел до меня о нем упомянуть.

Рано поутру мы сели на коня и двинулись в путь. И вот тогда-то перед нами появилось страшное видение, которое торжественно выступало во главе нашего шествия. Мне показалось, что это пират, если только пираты когда-либо жили на суше.

Это был высокий ростом араб, загорелый, смуглый, как индеец, молодой, лет приблизительно около тридцати. На голове у него был плотно обернутый яркий, роскошный шелковый шарф с желтыми и красными полосами, концы этого шарфа, щедро украшенные бахромой из кисточек, спускались у него по спине между плеч и болтались по ветру. От самого ворота и до колен богатыми складками спускалось широкое одеяние, ну, совершенное знамя, усеянное звездами, но волнистым изгибам черных и белых полос. Повидимому, у него прямо из спины торчала длинная палка чубука и виднелась значительно выше его правого плеча. Поперек спины, по диагонали, значительно выше его левого плеча, было арабское ружье времен Саладина, но покрытое роскошной серебряной инкрустацией от самого ложа до конца бесконечно-длинного ствола. Вокруг пояса у него было обмотано многое множество ярдов тонкого рисунка, но, к сожалению, вылинявшей материи, которая была родом из роскошной Персии, а между мешкообразных складок, впереди, лучи солнца отбрасывались от целой батареи старых "верховых" пистолетов, с медною отделкой, и сверкали лезвия смертоносных, но позолоченных кинжалов. Были там же еще места для пистолетов, устроенные на тех многочисленных, длинноворсных, мохнатых козьих шкурах и персидских коврах, на которые это страшилище привыкло смотреть, как на свое седло. А еще ниже, между болтающимися, как маятник, рядами бахромы из кистей громадного размера, висевшей от седла и постукивавшей о железные перекладины стремян, которые подпирали колени воина под самый его подбородок, виднелся кривой нож в серебряной оправе, но таких богатырских размеров, что ни одна живая душа на свете не могла бы, кажется, взглянуть на него без содроганья. Богато разодетый и пестро разукрашенный владыка, преимущество которого перед простыми смертными в том только и состоит, что он имеет право ездить на пони и управлять слоном, - ничтожество в сравнении с этой новоявленной кучей напутанной на него чертовщины, а безмятежно-блаженное самодовольство первого ничто в сравнении с величавой невозмутимостью и всеобъемлющим самодовольством второго.

- Кто это? Что это такое? - пронесся трепетный говор вдоль всей вереницы нашего шествия.

- Наша охрана!.. От Галилеи и до самого места рождества Спасителя вся страна кишит безпощадными бедуинами, единственное счастие которых в этом мире резать и убивать, грабить и душить безвинных христиан... Аллах да будет с нами!..

Наш толмач разсмеялся, но не на тонкость сравнения, потому что еще свет не произвел проводника и переводчика, который имел бы хотя самую слабую способность понимать шутку, будь эта шутка тяжеловесна так, что в состоянии была бы придавить его (еслибы упала), как почтовую марку; он просто разсмеялся: и затем, ободренный какою-то затаенной мыслью, расхрабрился до того, что даже перешел за пределы всякой смелости и... подмигнул!

В таком затруднительном положении, если человек смеется, это уже придает бодрости; если он подмигнул, то это должно совершенно успокоить окружающих. В заключение он пояснил нам, что одного представителя охраны будет совершенно достаточно для того, чтобы нас оградить от опасности, но этого одного иметь необходимо, благодаря тому нравственному весу, который его грозное вооружение имеет в глазах бедуинов.

Тогда я возразил, что нам даже вовсе не нужно никакой охраны, что если какой-нибудь фантастически-наряженный бродяга один может служить достаточной охраной от бед для восьми человек вооруженных христиан и для целого отряда арабской прислуги, то ужь верно эти люди могут сами охранять себя.

На это он покачал головой в знак сомнения.

- Подумайте, каково будет нашим американцам, которые привыкли всегда сами на себя полагаться, прочесть, что мы ползем по пустыне под охраной этого маскарадно-разодетого араба, который сломает себе шею, спасаясь бегством от любого человека, "настоящого человека", если тот погонится за ним. Наше положение было жалкое, унизительное. Зачем же нас предупреждали, чтобы мы брали с собою дальнобойные морские револьверы, если нам приходится искать защиты у этого позорного пугала, усеянного мишурными блестками, у этого отребья пустыни?

Но напрасны были эти умоляющие возгласы: наш драгоман только улыбался, да покачивал головою.

Я проехал вперед и завязал знакомство с этим "царем Соломоном во всем своем великолепии" и добился того, что он мне показал свое ружье, бесконечное, как сама вечность. Курок его заржавел, оно само было все, с одного конца до другого, выложено серебром, но так же отчаянно уклонялось от перпендикуляра, как и биллиардные кии 49-го года, которые до сих пор еще служат свою службу на старых приисках в Калифорнии. Дуло было все изъедено ржавчиной нескольких столетий и обратилось в ободранную филиграновую работу, словно края печной трубы, которая прогорела. Я закрыл один глаз и заглянул в дуло: оно было все покрыто внутри пятнами ржавчины, как ветхий паровой котел на каком-нибудь старом пароходе. Я взял у него его тяжелые пистолеты и выбил их; они оказались также заржавевшими внутри и не заряжались уже целый век. Подкрепившись таким открытием, я вернулся к нашему проводнику, доложил ему об этом и предложил выстрелит из этого развенчанного орудия. Тут-то и всплыло все наружу.

Оказалось, что это чучело было наемником шейха тивериадского. Он был для империи Тивериадской тем же, чем налоги для Америки. Шейх требовал, чтобы путешественники обязательно запасались "телохранителем", и брал с них за это известную плату. Это весьма доходная статья государственного управленья; она иной раз приносит государственному казначейству целых тридцать пять долларов в год.

смелостью вся наша кавалькада понеслась прямо навстречу всем бедствиям, в безлюдную пустыню, кишащую опасностями; мы презирали его отчаянные крики и предупреждения о смерти и изувечения, которые будто бы, по его словам, витали над нами со всех сторон.

Доехав до возвышения в тысячу двести футов над уровнем озера, причем я считаю долгом заметить, что озеро, в свою очередь, лежит на шестьсот футов над уровнем Средиземного моря (ни один турист не пропустит случая расцветить свои письма этим кратким сведением), мы видали самую пустынную, безлюдную и неинтересную картину, какую только когда-либо свет производил. А между тем, она так была полна исторического интереса, что, если бы собрать все те страницы, которые написаны о ней, и разбросать их на поверхности земли, оне покрыли бы ее всю сплошь от одного горизонта до другого, как мостовую. В числе местностей, входивших в состав этой картины, были: гора Ермон и холмы, огибающие Кесарию Филиппову, земля Данова, истоки Иордана и воды Мерома, Тивериада и озеро Галилейское, ров Иосифа, Капернаум, Вифсаида, местность, в которой, как предполагают, Христос говорил свою нагорную проповедь, место, где Он чудесным образом насытил толпу и где и совершен дивный улов рыбы; скат холма, с которого стадо свиней бросилось в воду; слияние с ним Иордана и исход Иордана из него же; Сафед - "город, построенный на холме", - один из четырех главных городов, которые у евреев почитаются священными; в этом городе они ожидают, что совершится пришествие "настоящого" Мессии, когда Он придет спасти мир; часть поля сражения при Хаттине, где рыцарски-доблестные крестоносцы бились в последний раз и в полном сиянии славы сошли со сцены и закончили навек свое блестящее существование; и, наконец, гора Фавор - место, где по преданию, совершилось Преображение Господне. А затем, ниже в юго-востоку, разстилался вид, который привел мне на память (но, конечно, не в полной точности) нижеследующий отрывок из Священного Писания:

"Ефремляне, не будучи призваны в разделу богатой добычи в войне с аммонитянами, собрали сильное войско, чтобы сразиться с Иевфаем, Судией израильским. Но тот, узнав о их приближении, собрал народ израильский и дал сражение, и обратил неприятеля в бегство. Дабы совершенно обезпечить себе победу, он разставил стражу на различных местах - стремнинах и бродах Иордана - с приказанием не пропускать никого, кто не может произнести слово: "Шибболет". Ефремляне, принадлежавшие в совершенно другому племени, никак не могли приноровиться, чтобы сказать правильно это слово, и все выговаривали: "Сибболет". Это показывало, что они враги, и стоило им жизни. Вследствие этого сорок две тысячи ефремлян погибло в тот день на стремнинах и бродах Иордана"... {Книга Судей, 12.}

Мы мирно плелись себе вдоль по большой торговой дороге, которая ведет от Дамаска на Иерусалим и в Египет, мимо Ливии и других Сирийских поселений. Они неизменно ютятся на вершинах, под крутыми обрывами и высокими холмами. Вокруг каждого селения изгородь из гигантских кактусов, что служит признаком безплодности почвы, а на них висят их колючие плоды, видом своим напоминающие колбасу.

Наконец, мы добрались до поля сражения при Хаттине.

Здесь неустрашимый Саладин встретил войска христиан семьсот лет тому назад и навеки вечные подорвал их власть в Палестине. Долго длилось перемирие между враждебными войсками, но, согласно путеводителю, Реймонд-де-Шатильон, лорд Керакский, прервал его тем, что ограбил дамасский караван и отказался выдать обратно как торговцев, так и их товары, когда их потребовал Саладин. Такой образ действий со стороны ничтожного вождя задел султана за живое и он поклялся своей собственной рукою убить Рейнольда, где бы, когда бы и при каких бы условиях он его ни нашел.

Войска обеих сторон готовились в войне. Под начальством слабодушного короля иерусалимского собрался самый цвет христианского рыцарства. Король безразсудно принудил их сделать продолжительный и утомительный переход под знойными лучами солнца, а затем, несмотря на недостаток воды или иного подкрепления сил, приказал им стать лагерем в открытой равнине. Роскошно вооруженные массы мусульманских солдат потянулись мимо северного конца Генисарета, сжигая и уничтожая все на своем пути, и наконец раскинули свой лагерь против неприятельского. На заре началась ужаснейшая сеча. Со всех сторон окруженные многолюдными войсками султана, христианские рыцари продолжали биться, хотя и без надежды спасти себе жизнь. Они бились с безумной храбростью, но она была безцельна: несчастное совпадение палящого зноя с многочисленностью войск неприятеля и мучительной жажды было слишком для них тяжело. Среди дня, после полудня, храбрейшие из рыцарей и солдат пробили себе дорогу сквозь ряды мусульман и достигли вершины небольшого холма; там они, час за часом, все теснее смыкались вокруг знамени Креста Господня и отбивали нападение неприятельских отрядов.

Но судьба христианского могущества в Палестине была решена. На закате Саладин уже был властителем Святой Земли; христианское рыцарство, разбитое, разсеянное, кучами лежало на поле брани, а король иерусалимский, Великий Магистр Ордена Тамплиэров, и Реймонд де-Шатильон оказались в плену у султана, в его собственном шатре. С двоими из этих пленных султан обошелся поистине с царскою любезностью и приказал подать им пищу и питье. Когда король передавал Шатильону замороженный шербет, Саладин заметил:

- Это "ты" даешь ему, но не "я!"

Нам-было трудно себе представить, чтобы эта самая безмолвная долина некогда гремела военной музыкой и дрожала от топота вооруженных воинов. Трудно было населить это уединение несущимися на приступ кавалерийскими колоннами и пробудить в ней возгласы победителей, крики ужаса раненых, блеск знамен и стали над волнующимися рядами войск. Здесь разлито такое унылое безлюдье, которое даже в воображении не оживет для блеска жизни и кипучей деятельности.

Мы благополучно достигли горы Фавора и даже значительно опередили наше старое броненосное пугало телохранителя. В продолжение всей дороги мы не повстречали ни одной живой души, ни тем более безшабашных отрядов бедуинов.

Фавор стоит один, в уединении, как страж-богатырь, над долиною Ездрилона. Од возвышается приблизительно на тысячу четыреста футов над окружающей его поверхностью и представляет из себя зеленую, лесистую, конусообразную вершину, которая чрезвычайно симметрична и полна изящества. Это весьма выдающийся пункт на поверхности земли и притом же чрезвычайно приятный для глаз после чрезмерного, отталкивающого однообразия сирийских пустынь. Мы взобрались по крутой тропинке на его вершину, пробираясь по просекам дубовых и терновых порослей. Почти безукоризненно прекрасный вид открывался с самого высокого его выступа.

Внизу разстилалась долина Ездрилона, широкая и ровная, как шахматная доска, усеянная квадратами полей и, повидимому, такая же полированная и гладкая, как они.

свежую листву, он даже сам по себе должен представлять очаровательную картину. Окаймляя южные его границы, возвышается "Малый Ермон", за вершиной которого и выше её виднеется гора Гелвуи. Здесь же открывается вид на Наин, знаменитый воскрешением сына вдовицы, и на Аэндор, также знаменитый, но только в ином отношении: там волшебница показывала Саулу свои чудеса {I. Кн. Царств, 23.}. По направлению к востоку лежит долина реки Иордана, а за нею и горы Галоадския. К западу высится гора Кармил. На севере - Ермон; затем, плоскогорие Басона; Софед, священный город, сверкающий своею белизною над высокими зубцами чудных Ливанских гор; краешек, уголок озера Галилейского, отливающий своим голубовато-стальным оттенком; Хоттин, с седло-образною вершиной; древняя (по преданию) "гора Благодать", немой свидетель последней смелой битвы крестоносных войск за св. Крест Христов; все это вместе довершает общую картину.

Смотреть на её выдающияся черты сквозь обвалившияся рамки каменных сооружений, образующих полукруглое отверстие окна времен Христа-Спасителя, которые таким образом закрывают от зрителя все непривлекательные стороны этой картины, это все равно, что обезпечить себе заранее наслаждение, которое стоит того, чтобы из-за него карабкаться на гору. Если кто захочет добиться полного эффекта в картине солнечного заката, тот должен стать на самой маковке холма и, так сказать, вставить всю прекрасную картину заката в рамки смелых каменных сооружений, которые у вас тут же, под рукой. Только тогда мы извлечем из нея всю красоту. Этой истине, приходится учиться (с тем, чтобы ужь больше никогда её не забывать) в волшебной фантастической стране, полной сказочного обаяния, в дивном саду графа Паллавичини в Италии, в. Генуе.

Целыми часами можете вы там бродить меж холмов и лесистых ложбин, искусно устроенных с целью заставить посетителя думать, что их создала сама природа, а не рука человека. Вы идете себе по извилистым дорожкам, и вам, попадаются струящиеся водопады и деревенские мостики; вы открываете лесные озера там, где вы меньше всего их ожидали видеть; вы тихо бродите себе в полуразвалившихся средневековых замках в миниатюре. Они кажутся вам совсем поседевшими от старости, а между тем они всего каких-нибудь двенадцать лет как выстроены. Вы предаетесь размышлениям над древними, разваливающимися могилами, мраморные колонны которых были нарочно испачканы и побиты современным художником, который их ставил. Вы нечаянно натыкаетесь то на игрушечные дворцы, сооруженные из дорогого и редкого материала, то на крестьянскую избушку, развалившаяся обстановка которой никогда не навела бы вас на мысль, что это так сделано нарочно. Вы объезжаете весь лес вокруг, еще и еще, на волшебном заколдованном деревянном коньке, который приводится в движение какою-то невидимой или волшебной силой. Вы пересекаете "Римския дороги" и проходите под величественными триумфальными арками, отдыхаете в уютных беседках, где невидимые духи брызжут на вас со всех сторон, откуда только возможно, струями воды, где даже цветы, к которым вы прикоснетесь, окачивают вас целым ливнем росы. Вы катаетесь в лодке по подземному озеру среди пещер и сводов, с царственной роскошью разукрашенных сталактитами, которые нависли по стенам; затем вы выезжаете на открытый воздух, в другое озеро, окаймленное покатыми берегами с зеленой муравой и оживленное судами патрициев, которые покачиваются на якоре, под сенью миниатюрного мраморного храма: он встает из прозрачной глубины и в зеркальной поверхности озера отражаются его белые статуи, его богатые капители и колонны с выемками.

Таким образом, переходя от одного чуда к другому, вы все шли себе да шли вперед в полном убеждении, что каждое из виденных вами чудес и есть в то же время главное и последнее чудо! И в самом деле: главное из всех этих чудес припрятано к концу и вы не заметите его, пока не выйдете на берег и, пройдя через целый лес редкостных цветов, собранных сюда со всех уголков земного шара, не остановитесь у входа еще в один искусственный храм. Вот где гениальность артиста, создавшого все эти чудеса, достигла высшей степени и буквально открыла людям доступ в волшебную страну.

Вы смотрите в оконное стекло, окрашенное в желтый цвет и первое, что видите перед собою в каких-нибудь десяти шагах - это масса трепещущей листвы, посреди которой виднеется полуразвалившееся сооружение вроде ворот, вещь, довольно обыкновенная в природе и неспособная возбудить подозрение в заранее хитро обдуманном плане художника; а посреди, над самой серединой отверстия, самым небрежным образом раскинулось несколько широких тропических листьев и ярких цветов. И вдруг, неожиданно, в это самое ясное, смелоочерченное отверстие ворот вы видите вдали нежнейшую, богатейшую, изящнейшую картину, какую когда-либо видел в своих блаженных предсмертных грезах какой-либо умирающий угодник Божий с тех пор, как св. Иоанн видел Новый Иерусалим в сиянии небесных облаков. Широкий плес морского залива, усеянный парусными судами, острый, выдающийся уступ и на самой вершине - высокий маяк. Позади него покатая лужайка, вдали часть прежней "столицы дворцов" с её парками и пригорками, и величественными зданиями, а за ними, подальше, большая гора, суровые очертания которой резко выступают на фоне океана и небес. А над всеми ими "облака ходячия" плывут по золотому морю небосвода. Океан здесь золотой, город золотой, луга и горы, и небо, все, все здесь золотое; все. здесь богато и изящно, и задумчиво прекрасно, как грезы, как виденье рая...

отодвигала вдаль и скрывала от зрителя непривлекательные стороны этой картины, - эта последняя не представляла из себя ничего такого, что могло привести зрителя в восторг.

Так, собственно, случается и в жизни: всех нас морочит бесовская сила.

Ничего больше мне не остается, как вернуться к старику Фавору, хоть это и достаточно докучная тема и я не могу на ней остановиться, чтобы спешить перейти в картинам, о которых вспомнить будет гораздо приятнее. Я думаю, ужь лучше перескачу от нея, как сумею, к чему-нибудь другому. Про гору Фавор мне больше нечего сказать, как только, что она предполагаемое место Преображения Господня (с чем и мы, пожалуй, можем согласиться), да еще, что на нем есть древния развалины, торчащия там еще с тех пор, как здравствовал могучий Гедеон и люди, жившие тридцать веков тому назад, до сравнительно недавних времен крестовых походов. Есть еще у горы Фавор свой греческий монастырь; кофе там прекрасный, но ни щепочки в нем нет св. Древа, ни единой косточки какого-либо достославного святого, которые могли бы отвлечь мысли мирян от праздных предметов и придать им более серьезное направление. Я ни во что считаю католическую церковь, которая не признает святынь.

Долина Ездрилона, "поле брани народов", приводит на память только Иисуса Навина, Венодада, Саула и Гедеона, Тамерлана, Танкреда, Ричарда Львиное Сердце и Саладина, воинственных царей персидских, героев Египта и Наполеона, потому что всем им приходилось биться здесь. Еслиб волшебные чары лунного света могли вызвать из могил давно забытых народов безчисленные мириады войск, воевавших на этом широком, далеко раскинувшемся просторе, и облечь эти сотни народов в их национальные костюмы, и погнать многолюдное войско, разукрашенное перьями и знаменами, и блестящими копьями, через всю равнину, я бы готов был стоять здесь хоть целый век на одном месте, любуясь на этот блистательный призрачный смотр. Но волшебные чары луны - одно тщеславие и обман; кто вздумает им поверить, тот испытает грусть и разочарование.

же точно вида и характера, как и Магдала.