Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XVIII. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII. 

По дороге в Назарет. - Укушен верблюдом!. - Грот Благовещения. - Назарет. - Мастерская плотника Иосифа. - Священный булыжник. - Кододезь Богородицы. - Женщины спорной красоты - Литературные курьезы.

Мы спустились с горы Фавора, перерезали глубокий ров и пошли по неровной, холмистой дороге в Назарет, находившийся на разстоянии двух часов пути. Все разстояния на Востоке измеряются не милями, а часами. Добрая лошадь делает здесь по три мили в час почти по всякого рода дороге; поэтому здесь один час все равно, что три мили. Этого рода измерение очень надоедливо и не совсем понятно и, пока не привыкнешь к нему хорошенько, оно ничего не объясняет до тех пор, пока сам не остановишься и не переведешь эти "языческие" часы на христианския мили, как переводят люди с иностранного языка, с которым они знакомы, но не настолько, чтобы сразу, в одну минуту, схватить значение. Разстояние, которое проходят пешеходы, также считают здесь часами и минутами, хоть я и не знаю, какая единица меры принимается при этом за основание.

Если вы спросите в Константинополе:

- Далеко ли до консульства?

Вам ответят:

- Десять минут ходьбы.

- А далеко ли до агентства Ллойда?

- Четверть часа.

- А далеко ли до нижняго моста?

- Четыре минуты.

Не могу сказать об этом ничего положительного, но мне кажется, что здесь, если кто заказывает пару панталон, то говорит непременно, чтобы их сделали в четверть минуты длины и девять секунд ширины в талии.

Между Фавором и Назаретом два часа; а так как дорога, необыкновенному узкая, идет в виде извилистой дорожки, мы понятно встречали во время пути все караваны верблюдов и ослов, которые идут из Иерихона в Джаксонвиль или обратно, и встречали их именно в этом самом, а не в другом каком-либо месте. Ослы еще не особенно нас затрудняли, потому что они так миниатюрны, что лошадь, если она умна или находчива, может через них перескочить, но через верблюда ведь не перескочишь. Верблюд, по своей вышине, равняется обыкновенному дому в Сирии, то есть он приблизительно на два, на три фута выше человеческого хорошого роста. Чаще всего в этой части страны его ношей являются мешки колоссальных размеров, по одному с каждой стороны. Он сам и его вьюки занимают столько же места, сколько, например, занял бы целый экипаж или даже вагон. Представьте же себе, каково встретиться с подобного рода сооружением на узкой тропинке. Верблюд для самого царя не свернет с дороги. Он невозмутимо шагает вперед, мерно раскачивая свою ношу с подушками, как маятник, и что бы ни повстречалось ему на пути, все должно преспокойно давать ему дорогу, сторониться или быть отброшеным в сторону его пузатыми мешками.

Для нас это путешествие было очень утомительно и совершенно изнурительно для лошадей. Мы были вынуждены перепрыгивать через тысячу восемьсот (и даже больше) ослов и только одному единственному из нас посчастливилось, что он был меньше шестидесяти раз выбит из седла верблюдами. Это, может быть, покажется немножко сильно; но поэт ведь говорит: "Вещи не то, что есть оне на взгляд"... Я теперь не могу представить себе ничего, более способного привести человека в содрогание, как если мягконогий верблюд подкрадется к тебе сзади и прикоснется к уху своей холодной, отвислой нижнею губой.

Так именно поступил верблюд с одним из наших молодцов, который уныло задумался, согнувшись над своим седлом. Он поднял голову и, увидев склонившийся над ним величавый призрак, принялся изо всех сил стараться, чтобы только сойти ему прочь с дороги; но верблюд потянулся за ним и, прежде чем ему это удалось, укусил его в плечо... Это было самое приятное из приключений, пока мы были в дороге.

В Назарете мы раскинули шатры в оливковой роще близ фонтана или колодца Пресвятой Девы Марии, и наш замечательный араб-телохранитель явился требовать с нас бакшиш за свои "услуги" по сопровождению нас из Тивериады и ограждению нас от невидимых опасностей силою своего грозного вооружения. Наш драгоман уже все заплатил сполна его хозяину, но это все равно ни за что не считается. Если вы здесь наймете человека хотя бы для того, чтобы чихнуть за вас, а другому заблагоразсудится в этом ему помочь, вы должны заплатить обоим. Здесь ничего не делают безплатно. Как же их должно было удивить, этих людей, когда они услыхали, что им предлагают указать путь к спасению "безденежно и безвозмездно". Если нравы и обычаи этого народа и изменились со времен библейских, то ужь ни в каком случае это не явствует из фигуральных выражений и метафор, которые встречаются в Библии.

Мы зашли в большой латинский монастырь, который построен над жилищем Св. Семейства, и, спустившись по лестнице на целых пятнадцать ступеней ниже уровня земли, очутились в маленькой часовне, устланной и увешанной ковровыми занавесями, серебряными лампадами и картинами, писанными масляными красками. Место, отмеченное крестом на мраморном полу, под алтарем, показывают, как то самое, которое освящено навеки стопами Пресвятой Девы: здесь Она предстояла ангелу Господню, когда он Ей благовествовал.

Какое простое, бедное место было свидетелем такого великого события! На этом месте совершилось "Благовещение", то самое событие, в память которого воздвигнуты роскошные святилища и обширные храмы по всему цивилизованному миру; событие, которое цари искусства считали высшей своей гордостью достойно изображать на полотне. История этого места хорошо знакома даже детям каждого дома, каждого города или уединенного, безвестного селения в отдаленнейших местностях земли христианской. Мириады людей готовы понести тяжкие труды, обходя весь мир земной, лишь бы увидеть это самое святое место, мириады считали бы неоцененным благом увидать его... Думать эти думы было легко, но не легко было заставить себя возвыситься до важности обстановки. Я мог, сидя дома, за много-много миль отсюда, живо представлять себе появление ангела, осененного крылами, его сияющий лик; я видел в воображении лучи, нисходившие на главу Пресвятой Девы в то время, как слуха Её касались слова, принесенные Ей от Престола Всевышняго.

Нам показали отбитый гранитный столб, который поддерживал некогда крышу, и сказали, что его разрубили пополам мусульмане, завоеватели Назарета, в тщетной надежде, что это разрушит христианское святилище. Но столб чудесным образом повис в воздухе и сам, лишенный опоры, подпирал тогда и по сей день еще подпирает крышу. Если извлечь эти сведения из числа восьми подобных же им, то окажется вовсе нетрудно им поверить.

память о ней на пользу грядущих поколений. Если бы забота об этом была предоставлена протестантам, мы так и не знали бы сегодня, где некогда стоял Иерусалим.

Мы посетили те места, где Христос в течение пятнадцати лет работал в качестве плотника и где Он пытался учить в синагогах, но был изгнан толпою. В этих местах стоят теперь католическия часовни и охраняют обломки древних стен, которые еще уцелели. Наши паломники отсекли для себя на память несколько кусочков.

Мы побывали еще и в новой часовне, построенной вокруг большого булыжника, около двенадцати футов длины и четырех футов ширины. Несколько лет тому назад святые отцы сообщали, что на этом камне сидели некогда ученики Христовы, когда отдыхали по дороге в Капернаум. Они, конечно, поспешили сохранить эту святыню.

Нашим паломникам было бы очень приятно достать свою коптильную краску, развести ее и разрисовать своими именами эту самую скалу с названиями американских селений, откуда они родом, на придачу. Но святые отцы ничего подобного не позволяют. По строгой справедливости сказать, наша компания редко когда имеет эту дерзость, хоть и есть у нас на корабле такие люди, которые никогда не упустят удобного случая. Главное прегрешение наших паломников в том и состоит, что они слишком гонятся за вещами "на память". Я думаю, в настоящую минуту они ужь знают размеры этого утеса с точностью до одного дюйма и его вес с точностью до одной тонны, и я не задумаюсь утверждать, что они вернутся туда сегодня же ночью и попробуют унести его с собой.

Этот Колодезь Пресвятой Девы, по преданию, тот самый, к которому Богоматерь в детстве ходила за водой раз двадцать в день и носила ее домой на голове, в водоносе. Вода струится сквозь разщелины в лицевой стене древней кладки, которая стоит поодаль от деревенских домов. Молодые девушки Назарета десятками собираются около него и поднимают звонкий хохот, шум и щебетанье. Девушки-назарянки домовиты. У некоторых из них большие, блестящие глаза; но красивых лиц совсем нет. Эти девушки обыкновенно носят одну только одежду: свободную, безформенную, неопределенного цвета и большею частью она бывает в таком состоянии, что даже чинить ее невозможно. От макушки к подбородку оне носят оригинальные нити старых монет, вроде того, как их носят тивериадския красавицы-щеголихи, а также медные украшения в ушах и на руках. Ни башмаков, ни чулок оне не носят. Это самые человечные и самые добродушные из всех девушек, каких нам приходилось до сих пор встречать. Но не может быть даже сомнения, что этим девушкам, как оне ни живописны, к сожалению, недостает миловидности.

- Взгляните на эту стройную, высокую девушку! Заметьте её красоту и изящную фигуру!

Подоспел еще и другой и проговорил:

На это я возразил:

того, проходя мимо, заметил:

- О, что за высокая, стройная девушка! Что за изящество и царственная красота!..

Суждения всех высказаны сполна. Осталось только справиться с подлежащими авторитетами касательно приведенных выше мнений. Я справился и нашел нижеследующий параграф, и кем же написанный, как не Вил. Ч. Граймсом:

"Мы взвились на седло и тотчас же отправились к источнику, чтобы в последний раз взглянуть на женщин Назарета, которые вообще составляют здесь самое красивое из девичьих сословий, которые нам приходилось видеть на Востоке. Когда мы подъехали к толпе девушек, высокая девушка лет девятнадцати подошла к Мириам и предложила ей чашку воды. Движения её были царственно плавны и изящны. Мы тут же, на месте, принялись восторгаться красотой её фигуры. Уайтли вдруг захотел пить и попросил также себе чашку воды, которую принялся пить медленно, уставившись глазами поверх краев чашки, на её большие черные глаза, смотревшие на него с таким же любопытством, как и он сам.

"Затем и Моррайт потребовал воды. Она подала и ему, но он ухитрился так ловко расплескать ее, что ему пришлось попросить вторую. Пока очередь дошла до меня, она уже успела провидеть их маневр. Её глаза были, полны лукавства, когда она взглянула на меня. Я откровенно разсмеялся и она присоединилась ко мне самым веселым взрывом хохота, каким когда-либо смеялась деревенская девушка в Оранжевом графстве. Мне захотелось иметь её портрет. Мадонна с лицом этой красавицы-девушки назарянки была бы действительно "красою" и "вечной радостью".

никогда.

Я люблю приводить выдержки из Граймса, потому что он пишет так драматично и так романтично, и еще потому, что он, повидимому, мало заботится о том, правду ли он говорит или нет, лишь бы напугать читателя или возбудить его восторг или его зависть.

Он прошел по всей этой мирной стране, не выпуская из одной руки револьвера, а из другой - носового платка, и все время, если он не был на-готове лить слезы над святыми местами, то ужь, наверно, готов был застрелить араба. С ним случались в Палестине самые удивительные приключения, какие когда-либо приходилось испытывать путешественнику по этой или по какой-либо другой стране с той поры, как умер барон Мюнхаузен.

Например, в Бейт-Джине, где никто ему не мешал, он выполз ночью из своей палатки и выстрелил в нечто такое, что он принял за араба, лежавшого на скале вдали и замышлявшого недоброе. Его пуля убила волка!.. Но как раз перед тем, как стрелять, он рисует себя и свое приключение в виде драматической картины, чтобы, по обыкновению, запугать читателя:

"Не знаю, было то мое воображение или я в самом деле видел какой-то движущийся предмет на поверхности утеса? Если это был человек, то почему же он не уложил меня на месте? Я для него служил прекрасною мишенью, выделяясь своим черным бурнусом на белом фоне палатки. Я испытывал такое ощущенье, как будто мне в горло, в грудь, в мозги влетела пуля".

Едучи в Генисарет, они повстречали двух бедуинов и осмотрели свои пистолеты и спокойно высвободили их под своими накидками... Да, именно всегда спокойно!

В Самарии Граймс выстрелил наверх, в утес, под целым градом камней. Он стрелял в толпу людей, которые бросали камни. Вот как он говорит об этом:

"Я никогда не упускал случая произвести на арабов впечатление при помощи совершенств американского и английского оружия или посредством риска, которому подвергается всяк, нападающий на любого вооруженного француза. Я думаю, что урок, преподанный моею пулей, даром не пропал".

В Бейтине всей толпе арабов, погонщиков мулов, он преподал свои воззрения, а потом "ограничился только торжественным заявлением, что, если бы им случилось опять ослушаться моих приказаний, я так прикажу бить палками виноватого, как он никогда и во сне не видывал, чтобы его могли бить, а если не найду, кто виноват, велю задать кнута всем поголовно, от первого до последняго, будет ли тут по близости под рукой "палач" или мне придется производить эту экзекуцию самому".

Он проехал вниз по перпендикулярной дорожке утеса стремглав, галопом, причем лошадь его отхватывала прыжки по "тридцати футов" в каждом...

А вот он смотрит (как всегда, по театральному) на Иерусалим и на этот раз даже не держится за пистолет.

"Я стоял (повествует он), положив руку на шею своей лошади, и отуманенными взорами старался уследить за очертаниями святых мест, которые давно уже утвердились в памяти моей, но безуспешно! Быстро катившияся слезы мне мешали. Тут же были наши слуги-магометане, монах-католик, два армянина и один еврей, которые нас сопровождали, и все одинаково смотрели на Иерусалим взором, отуманенным слезами".

Однако, если необходимость того требовала, он в то же время мог быть тверд, как адамант. В долине Ливана юноша-араб, христианин (Граймс особенно усердно объясняет при этом, что магометане "не" воруют), украл у него пороху и зарядов на десять жалких долларов. Он его обвинил в воровстве перед шейхом и смотрел, как наказывали виновного ужаснейшими палочными ударами у него же на глазах. Послушайте, как он об этом говорит:

"В одно мгновение ока он (Муза) очутился на спине, ревел, кричал, взвизгивал, но его все-таки понесли на площадку перед крыльцом, откуда мы могли видеть всю эту процедуру, не разложили на земле ничком. Один из людей уселся ему на спину, другой на ноги, причем последний держал их повыше, а третий опускал на его голые подошвы "курбаш" {Курбаш (koorbash) самый жестокий из кнутов, до сих пор известных, тяжелый, как свинец, и гибкий, как резинка, в сорок дюймов длины и один дюйм ширины. Его удары оставляют по себе следы. М. Твэн.}, который при каждом ударе свистел по воздуху. Бедный Моррайт испытывал смертельную жалость, а Нама и Нама-вторая (мать и сестра Музы) пали ниц, с мольбою и стонами обнимали то мои колени, то колени Уайтли. В то же время брат Музы кричал так, что в воздухе гремел его голос громче стонов самого Музы. Пришел даже Юзуф и на коленях умолял меня о пощаде и даже, наконец, после всех Бетуни. Этот негодяй потерял мешок для съестных припасов и громче других обвинял Музу сегодня утром, а теперь умолял Ховаджи смиловаться над бедным малым".

Но он не из таковских! На "пятнадцатом" ударе, наказание, было приостановлено, чтобы выслушать признание наказуемого.

Затем Граймс и его спутники поехали прочь и оставили всю семью христиан на произвол магометанского шейха, который мог наложить на них штраф и вообще наказать их настолько строго, насколько это ему, шейху, покажется надлежащим.

"Когда я садился в седло, Юзуф еще раз просил меня вмешаться и сжалиться над ними. Но я посмотрел вокруг на темные лица окружающей толпы и не нашел в сердце своем ни единой капли сострадания"...

"...И тогда я еще раз поник головою...

"Нет ничего постыдного лить слезы в Палестине. Я плакал, когда увидел Иерусалим; плакал, когда лежал в лунную ночь в Вифлееме; плакал, когда вступил на берег Галилейского озера. Но в руке моей были все также тверды поводья, пальцы мои не дрожали, прижимая курок пистолета, когда я ехал вдоль по берегу синеющого озера, держа его в своей правой руке (плачет)... Взоры мои не были отуманены этими слезами, сердце мое ни в чем отнюдь не смягчалось. Пусть тот, кто с презреньем усмехнется на мое волнение, на этом и закроет эту книгу. Значит, ему мало что придется по вкусу в описании моих странствий по Святой Земле".

Я и сам сознаю, что это довольно пространная выдержка из книги мистера Граймса, тем не менее, здесь весьма кстати и даже законно говорить о ней, так как "Кочевая жизнь в Палестине" - весьма внушительная книга (в качестве представительницы целого особого "класса") описаний Палестины, а критический разбор её послужит критическим разбором и для всех остальных. А так как я отношусь к ней именно, принимая во внимание её свойства, как свойства книги-представительницы всех ей подобных, то я и взял на себя смелость и ей, и её автору дать фиктивные имя и название.