Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XXIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XXIII. (старая орфография)

ГЛАВА XXIII. 

Бунт в лагере. - Прелести кочевой жизни. - Зловещие слухи. - На пути к Иерихону и к Мертвому морю. - Стратегические приемы паломников-- Вифания и жилище Лазаря. - "Бедуины!.." - Древний Иерихон. - Бедствия! - Ночной переход. - Мертвое море. - Некоторое понятие о том, что такое пустыня в Палестине. - Святые отшельники в Мар-Сабе. - Добрые монахи. - Женщинам вход воспрещается!.. - На веки вечные схоронены для мира... - Великодушие католиков. - Газели (серны). - Долина пастухов. - Вифлеем, месторождение на земле Христа-Спасителя. - Церковь Рождества Христова. - Сколько в ней святых мест!.. - Знаменитый "млечный" грот. - Предание о нем. - Возвращение в Иерусалим. - Чуть живы!..

Мы подвели итоги. Они почти сошлись. В Иерусалиме нам действительно нечего больше осматривать, за исключением традиционных домов Св. Девы и Лазаря (из притчи), гробницы Царей и гробницы Судей, места, где был до смерти побит камнями один ученик Христов и обезглавлен другой, "горницы" и стола, освященных Тайною Вечерей, смоковницы, высохшей по слову Иисусову, и множества исторически известных мест близ Геесимании и горы Елеонской, да еще пятнадцати-двадцати других в разных частях самого города.

Мы приближались к концу нашего путешествия. Теперь в нас сказалась наша человеческая бренная природа. Переутомление и продолжительное напряжение сил уже начали производить свое естественное действие и стали уже одолевать энергию и усердие товарищей. Чувствуя себя обезпеченными от неисполнения какой-либо подробности своего паломничества, мы уже начинали заранее чувствовать, что как бы приближаемся к праздничному отдыху, который сделает нам честь. Мы становились как будто ленивее. Мы опаздывали к завтраку и долго засиживались за обеденным столом. Человек тридцать-сорок наших паломников приехало к нам с корабля, и приходилось отдавать много времени болтовне и пересудам. А после полудня, в самый зной, они выказывали сильное стремление полежать на прохладных диванах отеля, покурить и поболтать о приятных впечатлениях, испытанных за истекший месяц (или приблизительно месяц); ведь часто былые путевые приключения, которые иной раз докучают путнику и его раздражают, и часто даже не имеют никакого значения, когда они ужь миновали, впоследствии поднимаются из глубины мертвого уровня однообразных воспоминаний и становятся, так сказать, своего рода красивыми и видными путевыми столбами. В городе, на большом разстоянии, свисток, раздающийся на море, не слышен за миллионом звуков на суше; но моряк слышит его в море издалека: туда не долетают тысячи сухопутных звуков.

Когда сам еще находишься в Риме, все соборы кажутся одинаковы; но, отъехав от него миль за двенадцать, видишь, что весь город постепенно бледнеет и исчезает из виду, оставляя один только купол св. Петра красоваться в вышине, над гладкою поверхностью равнины, как широко раздутый шар, стоящий в воздухе на якоре. Путешественнику, когда он еще странствует по Европе, все ежедневные случайности кажутся одинаковы; но когда между ними легло два месяца времени и две тысячи миль разстояния, те, которые стоили того, чтобы их помнить, будут яснее выделяться, а менее значительные окончательно исчезнут.

Наше стремление понежиться, покурить и поболтать было недобрым знаком: ясно было, что оно пойдет, все возрастая. Надо попробовать переменить направление, или произойдет полная деморализация! Сделаю-ка я предложение посетить Иордан, Иерихон и Мертвое море и на некоторое время оставить остальную часть Иерусалима неосмотренной.

Этот план был тотчас же одобрен. Новая жизнь проснулась в каждом. Воображение начало усердно работать, вызывая в представлении сборы в путь, усаживание на коня, езду в далеких равнинах, ночевку на постелях, где людям вместо полога служит далекий горизонт... Больно было видеть, как эти люди-горожане быстро втянулись в лагерную, бродячую, вольную жизнь в пустыне. Кочевой инстинкт не что иное, как природный инстинкт всякого человека; он явился на свет вместе с Адамом и передавался патриархами потомству из рода в род, и за тридцать веков упорных усилий цивилизация недостаточно еще выжила его из нас. В ней есть своя особая прелесть, отведав которой человек будет жадно к ней стремиться. Из индийца никаким воспитанием не выбьешь инстинктивного стремления к бродячей жизни!

Как только путешествие на Иордан получило всеобщее одобрение, мы тотчас же дали знать нашему проводнику.

В девять часов утра наш караван был уже у крыльца,, а мы сами сидели за завтраком. Вокруг все заволновались. Со всех сторон понеслись слухи о воинственных набегах и кровопролитиях.

Опять с оружием в руках возстали беззаконники-бедуины в долине Иорданской и в пустынях Мертвого моря; они стремятся истребить пришлецов, кто бы они ни были. У них ужь была стычка с отрядом турецкого гарнизона, и последний побежден; несколько человек убито. Бедуины оцепили жителей одного поселения и турецкий гарнизон одной старой крепости близ Иерихона и осадили их. Они уже шли к лагерю наших туристов на Иордане, но те, под покровом ночи, прокрались оттуда и помчались в Иерусалим, во весь опор. Другая часть наших же туристов была атакована среди бела дня, после того, как в нее неожиданно стреляли из засады. С обеих сторон было произведено по нескольку выстрелов; по счастию, все обошлось без кровопролития. Мы говорили об этом с тем самым из наших паломников, которому принадлежал один из вышеупомянутых выстрелов, и я прямо из его собственных уст узнал, что только хладнокровная, обдуманная смелость паломников, их значительная численность и внушительная выставка напоказ воинственных принадлежностей спасла их от совершенной гибели. Нам доложили, что наш консул просил, чтобы никто ужь больше из наших паломников не ездил на Иордан, пока там еще продолжается такое положение дел, и даже, что ему прямо не угодно, чтобы туда отправлялись без особого, усиленного отряда военных телохранителей...

Вот неприятность!.. Но что бы "вы" сделали на нашем месте, когда лошади уже у подъезда, когда всем уже хорошо известно, для чего оне приведены? Вы признались бы, что испугались, и с позором пошли бы на попятный? Едва ли! Наконец, это было бы несогласно с мужским характером в том случае, где замешано так много женщин. На нашем месте вы поступили бы так же точно, как и мы: сказали бы, конечно, что вам не страшен "миллион бедуинов", затем, сделали бы духовное завещание и сами про себя решили бы втихомолку, что надо пристроиться к самому кончику каравана.

Кажется, мы все порешили одно и то же в смысле тактических приемов, потому что никогда, повидимому, нам не было суждено добраться до Иерихона. У меня была заведомо-медлительная лошадь, но я почему-то никак не мог заставить ее идти в аррьергарде, хоть это и было нужно для моего спасения. Она так и лезла все вперед да вперед. В таких случаях меня немножко пробирала дрожь; я спешивался и начинал поправлять седло, подтягивать подпругу. Но и это было совсем напрасно! Другие также спешивались и также принимались подтягивать подиругу. Никогда еще не видывал я подобного мучения с седлами! За целые три недели с ними не случалось ничего подобного, и вдруг они ослабли неожиданно, как-то все за-раз!

Попробовал я было пройтись немножечко пешком, чтобы поразмять ноги: очевидно, слишком мало приходилось мне разминать их в Иерусалиме, когда мы бегали по святым местам. Но и тут потерпел неудачу. Вся наша толпа вдруг почувствовала недостаток движения и четверти часа не прошло, как все уже очутились на ногах, и я оказался опять таки впереди других. Можно было придти в совершенное отчаяние!

Вот и все, что с нами случилось, пока мы подошли к Вифании, где и остановились в самой деревне Вифании, которая лежит на разстоянии часа езды от Иерусалима. Нам показали гробницу Лазаря. Я бы с большим удовольствием поселился в ней, нежели в любом из домов в самом городе. Показали нам также колодезь Лазаря и в самом центре деревушки жилище этого "друга Христова".

Повидимому, этот Лазарь был человек довольно состоятельный. Судя по элементарным сказаниям воскресных школ, к нему относятся вообще несправедливо: получается впечатление, что это был бедняк, но это единственно вследствие того, что его смешивают с тем Лазарем, у которого не было иного имущества, кроме его добродетели, а добродетель никогда ведь не внушала такого уважения, как деньги. Дом Лазаря - трехъэтажное каменное здание, но мусор и обломки успели за целые века так его завалить, что весь он оказался под землею, за исключением верхняго этажа. Мы взяли в руки свечи и сошли вниз, в мрачные покои, вроде келий, где Христос сидел с Марфой и с Марией и беседовал с ними об их брате Лазаре. К этим старым, грязным комнатам мы могли отнестись только с необычайным любопытством.

С вершины горы нам было видно Мертвое море, лежавшее, как синий щит, в долине Иордана, и, взглянув на него, мы сошли вниз, в узкое, скалистое, пустынное ущелье, в котором ни одно живое существо не могло бы жить и наслаждаться жизнью, за исключением разве только саламандры.

Ужасное, отвратительное, угрюмое безлюдье! Это, действительно, та самая пустыня, в которой проповедывал Иоанн Креститель, носивший верблюжью шкуру на чреслах своих; но ни акрид, ни дикого меду он здесь не мог бы ни за что найти, ни даже собрать вокруг себя учеников, сколько можно судить на взгляд. Мы угрюмо тащились по этому ужасному ущелью, все сбившись в аррьергард. Наши телохранители, два молодых, пышно разодетых шейха, с целым грузом мечей и ружей, револьверов и кинжалов плелись себе во главе каравана...

- Бедуины!..

Каждый содрогнулся и, исчезая в своем плаще, свернулся, как зяблик. Моим первым побужденьем было бросится вперед и уничтожить бедуинов, а вторым - бросаться к аррьергарду, посмотреть, не едут ли они с той стороны. Я так и поступил, то есть сообразно с этим последним побужденьем; но так же точно поступили и другие. Если бы тогда же действительно явились по этому направлению бедуины, они дорого поплатились бы за свою дерзость. (Мы все впоследствии это заметили и сообразили).

И тогда же тут могли бы разыграться сцены боевых схватов и кровопролития, описания которых никакому перу не под даются. Я это знаю достоверно, потому что каждый из паломников рассказывал, что бы он сделал тогда, сам по себе. Такого разнообразия странных и неслыханных измышлений жестокости вы и представить себе не могли бы!

Один из паломников сказал, что он решился погибнуть на месте, если окажется в этом необходимость; но у него все-таки не было намерения уступать ни на иоту и он стал бы выжидать с убийственным терпением, пока не получил бы возможности сосчитать каждую полоску на куртке бедуина; а затем, сосчитав, тотчас задал бы ему жару!

Другой говорил, что будет себе сидеть смирненько, пока первое же из копий бедуинов не приблизится к его груди на разстояние одного дюйма, а затем он схватит и переломит его; я воздержусь от желания сообщить, что он намеревался сделать с бедуином, которому это копье принадлежало. При воспоминании об этом во мне кровь застывает!..

"сынов пустыни" в качестве живых трофеев.

Но наш пилигрим-поэт с свирепыми очами пребывал в безмолвии. В его взорах светился зловещий огонек, но губы не шевелились.

Всеобщая тревога возрастала и его стали допрашивать, что бы он сделал с бедуином, который попался бы ему в руки.

- Вы застрелили ли бы его?

Он мрачно улыбнулся и презрительно покачал головою.

- Пырнули бы кинжалом?

Опять покачал головой.

- Четвертовали бы его, содрали с него кожу?

Опять несколько отрицательных кивков.

- О, ужас, отвращенье! Что жь бы вы сделали такого?

- Я съел бы его!

Таков был страшный приговор, который слетел с его уст.

Какая грамматика могла остепенить такого сорви-голову?

Я порадовался, в глубине души, что мне не суждено было видеть зрелище такого утонченного живодерства... Ни один бедуин не напал на наш грозный аррьергард. Ни один не тронул и авангарда.

Приближавшийся к нам отряд оказался просто скелетоподобными арабами, босоногими и в однех рубашках. Они были нарочно посланы для того, чтобы, далеко опережая нас, махать заржавленными ружьями, кричать и метаться, как сумасшедшие, и тем сгонять с дороги шайки грабителей-бедуинов, которые могли подстерегать нас на пути.

Что за позор для хорошо вооруженных "белых" христиан путешествовать под охраною таких детей, как эти люди, во избежание нападения со стороны дерзких бродяг пустыни, кровожадных преступников, которые вечно собираются сделать что-нибудь отчаянное, да так и не соберутся! Кстати могу, пожалуй, тут же присовокупить, что во время всего нашего странствия мы не видали ни одного бедуина и не имели случая воспользоваться услугами арабов-телохранителей, как не имели, например, случая нарядиться в патентованные кожаные сапоги и белые лайковые перчатки. Бедуины, которые нападали на другие отряды паломников с такой жестокостью, заготовляются для этой цели отрядами арабов-телохранителей этих самых отрядов и отправляются из Иерусалима, экипированные таким образом на временную службу в качестве бедуинов.

После нападения и боевой схватки охрана и грабители сошли вместе позавтракать и разделить между собой бакшиш, содранный с путешественников под страхом смертельной опасности, а затем продолжали охранять их до самого города!

Говорят, это зло (то есть арабы-телохранители) создано шейхами и бедуинами сообща, в видах их обоюдной выгоды, и, без сомнения, в этих слухах есть своя доля правды.

Мы посетили "Источник Илии", который чудом пророка обращен из соленого в пресный; он до сих пор еще так и остается пресным. Тут Илия пребывал некоторое время, и ворон прилетал его кормить.

Древний Иерихон в развалинах имеет не особенно живописный вид.

Три тысячи лет тому назад, когда Иисус Навин обошел его семь раз со своим войском и трубным звуком разрушил его стены, от города Иерихона едва ли остались хотя бы обломки настолько большие, чтобы могли отбрасывать тень. Проклятие, ниспосланное на Иерихон и на возстановление его, так и не перестало тяготеть над ним. Один царь, отнесшийся к нему легкомысленно, попробовал было за-ново отстроить этот город, но был уничтожен единственно за такую ужасную дерзость. Место, где стоял Иерихон, навеки останется незанятым, а между тем это одно из самых лучших местоположений для города, какие мы только видели в Палестине.

В два часа пополуночи нас выжили из постели, - еще один пример беззаконной жестокости, еще усилие нашего драгомана с целью поспеть опередить своего соперника. До Иордана было меньше двух часов пути. Однако, мы были одеты и уже на пути туда, прежде чем кто-либо подумал справиться, который час. Мы еще в полусне ехали по пронизывающему ночному воздуху и мечтали о горячих кострах, о теплых постелях и о прочих заманчивых предметах роскоши, удобства.

Разговоров между нами не было. Людям не до разговоров, когда они мерзнут и чувствуют себя несчастными, и страшно спать хотят. Порой, сидя верхом в седле, мы клевали носом и, вздрагивая, просыпались только для того, чтобы видеть, как у нас перед глазами в тумане исчезал наш караван.

То и дело тихим голосом раздавалась команда:

- Сомкнись... сомкнись!.. Бедуины подстерегают нас со всех сторон!

Мы пришли к славной реке Иордану часов около четырех утра, и было еще так темно, что мы могли бы прямо войти в воду, сами того не замечая. Некоторые из нас были в особенно несчастном настроении духа. Мы ждали не дождались разсвета, но он никак не хотел к нам явиться. Наконец, мы (все еще в потемках) отправились дальше и целый час проспали на земле под кустами и простудились. Дорого достался нам в этом отношении наш сон, но зато он наградил нас отдыхом и забвением тяжелых минут и настроил нас более подходящим образом, чтобы впервые увидать эту священную реку.

С первым же намеком на появление зари, каждый из паломников поспешил снять с себя платье и окунуться в темные воды потока, распевая:

"На бурных берегах Иордана

Стою, и ясно взор глядит

На брег счастливый Ханаана,

Где родина моя лежит..."

Но долго петь им не пришлось. Вода была до того холодна, что мы были вынуждены превратить пение и выскочить вон, а затем, остановились на берегу, дрожа всем телом, такие опечаленные, такие огорченные, что заслуживали самого искренняго сожаления, потому что еще в одной мечте, еще в одной взлелеянной надежде они обманулись. Они дали сами себе обещание, что перейдут в брод Иордан на том же самом месте, где израильтяне перешли его, когда вошли в землю Ханаанскую после своих долголетних странствований в пустыне и где двенадцать камней были водружены на память об этом великом событии. Они мечтали, что, шествуя таким образом, будут рисовать себе в воображении безчисленные полки странников-евреев, которые в торжественном шествии несут священный Кивот Завета и кричат "Осанна!" и воспевают хвалебные песни в благодарность и во славу Творцу.

Каждый из наших паломников дал обещание (про себя, конечно), что он первым перейдет Иордан. Наконец-то они достигли этой колыбели всех своих надежд...

Но волны слишком холодны, течение черезчур быстро!

Тут-то Джэк неожиданно оказал им всем услугу. С увлекательной живостью и пренебрежением в обстоятельствам, которые так естественны в юношах и вдобавок так милы и уместны, он пошел вперед, таким образом всем показывая дорогу через Иордан, и все опять стали довольны и счастливы. Каждый из нас пошел в брод и вскоре уже стоял на противоположном берегу. Нигде и никому вода не доходила до плеч; если бы она доходила, то едва ли мы могли бы исполнить свое намерение, потому что сильным течением нас понесло бы вниз по реке, мы потеряли бы силы и пошли ко дну, прежде чем достигнуть места, где можно было бы пристать к берегу.

Исполнив главное свое намерение, наша компания уселась на берегу поджидать появления солнца: нам всем хотелось так же живо увидеть воды Иордана, как мы их почувствовали на себе. Но такое развлечение оказалось на деле слишком... холодным. Из святой реки мы наполнили несколько бочек, с берегов её срезали несколько тростинок и поневоле, взобравшись на лошадь, поехали прочь, чтобы только не замерзнуть до смерти.

"бушующия", как характеризуют их слова гимна Иордану, но это довольно похоже на фантастическую лесть), а на взгляд о ширине течения мы не могли судить. Судя же по опыту нашего перехода в брод, мы, однако, можем сказать, что многия из наших американских улиц вдвое шире этой прославленной и священной реки.

Разсвет явился вскоре после того, как мы двинулись в путь, и в течение приблизительно двух часов мы добрались до Мертвого моря. Никакия растения не могут расти в плоском, знойном пустыре, за исключением сорных трав и "мертвого яблока", про которое поэты говорят, что оно "красиво" на взгляд, но "разсыпается в прах", как только его разломишь. Те "яблоки", которые мы видели здесь, были некрасивы, горьки на вкус и не "разсыпались в прах"... может быть, потому, что они еще не совсем поспели.

Пустынный берег и голые холмы лоснятся на солнце, окружая Мертвое море; на нем самом и вокруг него нет ничего и никого живого, чтобы тешить взор. Уединение и безлюдье здесь самое безплодное, самое отталкивающее. Над общей картиной запустения нависла тишина, которая здесь как-то особенно подавляет человека, она навевает думы о смерти и похоронах...

Мертвое море невелико. Воды его чрезвычайно чисты и прозрачны; дно покрыто мелкими камешками и крупным песком; оно мелко даже на некотором разстоянии от берега. Оно доставляет большое количество асфальта, обломки которого лежав разбросанные по берегам и придают им своеобразный, но неприятный запах.

Все, что мы читали про Мертвое море, дало нам повод ожидать, что наше первое купанье в его водах будет сопровождаться отчаянными последствиями. Мы должны были вдруг почувствовать, как будто в тело нам вонзили и колят миллионы до-красна раскаленных игл и эта едкая, колючая боль должна была продолжаться несколько часов; мы могли даже с ног до головы покрыться пузырями и сверх того испытывать ужасные страдания еще несколько дней.

как бы легкого укола в тех местах, где ранее уже была сдернута кожа. Мне тоже жгло лицо часа два, но оттого, что его сильно напекло солнцем в то время, как я был в воде, и оттого еще, что купался так долго, что оно все сплошь покрылось соленой корой.

Нет, наше тело не покрылось пузырями; нет, его не облепило грязным илом и оно не сообщило нам никакого отвратительного запаха. Вода здесь не илиста и я не мог найти, чтобы мы издавали худший запах, нежели вообще с тех пор, как попали в Палестину. Только новый запах был несколько иного рода и потому только не так заметен, что у нас в распоряжении был порядочный запас запахов всякого рода. Здесь, например, на Иордане, от нас пахнет иначе, чем в Иерусалиме; а в Иерусалиме опять таки от нас пахнет иначе, нежели в Назарете, Тивериаде или Кесарии Филипповой, или еще в каком-нибудь другом разрушенном городе Галилеи. Да, мы в этом отношении все время испытываем перемену и, вообще говоря, перемену в худшему! Нам самим приходится отстирывать себя.

Купанье наше в Мертвом море было презабавное! Мы не могли погрузиться в воду. Здесь можно было вытянуться во весь рост, лежа на спине, скрестив руки на груди, и все тело поднималось выше черты, которую можно было бы провести от подбородка мимо центра бедра и ноги, через щиколотку. Можно было, если угодно, и совсем поднять голову над водою. Но здесь ни в каком положении нельзя долго продержаться: вы сейчас же теряете равновесие и перевернетесь сначала на спину, потом ничком, на лицо, и так далее. Вы можете удобно улечься на спине, держа голову наружи над водою, а ноги вытянутыми вперед и прямо торчащими из под воды, причем коленки вогнуты плоско, руками вы твердо опираетесь на землю. Вы можете сидеть в воде, согнув коленки, прижавшись к ним подбородком и обхватив их руками, но вы принуждены то и дело вертеться, потому что вы слишком тяжелы и "перевешиваете воду". Вы можете стоять прямо в воде, которая течет у вас под головою, но не долго: вскоре вода поднимет ваши ноги на поверхность. Плавать на спине невозможно, потому что вода будет поддерживать ноги ваши на поверхности, и у вас не будет иной точки опоры, как только ваши же пятки. Если вы поплывете ничком, вы будете отпихиваться от воды, как катер, который идет задним ходом; вперед вы не можете идти. У лошади тоже верхняя часть перевешивает, и она не может ни стоять, ни плыть по водам Мертвого моря, вода тотчас же поднимает и ворочает ее на бок.

Некоторые из нас купались дольше часа и, когда вышли из воды, то были покрыты такой броней из соленых кристаллов, что блестели на солнце, как ледяные сосульки. Мы стерли эту кору мохнатым полотенцем и поехали дальше, приобретя самый новый запах, который был, однако, отнюдь не хуже тех, которые мы уже приобретали за последния несколько недель. Нас главным образом пленяли в нем его отвратительная оригинальность и его новизна.

миль, но так извилист, что никогда не знаешь наверно, на правом или на левом берегу находишься в данную минуту. На протяжении своих девяноста миль эта река проходит всего только пятьдесят миль земли. Она не шире, чем улица Бродуэ в Нью-Иорке. А Галилейское озеро и Мертвое море? Каждое из них не шире тринадцати миль и не длиннее двадцати; будучи же еще мальчишкой, я думал, что они имеют по тридцати миль в диаметре.

Горький опыт и путевые впечатления омрачают величайшия картины природы и лишают нас самых дорогих, взлелеянных мечтаний детства. Ну, и пускай! Я уже видел, как царство царя Соломона у меня на глазах уменьшилось до размеров нашего штата Пенсильвании; я полагаю, что после того могу перенести такое сокращение рек и озер.

Мы смотрели туда и сюда, во все протяжение пути, но нигде не видали ни тени, ни крупицы или кристаллика от "жены Лота". Это было для нас большим разочарованием. Многое множество лет были мы знакомы с её печальной историей и принимали в ней участие, которое обыкновенно возбуждает в себе несчастие ближняго. Но жены Лота здесь не оказалось: она положительно исчезла! Её поэтический образ больше не обрисовывается над общим фоном пустыни, окружающей Мертвое море, чтобы напомнить туристу о злосчастной судьбе, которая постигла города, потерпевшие ужаснейшее разрушение.

Я просто не в состоянии описать отвратительный, ужасный переезд верхом от Мертвого моря до Мар-Саба {То есть - монастыря св. Саввы. Прим. перев.}. На меня действует удручающим образом самое воспоминание о нем. Солнце жгло нас до того, что раз или два у нас даже слезы невольно хлынули из глаз. Чахлые, мертвенно пустые, безлесные, знойные ущелья жгли и душили нас, как в пекле. Солнце положительно отяжелело и давило нам на темя; никто из нас не мог прямо усидеть в седле; все согнулись и припали к нему.

Как Иоанн Креститель проповедывал в такой "пустыне"? Да, это, должно быть, был страшно изнурительный труд! Небесной обителью показались нам издали тесные, тяжелые башни и укрепления обширного монастыря св. Саввы, когда мы их только-что увидали.

стены. Это целый мир величественных зданий, которые идут выше и выше, у вас над головою, как большие колоннады, уходящия вдаль одна за другою целыми рядами, какие мы видим, например, на фантастических изображениях "Пира Валтассара" или дворцов каких-нибудь египетских фараонов. По близости нет ни единого человеческого жилища.

Этот одинокий монастырь был основан много веков тому назад святым отшельником, который сначала жил в пещере, скрытой в утесе; теперь она заключена в монастырских стенах и нам с особым благоговением показывали ее монахи. Этот отшельник, - то есть св. Савва, - возбудил в людях нравственный переворот и собрал вокруг себя множество учеников тем, что жестоко истязал свою плоть, морил себя на хлебе и воде, совершенно удалялся от общества и тщеты мирской и благоговейно, с молитвою взирал на мертвый череп, вознося к Богу свои непрерывные моления. Обрыв, с той стороны ущелья, значительно изрыт небольшими углублениями в скале, в которых жили сами вырывшие их монахи. Настоящие обитатели монастыря, которых семьдесят человек, все отшельники. Они ходят в грубом платье, в безобразной шапке без полей и околыша, в виде печной трубы; ноги у них босые. Они не едят ничего, кроме хлеба с солью, не пьют ничего, кроме воды. По гроб своей жизни они больше никогда не выйдут за монастырскую ограду, никогда на женщину не взглянут, и женщинам воспрещен доступ в монастырь св. Саввы под каким бы то ни было предлогом.

Некоторые из монахов живут здесь в заключении целых тридцать лет и за все это время они не слышали ни детского смеха, ни отрадного женского голоса, не видели ни людских слез, ни улыбок, не знавали ни людских радостей, ни людских печалей. У них на сердце нет воспоминаний о минувшем, в уме нет мечтаний о грядущем. Все, что ни есть прекрасного, достойного любви и уважения, они все отстранили от себя. Массивными дверями и несокрушимыми высокими каменными стенами они оградили себя от всего, что приятно для глаз. Они изгнали от себя прелести оной жизни и оставили лишь изнуренный, бледный её призрак. Их уста никогда никого не наделяют поцелуем; никогда из них не польется песня. Их сердца никогда не испытали ни ненависти, ни любви. Их грудь никогда не вздымалась горделивым сознаньем: "У меня есть своя отчизна, свое знамя!"

Эти отшельники - живые мертвецы...

Я записываю эти мысли, которые пришли мне в голову с первого же взгляда, потому только, что оне пришли естественно, сами собой, отнюдь же не потому, чтоб оне были справедливы или чтоб я считал правильным их записать. Писателям легко говорить: "Я думал так-то или этак, когда видел перед собою такую или этакую картину", а на самом деле они, правду сказать, думали все эти прекрасные разсуждения уже потом, гораздо позднее.

и в самом деле не живые люди во многих отношениях... однако, не во всех, и не годится мне, начав дурно говорить о них, повторять свои же слова и настаивать на них. Нет, для этого слишком хорошо нас приняли и слишком радушно обходились с нами эти монахи. Где-нибудь, в глубине души, у них все-таки еще сидит нечто живое, обще-человеческое! Они знали, что мы чужеземцы, протестанты и не расположены чувствовать к ним особую ласку или восхищение; но их широкое великодушие было выше таких мелочей. В лице нас они видели просто людей голодных, жаждущих, изнуренных и этого было довольно для того, чтоб они распахнули перед нами свои двери и встретили нас приветом. Они не разспрашивали нас ни о чем, не выставляли напоказ своего гостеприимства, не старались напрашиваться на любезности. Они спокойно двигались вокруг нас, накрывая нам на стол, делая постели, принося воду, чтобы умыться, и не обращали никакого внимания на то, что мы им говорили, как это с их стороны нехорошо: ведь есть же у нас для этого особые люди, обязанность которых прислуживать нам. Нам было хорошо и удобно, и мы поздно сели за обед, после чего мы пошли вместе с отшельниками побродить по монастырю, посидели на его высоких укреплениях и покурили, наслаждаясь свежим воздухом, прелестью природы и закатом солнца. Один или двое из нашей компании избрали себе на ночлег уютные спальни; но кочевой инстинкт побудил остальных устроиться на широком диване, который тянулся вокруг большого зала, потому что это было похоже на спанье на открытом воздухе и казалось так весело, так привлекательно! Мы отдыхали по-царски!..

Поутру, когда мы к завтраку были уже на ногах, мы были другие люди!.. И за все это гостеприимство не было с нас потребовано, говоря строго, ровно ничего. Мы могли, конечно, дать сколько-нибудь, если нам угодно, но могли не давать и ровно ничего, если мы были бедны или скупы. И нищий, и скупой одинаково свободные люди в Палестине, в её католических монастырях. Я был воспитан во вражде во всему католическому, и потому иной раз я нахожу за католиками скорее всего недостатки, нежели достоинства. Но одного только мне не хотелось бы обойти своим вниманием и позабыть, это - искреннюю благодарность, которой я сам и все наши паломники вместе со мною обязаны монастырю св. Саввы в Палестине. Их дверь всегда открыта и всегда готов для всякого радушный прием, будь то человек, разодетый в порфир или нищий в лохмотьях.

Католические монастыри - неоцененное благодеяние бедняков. Паломник, у которого нет денег, будь он католик или протестант, может исходить Палестину вдоль и поперек и, посреди её безлюдных пустынь, всегда найти здоровую пищу и чистую постель для ночлега, каждый день в этих самых стенах. Более состоятельные паломники часто бывают жертвами солнечного удара или местной лихорадки и тогда для них спасительным прибежищем является монастырь. Без этих гостеприимных обителей путешествие по Святой Земле было бы таким удовольствием, на которое не пускался бы никто, кроме самых сильных и выносливых людей. Вся наша компания, паломники и все прочие будут всегда готовы и всегда будут чувствовать желание чокнуться и выпить за здоровье, благоденствие и долголетие монастыря и монахов св. Саввы в Палестине.

Итак, освежившись и отдохнув, мы опять выстроились в линию и вереницей потянулись вдаль, по обнаженным равнинам Иудеи, вдоль по скалистым гребням, по безлюдным ущельям, где царили вечное молчание и уединение. Даже разбросанные там и сям группы вооруженных пастухов, которых мы встречали накануне вместе с их стадами длинношерстных коз, и те сегодня отсутствовали совершенно. Только два живых существа попались нам навстречу: то были две газели, "нежно-окия" газели. Оне казались совсем еще детенышами, но буквально пожирали пространство, как любой курьерский поезд. Никогда я не видывал животных, которые двигались бы скорее... за исключением, пожалуй, только антилоп в наших собственных, великих американских степях.

В девять или десять часов утра мы добрались до "Долины Пастухов" и постояли в том самом огороженном масличном саду, где пастухи стерегли свои стада в ту великую ночь восемнадцать веков тому назад, когда сонмы ангельских чинов принесли им радостную весть о рождении Спасителя мира. В четверти мили отсюда лежит Вифлеем Иудейский, и паломники, поспешно набрав "на память" камешков от ограды, поторопились отправиться дальше.

"Долина Пастухов" - тоже пустынная местность, усеянная камнями; никакой растительности нет; почва раскалена солнцем. Ангельские напевы были единственные, которые некогда здесь раздавались и чарами своими могли вызвать к жизни цветы и растения, заглохшия в этом пустыре, и возвратить им их утраченную прелесть. Никакия менее могущественные чары не могли бы свершить такого чуда.

В громадном храме Рождества Христова (в Вифлееме), который был построен пятнадцать веков тому назад благочестивою царицею Еленой, нас повели вниз, в подземелье и в пещеру, высеченную в скале. Это и есть те самые "ясли", в которых родился Христос-Спаситель. Серебряная звезда, вделанная в землю, снабжена соответствующей надписью на латинском языке. Она блестит, словно отполированная поцелуями многочисленных поколений паломников, которые приходили сюда на поклонение. Эта пещера украшена и увешена в обычном безвкусном порядке, который заметен и во всех остальных святых местах.

Зависть и неприязнь, отсутствие великодушия заметны здесь, как и в храме Гроба Господня. Монахи и верующие греческого и римского исповедания не могут идти для поклонения к месту Рождения Искупителя по одному и тому же корридору; им приходится входить туда и выходить по разным корридорам, во избежание драки и споров на самом священном для христианина клочке земли, какой только есть на свете.

Никаких "размышлений" не вызывает во мне это место, откуда по всему миру впервые люди разнесли радостное поздравление: "С Рождеством Христовым!", место, откуда друг моего детства, Санта-Клаус, пустился в первое свое путешествие к северным странам, чтобы обрадовать и продолжать во веки радовать детей в рождественское утро, у зимняго очага, в самых отдаленных землях... С благоговением прикасаюсь я перстом к тому самому месту, где покоился родившийся Спаситель.

"Невозможно" думать о чем бы то ни было в таком месте, какими являются все святые места в Палестине, которые не вызывают вовсе на размышления. Нищие, калеки, монахи теснятся вокруг вас и заставляют думать только о бакшише, как бы вам ни хотелось думать о чем-нибудь другом, более подходящем к духу святого места.

мы увидали, что покончили весь осмотр. Храм Рождества Христова почти так же переполнен величайшими святынями и святыми местами, как храм Гроба Господня. В нем даже есть та самая пещера, в которой, по приказанию Ирода, были зарезаны двадцать тысяч младенцев, когда он искал смерти новорожденного "царя Иудейского", Христа Младенца.

Само собою разумеется, что мы ходили и в "Молочный Грот", т. е. в пещеру, где Пресвятая Дева Мария скрывалась с Младенцем во время своего бегства в Египет. Вот что гласит об этом предание: когда она вошла в него, стены пещеры были еще черны, но, когда она стала кормить Христа грудью, капля молока Её упала на землю и мигом стены и пол, и потолок получили белоснежную окраску, которая сохранилась и поныне. Мы взяли оттуда на память много мелких кусочков белого камня, потому что, как известно, на Востоке есть поверье, что женщине, страдающей безплодием, стоит только прикоснуться губами к одному из таких осколков - и её недуг как рукой снимет. Вот мы и взяли несколько таких осколков, с целью получить возможность доставить это счастье некоторым бездетным супругам, которые нам были знакомы.

рад возвращению домой. Никогда мне еще не было так весело и приятно, как в эти последние несколько часов. Путешествие на Иордан, к Мертвому морю и в Вифлеем было коротко, но изнурительно. Такой жгучий зной, такое подавляющее безлюдье, такая унылая пустынность, наверно, больше ужь нигде не встретятся на свете. И такая страшная усталость!..

Самое простое благоразумие подсказывает мне, что я должен в заключение прибавить обычную ложь и сказать, что я "не мог оторваться без сожаления ни от одного святого места в Палестине"; так говорят, по крайней мере, все туристы; но я без малейшого хвастовства могу сказать, что сомневаюсь в каждом слове того, кто только это скажет. Готов поклясться, что никто из наших сорока паломников не говорил ничего подобного, а они ничуть не уступят ни в собственном достоинстве, ни в искренности своего благочестия никаким другим, которые сюда приезжают. Они ведь так и будут говорить, когда доедут домой, но почему бы им этого не говорить? Они ведь не имеют намерения вступать в спор со всякими Ламартинами и Граймсами в мире. Как-то совсем ужь неестественно и неразумно предположить, что человеку не захочется разстаться с такими местами, где чуть не жилы из него тянут толпы нищих и разносчиков, которые целой вереницей тащутся за ним, дергая его за рукав и за фалды, кричат ему в уши и рисуют в его воображении страшные картины, выставляя напоказ свои раны и увечья...

Всякий "рад" уйти от них подальше!..

этих небесных гурий в загорелых старух из дикарей-оборванцев, замените их округленные формы морщинистыми и узловатыми руками и ногами, их нежные ручки - отвратительными обрубками в ссадинах и ранах, их убедительно-певучий голос - нестройным жужжаньем их ненавистного галденья, и тогда посмотрите, сколько "неохоты" уехать оттуда у вас еще осталось. Нет, без сомнения, очень мило говорить, что вы уезжали неохотно, и затем, в качестве приложения к этим словам, высказать глубокия мысли, "теснившияся" у вас в уме; но зато правдивее прямо признаться, что вы уезжали без всякой "неохоты" и нашли совершенно невозможным думать о чем бы то ни было, хоть, по правде сказать, это не особенно почтительно, да, конечно, и не особенно поэтично так говорить.

Во святых местах мы и не думаем ничего и ни о чем, мы думаем потом, в постели, когда яркие огни и шум, и все смятение исчезнет, постепенно утихая, когда, в воображении своем, мы снова посетим величественные памятники старины и вызовем вновь призраки пышных торжеств, которые принадлежат к давно-минувшим, древним временам...