Простодушные у себя дома и за границею.
Часть третья. Простодушные за границею.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Простодушные у себя дома и за границею. Часть третья. Простодушные за границею. Глава XXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI. 

"Избранные" ослы. - Дикая езда. - Образчики египетской скромности. - Моисей в тростниках. - Место, где пребывало Святое Семейство. - Дальний вид на пирамиды. - Ближний вид. - Восхождение. - Роскошный вид с вершины пирамиды. - "Бакшиш!.. Бакшиш!.." - Подвиг араба. - В недрах пирамиды. - Стретегический прием. - Воспоминание о "Холме торжеств". - Юношеский подвиг. - Величавый сфинкс. - То, чего не хочет сказать автор. - Пышный древний Египет.

Ослы были все прекрасные: красивые, сильные, в хорошем состоянии; все они были быстроногие и расположены доказать это на деле; словом, самые лучшие, каких нам где-либо случалось видеть. Одни были нежно-мышиного цвета, другие - белые, черные или пестрые. Одни были коротко обстрижены, за исключением одного пучечка, оставленного на кончике хвоста; другие были подстрижены в виде причудливых рисунков, как дорожки сада, причем с одного боку выстриженные места окаймлялись с одной стороны своих вогнутых линий шерстью, а с другой - низким плюшем, оставленным ножницами нарочно. Все ослики незадолго перед тем побывали у парикмахера и имели весьма оригинальный вид. Некоторые из белых осликов были перерезаны полосками, как зебры, а эти полоски окрашены во все цвета радуги красной, синей и желтой краской, и эти ослики имели чрезвычайно роскошный вид. Дан и Джэк выбрали себе осликов из этой самой кучки, потому что они напоминали им итальянских "мастеров" живописи. Седла были высокия, мягкия, лягушко-подобные, знакомые нам еще со времен Эфеса и Смирны. Погонщики ослов, мальчишки-египтяне, были очень живой народ и могли без устали гнать их рысцой добрых пол-дня. Никто не в состоянии заставить осла свернуть с дороги или держать правее, и некоторые из них сталкивались с верблюдами, дервишами, эффенди, ослами, нищими и вообще со всем тем, что могло представлять для наших осликов шансы к столкновению. Но когда мы свернули на широкую дорогу, которая ведет из города по направлению в Старый Каир, нам стало очень просторно. Целые стены финиковых пальм, окаймлявших путь и служивших оградой для садов, бросали тень на дорогу, делали воздух прохладным и приятным. Мы прониклись духом времени и спорта и наша скачка обратилась в бешеное состязание, в поэтическое бегство. Я бы хотел дожить до того, чтобы еще раз испытать это наслаждение!

Местами во время пути нас несколько раз поражало зрелище чисто-восточной простоты. Так, например, девочка на вид лет тринадцати шла по большой дороге в костюме Евы... до грехопадения. Дома, на родине, мы бы сказали, что ей тринадцать лет, но здесь девочки, которым на вид тринадцать, могут в действительности быть только девяти лет. Порой нам попадались совершенно голые, прекрасно-сложенные мужчины, которые купались на виду у всех и не пытались укрыться от взглядов прохожих. Впрочем, часовое знакомство с этими забавными порядками примирило с ними наших паломников и даже перестало вызывать со стороны их замечания. Так-то легко даже с самой поразительной новизной свыкаются пресыщенные зрелищами путешественники!

Доехав до Старого Каира, наши погонщики взяли ослов и свалили их в небольшую лодку с латинским парусом; мы последовали за ними и двинулись в путь. Палуба была битком набита ослами и людьми; для того, чтобы управлять парусами, этим последним приходилось взбираться вниз и вверх по целой груде живых существ, а рулевой должен был отстранить четыре или пять ослов прочь с дороги, прежде чем двинуть рулем в сторону или опустить его. Но что нам за дело было до их неимоверных усилий? Нам совсем нечего было делать; нам только и надо было, что наслаждаться переправой, отталкивать ослов, чтобы те не наступали нам на мозоли, и смотреть на прелестнейшие виды реки Нила.

Справа от нас, на острове, стояла какая-то машина, которую здесь называют "Нилометр". Это гранитный столб, обязанность которого показывать повышения уровня реки и таким образом предсказывать, достигнет ли он тридцати двух футов и повлечет ли за собою голод, или же затопит совершенно берега при глубине в сорок футов и принесет с собою плодородие, или же, наконец, достигнет целых сорока четырех футов глубины, что означает смерть и погибель стадам и урожаю. Но как именно может все это делать этот самый столб, так они и не сумели разъяснить нам удобопонятно.

На том же острове показывают место, где дочь фараона нашла Моисея в тростниках. А по близости той части берега, от которого мы отчалили, пребывало Святое Семейство, когда находилось в Египте, пока Ирод не закончил жестокого избиения младенцев. Еще недавно существовало здесь то самое дерево, под которым отдыхало Св. Семейство, когда только-что прибыло в Египет; но вице-король Египта не так давно отослал его к императрице Евгении. И хорошо, что он поспел сделать это вовремя, а не то его забрали бы себе наши паломники на память.

В этом месте Нил течет грязный, быстрый и низменный, а шириной своей он немногим разве уступит нашему Миссиссипи.

Мы взобрались на крутой берег у дрянного городишки Гизех (Gyseh), опять вскарабкались на своих ослов и поплелись восвояси. В продолжение четырех или пяти миль наша дорога шла вдоль насыпи, которая, говорят, должна служить полотном будущей железной дороги, сооружаемой султаном единственно с той целью, чтобы доставить удобный способ передвижения императрице Евгении, когда она приедет осматривать пирамиды. Вот так истинно-восточная роскошь в гостеприимстве! Лично я, признаюсь, очень рад, что за нами остается преимущество пользоваться услугами ослов, а не вагонов.

роскошнейшею дымкой, которая отнимала у них всякий намек на их бездушное гранитное происхождение и придавала им вид чего-то призрачного, неуловимого. Оне имели вид построек, которые представляли из себя большие взмахи неясно-очерченных сводов или колоннад, и менялись, менялись без конца, принимая вид грациозных созданий архитектуры в то время, как мы на них смотрели, и затем восхитительно бледнели, исчезая вдали и сливаясь с дрожащими струями воздуха.

К концу перехода мы оставили своих мулов и поехали на парусной лодке, чтобы переправиться через рукав или горло Нила, и вышли на берег там, где пески Великой Сахары оставили после себя насыпь, прямую, как стена, вдоль окраины той части прибрежной равнины, которую затопляет половодье. Усердный, переход пешком под знойным, палящим солнцем привел нас к подножию великой Хеопсовой пирамиды. Это ужь больше не мечта, не фантастическое виденье, это морщинистая, невзрачная гранитная гора. Каждый из её гигантских откосов образует широкую лестницу, поднимающуюся вверх, ступенька за ступенькой, суживаясь постепенно, пока не сойдутся в виде точки, высоко торчащей в воздухе. Букашки - мужчины и женщины, пассажиры "Куэкер-Сити" - ползли вверх, на головокружительную вышину, как по жердочкам, а одна маленькая черная кучка на самой верхушке даже усердно махала в воздухе почтовыми марками (читай: "носовыми платками").

Само собою разумеется, что нас осаждала безпорядочная толпа египтян и арабов, которые желали заключить с нами условие - втащить нас наверх, как делают все туристы. Конечно, вам своего собственного голоса не слышно за этим гамом и галденьем, которое стоит вокруг вас. Понятно, шейхи говорят, что они одни ответственны за все, что условия надо заключать непременно с ними, все деньги платить им и не выслушивать никаких требований о деньгах ни от кого, кроме них. Понятно, они же поставили в условие, чтобы люди, которые будут тащить нас наверх, не смели ни разу заикнуться о бакшишах. Таковы общепринятые рутинные правила.

Понятно, мы заключили такое же условие, заплатили шейхам, были переданы с рук на руки нашим носильщикам, и нас принялись тащить вверх на пирамиду, всячески донимая и с проклятиями величая нас чортом, чтобы получить бакшиш, начиная с основания пирамиды и кончая её вершиной. Мы и бакшиш также уплатили, потому что были преднамеренно разсеянны по всему необъятному откосу пирамиды; помощи по близости мы не могли бы все равно найти, если бы даже принялись кричать, а у силачей-геркулесов, которые нас тащили за собою, был особый способ требовать бакшиш, как-то особенно льстиво и так нежно, что это нас даже пленяло; но за то был у них особый способ принимать такой разъяренный и угрожающий вид, будто они хотели сбросить нас в пропасть, и это, конечно, действовало на нас убедительно и внушительно.

Если каждая ступенька в вышину равняется столу, если таких ступенек очень, очень много, если араб держит, вас за обе руки, прыгает вверх с одной подобной ступеньки на другую и втаскивает вас наверх, вслед за собой, вынуждая вас каждый раз пригибать коленки к груди, делать все это быстро и быстро мчаться наверх так, что кажется, будто вот, вот упадешь в обморок, кто решится возразить, что это не самое оживленное, самое возбуждающее, самое изнурительное, самое руколомное и головокружительное препровождение времени взбираться на пирамиды? Я убеждал арабов не ломать мне всех моих суставов, я говорил, я повторял свои просьбы, я даже заклинал их, я клялся им, что не хочу никого опередить на вершине, я делал все, что только мог, чтобы их убедить, что, если я доберусь туда последним из всех, я даже буду чувствовать себя блаженнейшим из смертных и буду на веки вечные им благодарен. Я просил, я умолял их дать мне остановиться, дать мне передохнуть хоть на одно мгновенье; а они отвечали только ужаснейшими прыжками, а какой-то знаменитый волонтер открыл позади меня бомбардировку такими решительными ударами, что всей моей политической экономии угрожало несчастие разлететься в прах.

ничего не значит меня, чужестранца, принести в жертву на алтарь их негодного самолюбия. Но и среди невзгод расцветает радость; даже и в этот мрачный час у меня было отрадное утешение. Я знал, что все эти магометане, если только не раскаются, то когда-нибудь пойдут прямо в ад. А они-то ужь, конечно, никогда не раскаются: от своей языческой веры они никогда не отступят. Эта мысль утешила, успокоила, развеселила меня и я уселся на вершине пирамиды, вялый и изнуренный, но счастливый в душе и спокойный.

С одной стороны разстилалось вдаль, до самых краев земли, обширное море желтых песков, торжественное и безмолвное, лишенное растительности, безлюдное и лишенное всяких живых существ. С другой - египетский Эдем виднелся под нами, в виде обширной зеленой лужайки, расщепленной посредине извилистой рекой, испещренной деревушками; дальность её протяжения заметна по уменьшающимся размерам пальмовых групп, которыми оно размеряется. Этот зеленый ковер разстилался перед нами в очарованном сне. Ни звука, ни движения! Над вершинами пальмовых ветвей, посредине всего лугового пространства выдавалась кучка куполов и минаретов; сверкающих сквозь нежнейшую теневую дымку тумана. Вдали, по направлению к горизонту, стояли на страже двенадцать статных пирамид над разрушенным Мемфисом. У наших ног неизбежный, безмолвный сфинкс смотрел на эту картину с высоты своего трона над песками, смотрел так же задумчиво, так же невозмутимо, как смотрел на нее целых пятьдесят веков тому назад.

Никакое перо не в силах описать, до какой степени нас мучили жадные мольбы о бакшише, которые сверкали во взорах арабов и непрерывно лились из их уст. К чему вызывать предания об исчезнувшем величии Египта? К чему пытаться воображать себе египетский народ, идущий вслед за телом умершого царя Рамзеса и провожающий его до самой его гробницы в пирамиде? К чему стараться думать вообще? Это вещь невозможная! Сюда надо приезжать с мечтами уже погибшими, или же хоть впоследствии разсеять их и... совратить.

Традиционный, коренной араб предложил нам, что он самым первобытным способом сбежит вниз с пирамиды Хеопса, перебежит одну восьмую мили разстояния между нею и высокой пирамидой Хефрена, вбежит вверх, на самую вершину Хефрена, и вернется к нам, на самый верх Хеопсовой пирамиды, в какие-нибудь девять минут времени по часам, и все это за один единственный доллар!

В первом порыве раздражения я воспротивился оказать такого рода помощь и утеху этому неверному. Но погодите, выслушайте дальше. Верхняя треть Хефрена обшита мрамором, гладким, как стекло.

Мы поспешили заключить с ним договор и отправили его. Он побежал. Мы следили за ним...

Он спускался с широкого откоса в припрыжку, как ибис, мало-по-малу становясь все меньше и меньше, пока не превратился в скачущого пигмея, нонесся вниз, к самому основанию... и пропал из вида. Мы вертелись, заглядывали на ту сторону... Прошло сорок секуд... восемьдесят... сто секунд... о, счастье! Он уже мертв, конечно... Прошло две минуты с четвертью.

- Вон он бежит!..

И, к сожалению, это оказалось верно, слишком верно!

Вот, вот начнется!.. Но он цеплялся за нее пальцами, руками и ногами, словно муха. Он полз то в ту, то в другую сторону, то вправо и, скользя, поднимался выше, то влево, и поднимался еще выше... и наконец стал на самой вершине, как черная точка, и помахал нам оттуда своим крохотным платочком.

Затем, он сполз вниз в ступеням, спустился по ним, полетел, и мы потеряли его опять из виду. Но вот опять увидели мы его внизу, под нами; увидели, что он взбирается наверх с неумолимою энергией. Вскоре и сам он прыгнул к нам с эффектным воинственным кличем!..

Он выиграл: его кожа и кости были совершенно невредимы!.. Я потерпел неудачу. Но, подумав, разсудил, что он, должно быть, утомился и ослаб, думаю, рискну прозакладывать еще один доллар!

Он побежал опять. Опять совершил все это путешествие, но стал катиться вниз с гладкой поверхности вершины... я почти победил его... Но его спасла какая-то негодная трещина... Он опять явился к нам совершенно здрав и невредим!.. По часам прошло восемь минут сорок шесть секунд!

- Дай мне взаймы один доллар: я могу еще, пожалуй, одолеть его!

Час от часу не легче! Он опять выиграл. По часам прошло восемь минуть сорок восемь секунд!

Я потерял терпение; я был в отчаянии. Деньги уже сделались для меня нипочем.

- О, сын пророка, - проговорил я, - я дам тебе сто долларов, чтобы ты бросился вниз головою с этой пирамиды. Если тебе не подходят эти условия, назови свои; я больше за издержками не постою. Я буду здесь стоять и прозакладываю все, что тебе угодно, пока у Дана найдется еще хоть один цент.

дело его мать. Её слезы растрогали меня... Я никогда не могу видеть равнодушно женских слез... и я сказал ей, что для нея не пожалею также ста долларов, если она спрыгнет вниз. Но и в этом я потерпел неудачу. Слишком ужь дорого ценятся арабы в Египте. Они напускают на себя такую важность, которая даже не в лицу таким дикарям.

Мы сошли вниз раздраженные и не в духе. Наш толмач и проводник зажег свечи и мы вошли в отверстие у подножия пирамиды; нас сопровождала безпорядочная толпа грязных арабов, которые непрошенно навязывали нам свои услуги. Они принялись нас втаскивать вверх по длинному покатому спуску и капали на нас сверху свечным салом. Это спуск был всего только вдвое шире и выше сундука любой светской дамы. Его стены, обшивка и потолок были сложены из больших глыб египетского гранита шириною в платяной шкап, но вдвое толще и втрое длиннее его.

Мы продолжали подниматься в подавляющем полумраке, пока мне показалось, наконец, что мы, вероятно, ужь приблизились к вершине пирамиды и тогда только вошли в так называемый "Покой Царицы", а вскоре после того и в "Покой Царя". Эти большие помещения служили им гробницами-усыпальницами. Их стены состояли из чудовищных, гигантских масс гладкого тесаного гранита, соединенных чрезвычайно тщательно; некоторые из них равнялись в квадрате обыкновенной гостиной средней величины. Большой каменный саркофаг, похожий на волну, стоял посередине "Царского Покоя". Вокруг него собралась живописная группа арабов-дикарей и засаленных, оборванных паломников, которые, болтая, держали в вышине свои свечи, и мерцавшия пятна света проливали свое тусклое сияние на одного из наших неугомонных искателей редкостей, который своим святотатственным молотом долбил почтенный саркофаг.

Мы устремились на открытый воздух, на яркий солнечный свет и в продолжение тридцати минут принимали арабов-оборванцев, которые подходили парами, десятками и целыми отрядами; мы всем им платили бакшиш за услуги, которые они клялись (и других заставляли клясться), что оказали нам, но о которых до тех пор мы ничего не подозревали. По мере того, как они получали деньги, они отступали к самому концу вереницы и в свое время опять появлялись с вновь придуманным списком наших провинностей, который нам следовало перевести на деньги.

Мы завтракали под сенью пирамиды, посреди всей этой назойливой и непрошенной компании, после чего Дан, Джэк и я пошли прогуляться. Завывающая шайка туземцев последовала за нами, почти опережая нас. С нею вместе был шейх в развевающемся белом бурнусе и ярком головном уборе; он требовал еще "бакшиш". Но мы ввели у себя в употребление новый закон, который гласил: хоть миллионы на телохранителей, но ни одного цента на бакшиш! Я спросил его, может ли он убедить остальных уйти, если мы ему заплатим? Он отвечал:

Мы приняли это условие и сказали ему:

- Ну, убедите же своих подчиненных остаться позади.

Шейх взмахнул своим длинным жезлом над головою и трое арабов ткнулись носом в пыль. Он метался в толпе, как маниак. Его удары сыпались, как град, и где бы ни пришелся один, из них, там непременно падал один из его подчиненных. Нам пришлось бежать к ним на помощь и объяснить ему, что надо только немножко их побить, а убивать даже вовсе лишнее. Минуты через две мы остались одни с шейхом, да так и оставались впредь. Сила убедительности этого безграмотного дикаря была поистине замечательна.

Каждая сторона Хеопсовой пирамиды имеет в вышину около семисот и сколько-то футов; она приблизительно в семьдесят пять раз выше, чем крест на соборе св. Петра в Риме. Когда мне в первый раз довелось увидеть Миссиссипи, я подумал, что самая высокая из скал на этой реке между Сен-Луи и Новым Орлеаном (это было близ Сельмы, в шт. Миссури), вероятно, высочайшая гора во всем мире. В вышину этот утес имеет четыреста тринадцать футов. Он и теперь еще встает в памяти моей с неменьшим величием. Я как сейчас вижу деревья и кусты, которые становятся все меньше и меньше по мере того, как я слежу за ними взором вверх по гигантскому откосу, поки они не обратятся, наконец, в перистую каемку на далекой вершине.

имеет четыреста восемьдесят футов в вышину. В еще более отдаленные годы, нежели упомянутые мною выше, величайшим творением десницы Божией казался мне наш "Холм торжества", мне казалось, что он врезается в небеса. В нем около трехсот футов в вышину. В те дни я много думал над этим вопросом, но так и не мог понять, почему он не окутал своей вершины вечными облавами, почему он не венчает своей величавой главы вечными снегами. Я слышал, что таково обыкновение величайших гор в других частях света...

Мне вспомнилось, как я, вместе с другим мальчиком, урывками от занятий и несмотря на наказания, усердно трудился над тем, чтобы подкопать и вывернуть с места огромнейший булыжник, который лежал на краю этой вершины утеса.

Помню, что в одну прекрасную субботу мы посвятили целых три часа усерднейшого труда на это дело, и увидали, что конец наших усилий ужь рукой подать. Помню еще, что мы сели отдохнуть и вытирали пот со лба, и выжидали, чтобы сошел прочь с дороги веселый "пикник", спустившийся с холма на дорогу... Но вот мы сдвинули булыжник. Роскошь, да и только! Он с грохотом катился вниз по откосу холма, выворачивая молодые деревца, подкашивая кусты, как простую траву, сметая и комкая, ломая все на пути, столкнул и раскидал дрова, сложенные у подошвы холма, а затем прямо с крутого откоса перескочил через телегу, ехавшую по дороге; негр-погонщик поднял голову и отскочил в сторону, а в следующую же секунду искрошил, как мясо на котлету, ларек бондаря, и все бондари повыскакивали наружу... Тогда мы сказали друг другу, что это положительно чудесно, и ушли, потому что бондари уже спешили вверх по холму, чтобы разузнать, что это такое.

Тем не менее, как ни грандиозна была эта гора, она была ничто в сравнении с пирамидой египетского царя Хеопса. Я не мог подыскать никакого другого сравнения, которое могло бы дать мне хоть сносное понятие о великолепии и грандиозности целой груды чудовищных камней, которая занимала пространство в целых тринадцать акров земли и поднималась в вышину на четыреста восемьдесят футов. Итак, я отказался от этой попытки и, спустившись с пирамиды, пошел по направлению к сфинксу.

Наконец-то он передо мною после долголетних ожиданий! Его большое, широкое лицо так грустно, так серьезно, так полно терпения и тоски! В его выражении, в его чертах и во всей его осанке столько благодушия, сколько не бывало ни в одном лице ни одного живого существа. Оно каменное, но оно казалось способным чувствовать. Если когда-либо каменное изваяние имело способность мыслить, то этот сфинкс, конечно, мыслил. Он смотрел вперед, на границы видневшейся перед ним картины, но в сущности смотрел на "ничто", на пустоту в пространстве. Он смотрел с высоты своего величия на все настоящее, но глубоко погружался взглядом и в прошлое. Он скользил взором по океану времен, по волнам столетий, которые, отдаляясь, сходились все ближе и ближе, пока не сливались совершенно в блестящий, непрерывный вал, который катился вдаль, за пределы глубокой древности. Он думал о войнах в давно-минувшие века, о царствах, которые на его глазах создавались и предавались разрушению, о тех народах, которые нарождались на его глазах, он был свидетелем их развития, он подмечал, как они постепенно шли к погибели, он видел радости, и горести, жизнь и смерть, величие и упадок царств за долгия, медлительные пять тысячелетий. Он был олицетворением неотъемлемых свойств человека, свойств его ума и сердца: "памяти" и "размышления о прошлом", которые, в лице его, вылились в осязаемую, видимую форму.

который таится в глубине серьезных глаз глубокомысленного сфинкса. Его взор широко устремлен в прошедшее, на те дела, которых он был очевидцем прежде, чем создалась история, прежде, чем возникли предания; он глядит на вещи, на дела, которые перестали существовать; на людей, которые некогда двигались и суетились в те призрачные времена, с которыми даже поэзия и романтизм, пожалуй, незнакомы, когда они все проходили, чередуясь, мимо и, скрываясь вдали, оставляли гранитного мечтателя безмолвно покоиться посреди движений чуждого ему нового века и непонятных для него явлений...

В своем одиночестве сфинкс великолепен, в своем величии внушителен и подавляет таинственностью, которой окутано его происхождение. В осеняющем зрителя величии этого вековечного, несокрушимого каменного изваяния, с его воспоминаниями о деяниях всех веков и народов, есть нечто такое, что открывает нам предведение того чувства, которое нам, вероятно, суждено испытать, когда мы в последний раз предстанем пред грозным Престолом Божества.

Есть вещи, о которых было бы выгоднее для американцев, чтобы я, пожалуй, умолчал, но так ужь сложилось, что эти самые вещи и есть такого рода, что для пользы самих же американцев им следует уделить особое, выдающееся внимание. В то время, как мы стояли и смотрели на сфинкса, у него на подбородке появился какой-то нарост или бородавка, но мы разслышали стук молотка и тотчас же поняли, в чем дело. Один из наших благонамеренных "ползунов"... то есть, я хочу сказать, один из наших искателей редкостей влез туда наверх и пробовал отбить "на память" кусочек от лица этого самого величественного творения из всех, когда-либо созданных руками человека. Но величественное изваяние так же, как и всегда, спокойно созерцало минувшие века, не сознавая и не чувствуя, что какая-то там крохотная букашка зачем-то копошится у него на подбородке. Египетскому граниту, которому не были страшны ни бури, ни землетрясения всех веков, не страшны также игрушечные молотки невежественных туристов, таких же бродяг, как и сами настоящие бродяги. Он потерпел неудачу в своем предприятии. Мы послали шейха арестовать его, если у него есть на это право, или, по крайней мере, хоть предупредить его, что по египетским законам преступление, которое он намерен совершить, наказуется тюремным заключением и палочными ударами. Тогда он уступил и пошел прочь.

Нам что-то такое помешало и мы не могли посетить Красное море, не могли прогуляться по пескам аравийским. Не буду вам описывать великую мечеть Махмета-Али, внутренния стены которой сложены целиком из блестящого полированного алебастра. Не скажу также ничего про то, что пташки малые свили себе гнезда в шарах больших паникадил, которые висят в мечети, ни о том, что оне всю ее наполняют своими песнями и не боятся никого, потому что их дерзость им прощается, их права уважаются, и никому не разрешается им мешать, даже если бы их присутствие осудило мечеть оказаться совсем неосвещенной. И ужь, конечно, я не стану повторять вам избитый рассказ об избиении мамелюков, потому что я рад, что эти беззаконники и негодяи были умерщвлены, а мне не хочется, чтобы по отношению к ним проявлялось хоть сколько-нибудь сочувствия. Не буду говорить вам и о том, как один единственный мамелюк спрыгнул верхом на лошади с высоты укреплений цитадели, которые возвышались на сто футов от земли, потому что я не Бог весть, как высоко думаю об этом, так как я и сам бы мог это сделать. Ничего не скажу вам и про колодезь Иосифа, который вырыт им самим в живой скале цитадели и до сих пор еще сохранился, как новый; ни о том, что те самые мулы, которых он еще тогда купил для вытягивания, посредством длиннейшей цепи, ведер из воды, мало того, что еще работают там же, но даже устают от этой работы. Не буду также распространяться о жилищах, которые Иосиф выстроил для хранения хлеба, в то время, как скупщики все распродавали, не подозревая, что по всей стране будет голод, и когда для них было бы всего выгоднее брать поставку. Не скажу вам ничего ровно про странный, в высшей степени странный город Каир, потому что он лишь повторение, и повторение в значительной мере преувеличенное тех столиц Востока, о которых я уже говорил. Не буду вам описывать "Великий Караван", который раз в год отправляется отсюда в Мекку, потому что не видал его, ни об обычае, который здесь существует - лежать распростертыми на земле и таким образом составлять как бы живую мостовую, по которой должен проехать верхом предводитель этого каравана, когда будет возвращаться оттуда (это, видите ли, должно им обезпечить спасение души), но и этого я также не видал. Не буду говорить и о железной дороге, потому что она такая же, как и все другия, прибавлю только, что в виде топлива египтяне здесь употребляют для топки локомотива мумий, которым добрых три тысячи лет и которые покупаются для этой цели на "тоны" или целыми кладбищами, и подчас приходится слышать, как машинист раздражительно прикрикнет:

"мумию" {Мне это передают, как факт, а я за что купил, за то и продаю. Я не прочь и поверить. Вообще, я могу поверить, чему вам угодно.}!

гладкой, зеленеющей равнине, покрытой роскошнейшим зерновым хлебом; она веселит взоры на всем пространстве, которое объемлет взор в этом роскошном, нежном воздухе Египта. Не буду я распространяться и о том, что за чудесное видение эти пирамиды... но только на разстоянии от пяти до двадцати миль, так как это слишком воздушная картина для того, чтобы ее размалевать пером не вдохновенным. Не скажу ничего и о толпе смуглых женщин, которые теснились целыми стадами около наших повозок, когда оне останавливались, хотя бы на минуту; оне спешили нам продать глоток воды или румяный, сочный померанец. Не скажу и о том, что за пестрая толпа в самых диких нарядах украшала ярмарку, которую мы застали в полном разгаре на одной из станций в этой дикой стране; ни о том, как мы наедались свежими финиками и во все продолжение нашего пути наслаждались прелестнейшими видами. Не буду говорить о том, как мы ворвались, наконец, в Александрию, как выскочили целой стаей из своих повозок, полетели на веслах в себе на пароход, причем потеряли одного из товарищей (который оттуда должен был отправляться домой); как мы подняли якорь и повернули носом по направлению уже в конечный путь, домой, и уже навсегда, после такого долгого странствия на чужбине; ни о том, как уже после захода мягкосердечного солнышка над древнейшею землею в мире, Джэк и Мульт торжественно сошлись в кружок в курилке и тосковали по своем утраченном друге и не хотели поддаться утешению. Я ни слова не скажу об этом, не напишу обо всем об этом ни одной строки! Все эти вещи будут для меня все равно, что запечатанная книга.

Положим, я и сам не знаю, что такое собственно "запечатанная" книга; но сюда как раз кстати подошло выражение "запечатанной", потому что оно пользуется популярностью.

Мы были рады, что нам удалось повидать страну, колыбель цивилизации, страну, которая Грецию обучала азбуке, а чрез посредство Греции - и Рим, а чрез посредство Рима - и весь мир; страну, которая могла бы смягчить и воспитать злополучных детей Израиля, но допустила их оставить её пределы чуть-чуть что не дикарями. Мы рады были увидать страну, у которой были просвещенные, религиозные верования, обещавшия в будущем вечную кару или вечное блаженство, в то время как даже верования Израиля не заключали в себе обетования загробной жизни. Нам было приятно, что мы видели страну, в которой стекло существовало еще за три тысячи лет до того, как появилось в Англии еще впервые, где люди могли расписывать его так, как не умеет расписывать и теперь еще никто из нас. В этой стране три тысячи лет тому назад уже была известна вся медицина и вся хирургия, которую наши ученые "открыли" за последнее время; в этой стране существовали все хирургические инструменты, которые наши ученые "изобрели" недавно. Там существовали вполне усовершенствованные предметы роскоши и предметы необходимости более развитой цивилизации, которых мы добились, которых умножили и распространили в наше время и признали вещами новыми в подлунной. Там, в Египте, бумага существовала ни весть за сколько веков до того, как мы начали мечтать о ней, и прически "водопады" - прежде, чем наши женщины могли о них подумать. У египтян была столь совершенная система народных школ, и столь долго до того, как мы начали величаться своими усовершенствованиями в этом направлении, что нам кажется, будто все это было целые веки-вечные тому назад. Они так искусно умели бальзамировать своих мертвецов, что делали тело их почти неразрушимым, чего мы достигнуть не умеем; они строили те самые храмы, которым нипочем разрушительные силы времени и с угрюмой усмешкой смотрят на наши хваленые маленькия чудеса архитектуры. Египет, эта древняя страна, в которой было давно известно все то, что мы теперь знаем (и даже, пожалуй, еще того больше); Египет шел по широкой дороге к цивилизации во время серенького разсвета созидания вселенной, за многое множество веков перед тем, что мы узрели свет; он оставил отпечаток своей просвещенной и возвышенной мысли на челе сфинкса, дабы уничтожить всех тех зубоскалов, которые теперь, когда все доказательства его совершенств пропали, вздумали бы стараться убедить весь мир, что царственный Египет, во дни своей славы, был погружен во тьму невежества.