Приключения Филиппа в его странствованиях по свету.
Глава XIV. Содержащая две филипповы беды.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приключения Филиппа в его странствованиях по свету. Глава XIV. Содержащая две филипповы беды. (старая орфография)

Глава XIV. 

СОДЕРЖАЩАЯ ДВЕ ФИЛИППОВЫ БЕДЫ.

Вы знаете что в некоторых частях Индии детоубийство обычай обыкновенный. Он входит в религию страны, как в других округах сожигание вдов, на костре. Я не могу вообразить, чтобы женщины любили убивать себя самих и детей своих, хотя оне покоряются мужественно и даже весело уставам религии, которая предписывает им уничтожать свою жизнь или жизнь их малюток. Положим теперь, что вам и мне, европейцам, случилось проезжать мимо того места, где юное существо готовилось изжариться, по совету своей семьи и высоких сановников её религии, что могли бы мы сделать? Спасти её? Ни чуть не бывало. Мы знаем, что нам не следует вмешиваться в законы и обычаи её родины. Мы отвернемся со вздохом от грустной сцены; мы вытащим наши носовые платки, велим кучеру проехать мимо и предоставим её её печальной участи.

Вот и бедной Агнесе Туисден как мы можем помочь? Вы видите, она прекрасно воспитанная и религиозная молодая женщина браминской секты. Старый брамин, её отец, добрая и преданная мать, этот самый отъявленный брамин, брат её, эта чудная девушка, её туго зашнурованная сестра - все настаивают, чтобы она принесла себя в жертву, и покрывают её цветами, прежде чем поведут на костёр. Положим, она решилась бросить бедного Филиппа и взять кого-нибудь другого? Какие чувства должна наша добродетельная грудь питать к ней? Гнев? Я только-что разговаривал с одним молодым человеком в лохмотьях и босиком, который обыкновенно спит где-нибудь под воротами, который безпрестанно сидит в тюрьме, мат и отец которого были воры, да и деды их тоже - должны мы сердиться на него за то, что он следует родительской профессии? Одним глазом изливая слезу сострадания, не спуская другого глаза с серебряных ложек, я слушаю его безыскусственный рассказ. Я не сержусь на этого ребёнка, я не сержусь и на тебя, Агнеса, дочь Тальбота брамина.

Мало того, соображая, что не можешь же ты не примечать, что тот джентльмэн, о котором милый папа и милая мама говорят тебе сколько у него тысяч годового дохода, сколько поместьев там и там, который безумно влюблён в твою белую кожу и голубые глаза и готов бросить все свои сокровища к твоим ногам, не можешь же ты не примечать, что он очень несведущ, хотя очень хитёр, очень скуп, хотя очень богат, очень сердит, вероятно, если лицо, глаза и рот могут говорит правду, а Филипп Фирмин - хотя его законное происхождение сомнительно, как мы недавно слышали, и в таком случае его материнское наследство принадлежит ему, а отцовское мы еще не знаем стоит ли чего-нибудь - а Филипп джентльмэн, с умной головою, с великодушным честным сердцем, лучшия чувства которого он отдавал своей кузине - каково же бедной девушке разстаться с прежней любовью, с благородной и прекрасной любовью? Бедная Агнеса! как подумаешь, что она сидела по целым часам, слушая излияния филиппова сердца, а может быть в драгоценные минуты секретного разговора нашоптывала торопливо в корридоре, на лестнице, за оконными занавесками несколько слов, теперь должна слушать на этом же самом диване, за этими же самыми занавесками излияния своего смуглого жениха о казармах, боксёрстве, скачках и нежной страсти. Он глуп, он низок, он сердить, он необразован; а тот другой был... но она исполнит свой долг - о да! она исполнит свой долг! Бедная Агнеса! C'est à fendro le coeur. Мне, право, жаль её.

Когда Филипп быль раздражон, я принуждён, как его биограф, сознаться, что он мог быть очень груб и неприятен; но вы должны согласиться, что молодой человек имел некоторые причины быть недовольным, когда нашол владычицу своего сердца, сидящую рука-об-руку с другим молодым человеком в уединённом уголку брайтонской пристава. Зелёные волны нежно шепчутся, шепчется и лейб-гвардеец. Волна цалует берег. Ах, ужасная мысль! Я не буду продолжать сравнения, которое может быть ни что иное, как безумная фантазия ревнивца. В этом только я уверен, что ни один камешек на этом берегу за может быть холоднее благовоспитанной Агнесы, Филипп, опьяневший от ревности, не походил на благоразумного трезвого Филиппа.

- Ужасный у него характер, говорила после о Филиппе его милая тётка: - я дрожала за мою милую, кроткую девочку, что, если бы она была навек соединена с таким запальчивым человеком? Никогда, в глубине души моей, не могла я думать, чтобы союз их мог быть счастлив. Притом, вы знаете, их близкое родство... мои сомнения на этот счот, милая мистрисс Кэндор, никогда не могла я совершенно преодолеть.

И эти сомнения весили целые пуды, когда Мэнгровский замок, дом в Лондоне и остров мистера Улькома в Вестиндии были положены на весы вместе с ними.

Разумеется, ни к чему было оставаться в этой сырости теперь, когда приятное tête-à-tête было прервано. Маленькая Броуни ласкалась и визжала около Филиппа, и всё общество поднялось наверх.

- Дитя моё, как вы бледны! вскричала мистрисс Пенфольд, положив книгу.

Из опаловых глаз капитана сверкало пламя и горячая кровь горела за его жолтыми щеками. В ссоре мистер Филипп Фирмин мог быть особенно хладнокровен и умел владеть собою. Когда мисс Агнеса несколько жалобным тоном представила его мистрисс Пенфольд, он сделал вежливый и грациозный поклон не хуже своего величественного отца.

- Моя собачка узнала меня, сказал он, лаская Броуни. - Она верна мне и привела меня к моей кузине и к капитану Улькому... кажется, так вас зовут, сэр?

Филипп крутит свои усы и спокойно улыбается, а капитан Ульком дёргает свои усы и свирепо хмурится.

- Да, сэр, бормочет он: - меня зовут Ульком.

"О!" и в самом деле она ничего не могла сказать лучше этого "О!" при настоящих обстоятельствах.

- Моя кузина, мисс Туисден, так бледна потому, что она устала от вчерашних танцев. Я слышал, что бал был очень хорош. Но хорошо ли ей, при её слабом здоровьи, так поздно ложиться мистрисс Пенфольд? Право вам не следует делать этого, Агнеса! Следует ей ложиться так поздно, Броуни? Полно, переставь, глупенькая! Я подарил эту собаку моей кузине, и она очень меня любит - то-есть собака. Вы говорили капитан Ульком, когда я подходил, что мы хотите подарить мисс Туисден собаку, на нос которой вы можете повесить вашу... извините!

Мистер Ульком, когда Филипп сделал этот второй намёк на особенное устройство носа моськи, стиснул свои маленькие белые зубы и выговорил весьма неприличное словцо. Мисс Туисдет овладел необыкновенно сильный кашель. Мистрисс Пенфольд сказала:

- Собираются тучи. Я думаю, Агнеса, вам пора домой.

- Позвольте мне проводить вас до вашего дома? говорит Филипп, вертя маленький медальон который он носил на своей часовой цепочке.

Медальон был маленький, золотой, с светлыми волосами внутри. Чьи это волосы, такие светлые и тонкие? А хорошенькия гиероглифическия буквы А. T. сзади могли обозначать Алфреда Теннисона, или Антони Троллопа, подаривших прядку своих светлых волос Филиппу, потому что я знаю, что он поклонник их сочинение.

Агнеса с смущением поглядела на маленький медальон. Капитан Ульком так дёргал свои усы, что вы, пожалуй, могли бы подумать, будто он хочет оторвать их совсем; а опаловые глаза его сверкали с замешательством и гневом.

- Позвольте мне поговорить с вами, Агнеса! Извините меня, капитан Ульком. Я имею секретное поручение к моей кузине, и приехал из Лондона нарочно, чтобы передать его.

- Если мисс Туисден прикажет мне удалиться, я сейчас уйду, говорит капитан, сжимая свои маленькия палевые перчатки.

- Мы с кузиной всю жизнь жили вместе. Я привёз к ней семейное поручение. Может-быть вы имеете какие-нибудь особенные права слышать его, капитан Ульком?

- Нет; если мисс Туисден не желаеть, чтобы я слышал... Чорт побери эту собачонку!

- Не бейте бедненькую, невинную Броуни.

- Если она будет соваться мне под ноги, кричит капитан: - я швырну её в море!

- А я клянусь, что я сделаю с вами то, что вы хотите сделать с моей собакой, шепчет Филипп капитану.

- Где вы остановились? кричит капитан. - Чорт вас побери! вы услышите обо мне.

- Тише - в Бедфордской гостиннице. Тише, или я подумаю что вы хотите, чтобы вас услыхали дамы.

- Ваше поведение ужасно, сэр! говорит Агнеса по-французски. - Он не понимает.

- Если у вас есть секреты, я сейчас уйду, мисс Агнеса, говорит Отелло.

- О Грэнвилл! могу ли я иметь секреты от вас? Мистер Фирмин мой двоюродный брат, мы всю жизнь жили вместе. Филипп, я... я не знаю говорила ли вам мама

Волнение вызвало новый припадок кашля. Бедная, бедная Агнеса! Вот что значит иметь нежное горлышко!

Пристань взвилась к небесам - дома на утёсе прыгают и вертятся, как бы от землетрясения - море вливается в двери и окна - ноги Филиппа подгибаются под ним, но только на одну минуту. Когда вы выдёргиваете широкий, крепкий двойной зуб, не кажется ли вам, что голова ваша соскакивает с ваших плеч? Но через минуту важный джентльмэн, стоящий перед вами, кланяется вам и что-то прячет в своем правом рукаве. Боль прошла. Вы опять мущина. Филипп схватывается на минуту за перила пристани: она не подаётся под ним. Дома, повертевшись с секунды две, принимают прежнее перпендикулярное положение. Он может видеть людей, выглядывающих из окон, проезжающие экипажи, профессора Спуррьё едущого на утёс с восемнадцатью молодыми девицами, его ученицами. Долго после того он помнил эти нелепые маленькия подробности с любопытным упорством.

- Это известие, говорит Филипп: - было не совсем неожиданно. Я поздравляю мою кузину. Капитан Ульком, еслибы я это знал наверное, я не помешал бы вам. Вы, может быть, желаете пригласить меня в ваш гостеприимный дом, мистриссь Пенфольд? Но я пригласил одного моего приятеля обедать со мной в Бедфордской гостиннице и надеюсь завтра утром уехать в Лондон. Прощайте!

И он очень развязно послал поцелуй рукой. Кончено! кончено! Он дал ей слово и держал его честно, но она этого не сделала; это она бросила его. И я очень боюсь, что сердце мистера Филиппа забилось от удовольствия при мысли, что он свободен. Он встретил с полдюжины знакомых на утёсе. Он хохотал, шутил, пожимал руку, пригласил двух-трех приятелей обедать самым весёлым образом и уселся на лужке недалеко от своей гостинницы, и посмеивался про-себя, как вдруг что-то уткнулось в его колена с жалобным визгом.

- Как! его ты?

Это маленькая Броуни побежала за ним. Бедняжечка! Филипп наклонился к собачке, и между тем, как та визжит, лижет ему руки, ласкается, он зарыдал и освежительный поток слёз полился из глаз его.

Филипп просидел в гостиннице всю ночь, отдав особенные приказания привратнику говорит, что он дома, на случай, если придёт какой-нибудь джентльмэн. Он имел слабую надежду, как он впоследствии признавался, что, может быть, какой-нибудь приятель мистера Улькома явится к нему от имени этого офицера. Он имел слабую надежду, что, может быть, явиться письмо, объясняющее эту измену - люди имеют иногда какое-то безумное, болезненное желание желание получать письма - письма, в которых не заключается ничего, но которых однако мы... Вы знаете, впрочем, каковы эти письма. Не все ли мы читаем эти любовные письма, которые, после любовных ссор являются иногда? Мы все читали их; и как многие из нас писали их! Девять часов. Десять. Одиннадцать. От капитана не является секундантов; от Агнесы не является объяснения. Филипп уверяет, что он спал прекрасно, но бедная Броуни жалобно провизжала всю ночь. Это была неблаговоспитанная собака; вы не могли бы повесить никакую шляпу на её нос.

Мы недавно сравнивали нашу милую Агнесу с дочерью брамина, кротко отдающую себя на жертву сообразно обычаям, употребляемым в её высокоуважаемой касте. Мы говорили о ней не с гневом, а с почтительным огорчением и сочувствием. А если мы сожалеем о ней, не следует ли нам также сожалеть о её высокоуважаемых родителях? Когда знаменитый Брут велел казнить своих детей, не-уже-ли вы предполагаете, что это было ему приятно? Все трое! все трое страдали от этого; сыновья, вероятно, даже более своего сурового отца, но это, разумеется само собою, что всё трио было меланхолично. По-крайней-мере, еслибы я был поэт или музыкальный композитор, изображавший это обстоятельство, я непременно сделал бы их такими. Сыновья пели бы в минорном тоне, отец мужественным басом, с акомпаньементом духовых инструментов, прерываемых приличными рыданиями. Хотя хорошенькую Агнесу ведут на казнь, я не думаю, чтобы это было ей приятно, или чтобы её родители, принуждённые осудить её на эту трагедию, были счастливы.

Мистрисс Туисден всегда впоследствии утверждала, что молодой богатый владелец Мэнгровского замка влюбился в её дочь совершенно случайным образом. Они не пожертвовали бы своей возлюбленной дочерью за одно богатство. Но когда случилось это печальное фирминское дело, случилось также, что капитан Ульком влюбился в милую Агнесу, с которой он встречался повсюду. Её негодный кузен не хотел бывать нигде. Он предпочитал холостую компанию, эти противные сигары и вино удовольствиям более утончонного общества. Он неглижировал Агнесой. Его умышленное и частое отсутствие показывало, как мало дорожил он ею. Будете ли вы осуждать милую девушку за холодность к человеку, который сам выказал к ней такое равнодушие?

- Нет, моя добрая мистрисс Кэндор, еслибы мистер Фирмин был в десять раз богаче мистера Улькома, я посоветовала бы моей дочери отказать ему. Ответственность во всём этом и принимаю совершенно на себя и, вместе со мною, отец её и брать.

Так говорила впоследствии мистрисс Туисден в кружках, где разнеслись нелепые и отвратительные слухи, будто Туисдены принудили свою дочь обмануть молодого Фирмина для того, чтобы видать её за богатого квартерона. Но ведь люди мало ли что говорят. Еслибы обеды Улькома не сделались гораздо хуже после его женитьбы, я не сомневаюсь, чти эти неприятные слухи прекратились бы, а он и жена его пользовались бы общим уважением и знакомством.

Вы не должны предполагать, как мы уже говорили, что милая Агнеса без огорчения отказалась от своей первой любви. Кашель показывал как сильно бедная девушка чувствовала своё положение; этот кашель начался очень скоро после того, как внимание мистера Улькома сделалось значительно и она для этого оставила Лондон. Правда, что капитан Ульком мог последовать за нею без всяких затруднений, также как и Филипп, приехавший туда, как мы видели, и так грубо поступивший с капитаном Улькомом.

Что папа и мама уговорили мисс Туисден, мы с женою легко могла вообразить, когда Филипп в гневе и огорчении, явился к нам излить перед ними чувства своего сердца. Моя жена хранительница мужских секретов и неутомимая утешительница. Она знает много грустных историй, которых мы не в праве рассказывать.

- Папа и мама приказали, кричит Филипп: - как бы не так, мистриссь Пенденнис! Эта девушка обманула меня за парки и десятины этого мулата. Я только-что говорил вам, что я прекрасно спал в ту адскую ночь, когда я с ней распрощался. Это была ложь, сколько раз прошол я по утёсу, и проходя мимо Горизонтальной Террасы, я услыхал мои стихи, которые я напевал ей иногда: "когда золотистые локоны посеребрятся!" Вы знаете эти стихи о верности и старости? Она пела их в ту ночь этому негру, и я слышал в открытое окно, как голос его говорил: "браво!"

- Ах Филипп! это было жестокой говорит моя жена, сердечно сожалея о тоске и огорчении нашего друга: - это прямо было жестоко. Мы понимаем ваши чувства. Но подумайте, какое несчастное супружество было бы с такою особою! Подумайте, еслибы вы навсегда отдали ваше горячее сердце этому бездушному созданию...

- Никак не могу удержаться иногда! с пылкостью кричит Лора. - Я стараюсь всеми силами не говорит о моих ближних, но суетность этих людей оскорбляет меня до такой степени, что находиться вместе с ними свыше моих сил. Они до такой степени связаны условными причинами, до того убеждены в своём собственном высоком образовании, что они кажутся мне гораздо противнее и пошлее самых простых людей, и я уверена, что друг мистера Филиппа, Сестрица, гораздо благороднее его скучной тётки или его надменных кузин. Честное слово, когда эта дама высказывает свои мысли, знаешь, что она говорит, что думает.

Кажется, мистер Фирмин весьма многих посвятил в секрет этой своей любви. Он принадлежит к числу таких людей, которые не умеют сохранять своих тайн; и когда его заденут, он разревётся так громко, что все его друзья могут его слышать. Было замечено, что горести подобных людей продолжаются недолго; да и не было никакой надобности, чтобы сердце Филиппа носило продолжительный траур по этому случаю. Он, между тем, курил свои сигары, играл на бильярде, воспевал песни, разъезжал по парку для того, чтобы доставить себе удовольствие выказать пренебрежение тётке и кузинам, когда проедет их коляска, или обогнать капитана Улькома или кузена Рингуда, если эти достойные джентльмэны попадутся ему.

Однажды, когда старый лорд Рингуд приехал в Лондон, по своему обыкновению, весною, Филипп удостоился сделать ему визит, и о нем доложили его сиятельству именно в то время, когда Тальбот Туисден и Рингуд, сын его, прощались с своим благородным родственником. Филипп взглянул на них с сверкающими глазами и раздул ноздри по своей ухорской привычке, Они, должно быть с своей стороны порядочно повесили нос, потому-что милорд расхохотался над их унылым видом и чрезвычайно забавлялся, когда они проскользнули в дверь, в которую Филипп победоносно вошол.

- Итак, сэр, у вас были семейные неприятности. Слышал всё, по-крайней-мере с их стороны. Ваш отец удостоил жениться на моей племяннице, уже имея жену?

- Не имея жены, сэр, хотя мой любезные родственники очень желали доказать, что у него была уже жена.

- Им хотелось ваших денег. Тридцать тысяч фунтов - не безделица. По десяти тысяч на каждого из их детей, не было бы уже необходимости скряжничать. Дело кончилось между вами и Агнесой? Нелепое было дело, тем лучше.

- Да, сэр, тем лучше.

- У них по десяти тысяч на каждую дочь. Было бы по двадцати, если бы им достались ваши деньги. Совершенно естественно желать этого.

- Совершенно.

- Ульком, кажется, нечто в роде негра. У него прекрасное имение здесь, кроме этой вест-индской дряни. Человек сердитый - так мне сказали. К счастью, что Агнеса такая хладнокровная женщина; надо же ей как-нибудь уживаться с этим грубияном, когда у него такое состояние. Большое для вас счастье, что эта женщина уверяет, что она не была обвенчана с вашим отцом. Туисден говорит, будто доктор подкупил её. Достало ли бы у него денег подкупить-то, разве вы прибавили бы своих?

- Я не подкупаю людей для ложного показания, милорд... и если...

- Не хорохорьтесь... Я этого ни говорил; это Туисден говорит - может быть и думает. Когда дело дойдет до процесса, люди верят всему друг о друге.

- Я не знаю, что сделали бы другие, сэр. Если бы у меня были чужия деньги, я не был бы спокоен до-тех-пор, пока ни возвратил бы их. Если бы часть наследства после моего деда не принадлежала по закону мне - а я несколько часов думал это - я отдал бы всё законным владельцам, то-есть отдал бы мой отец.

- Как, чорт побери! вы хотите сказать, что наш отец еще не кончил с вами счотов?

Филипп немножко покраснел.

- Я сделался совершеннолетним только несколько месяцев назад, сэр Я не имею никаких опасений. Я получаю дивиденд довольно акуратно. Один из опекунов моего деда, генерал Бэйнис, в Индии; он скоро воротится; нам не к чему торопиться.

Дед Филиппа по матери, брат лорда Рингуда, умерший полковник Филипп Рингуд, имел весьма незначительное состояние, но жена принесла ему в приданое шестьдесят тысяч фунтов стерлингов, которые были укреплены за их детьми, а опекунами выбраны - мистер Бриггс, стряпчий, и полковник Бэйнис ост-индский офицер, друг семейства мистрисс Филипп Рингуд, полковник Бэйнис был в Англии восемь лет назад и Филипп помнил доброго старика, приезжавшого к нему в школу и оставлявшого ему знаки своей щедрости. Другой опекун мистер Бриггс, юрист, довольно знаменитый в провинции, давно умер, оставив запутанные дела. Во время отсутствия опекунов и малолетства сына отец Филиппа получал дивиденд с капитала сына и щедро тратил его на мальчика. Даже мне кажется, что в университете и во время путешествия за границу мистер Филипп тратил несколько более дохода материнского наследства, получая достаточное содержание от отца, который просил его не стесняться. Доктор Фирмин был человек щедрый; он любил пышность, любил давать торжественные обеды, подписывался на разные благотворительные дела. Обеды и экипажи доктора были образцами в своем роде, и я помню с каким искренним уважением дядя мой, маиор, говорил о вкусе доктора.

- Обедал я раз у него, сэр, с другой стороны говаривал лорд Рингуд: - самохвал, сэр, но и раболепный человек, кланялся он и льстил совершенно нелепым образом. Эти люди думают будто мы любим это, может быть. Даже в мои лета я люблю лесть - и не ту, что вы называете деликатной, а сильную, сэр. Я люблю, когда человек становится передо мной на колена и цалует мои башмаки. После я думаю о нем, как сам знаю, но я это люблю - это все любят; а Фирмин на это щедр. Но вы могли видеть, что его хозяйство было очень расточительно. Обеды его были превосходны и каждый день - не так, как ваши, моя добрая Мария, не с такими винами, как у вас, Туисден, которых я ужь никак не могу взять в рот, если не пришлю своих вин. Даже я у себя не всегда даю такия вина, наши давал Фирмин. Сам я пью лучшия, разумеется, и даю некоторым знатокам, но ужь, конечно, не дам их всякому, кто у меня бывает на охотничьих обедах, или девочкам и мальчикам, которые танцуют на моих балах.

- Да, обеды мистера Фирмина были очень хороши - да хорошо и кончились! сказала со вздохом мистрисс Туисден.

- Не в этом вопрос; я только говорю о том, что у него подавалось за столом, а это было очень хорошо. И я так думаю, что этот человек будет давать хорошие обеды где бы он ни быль.

Я имел счастье присутствовать на одном из этих пиршеств, где был также и лорд Рингуд, и где я встретил опекуна Филиппа, генерала Бэйниса, только-что приехавшого из Индии. Я помню теперь малейшия подробности маленького обеда - блеск старого серебра, которым доктор гордился, и комфорт, чтобы не сказать пышность, угощения. Генерал, кажется, очень полюбил Филиппа, дед которого был его искренним другом и товарищем по оружию. Он находил в лице Филиппа Фирмина некоторое сходство с Филиппом Рингудом.

- Не-уже-ли? заворчал лорд Рингуд.

- Вы не капельки на него не похожи, сказал прямодушный генерал. - Я никогда не видал человека с более красивым и открытым лицом, как Филипп Рингуд.

- А я не вижу ни малейшого сходства в этом молодом человеке с моим братом.

- Вот этому хересу столько же лет как этому веку, шепчет хозяин: - это той, самый, который принц-регент так любил на обедах лорда-мэра, двадцать-пят лет тому назад.

- Я не знал никогда никакого толка в винах; я всегда пью ликеры и пунш. Что вы платите за этот херес, доктор?

Доктор вздохнул.

- Пейте его, но не спрашивайте меня о цене. Мне не хочется говорить что я даю за него.

- Вам не к чему скупиться, доктор, весело вскричал генерал: - у вас только один сын, у которого свое собственное состояние, как мне известно. Вы не промотали его, мистер Филипп?

- Я боюсь, сэр, что я издерживал несколько более дохода в последние три года; но батюшка помогал мне.

- Издерживал более девятисот фунтов в год! Честное слово! Когда я был поручиком, мои родные давали мне по пятидесяти фунтов в год и я никогда не был должен ни одного шиллинга! Куда теперь стремится молодёжь?

- Отец мой угощает вас самым лучшим своим вином, милорд, весело сказал Филипп: - если вы знаете вино еще лучше этого, он достанет его для вас. Si non his utere mecum! Пожалуйста передайте мне этот графин, Пен!

Мне показались, что милорду довольно понравилась смелость молодого человека; и теперь, как я припоминаю, наш хозяин был нам-то особенно молчалив и озабочен, он и без того уже всегда имевший такое тревожное и грустное лицо.

Знаменитый херес раза три или четыре обошол вокруг стола, когда Брэйс вошол с письмом на серебряном подносе. Мы с Филиппом лукаво переглянулись. Доктор часто получал письма, когда угощал своих друзей; его пациенты имели привычку заболевать совсем некстати.

- Какой герцог? спросил угрюмый лорд Рингуд.

- Мой покровитель и друг - великий герцог Грёнингенский, заболел сегодня утром в одиннадцать часов в Поцендорфе! Он прислал за мною. Я обещал явиться к нему, когда я ни понадобился бы ему. Я должен ехать! Я могу еще поспеть на вечерний поезд. Генерал, наше посещение в Сити надо отложить до моего возвращения. Приготовьте чемодан, Брэйс; позовите извощика. Филипп займёт моих друзей. Любезный лорд, вы позволите старому доктору оставить вас для старого пациента? Я напишу из Грёнингена. Я буду там в пятницу утром. Прощайте, господа. Брэйс, еще бутылку этого хереса! Пожалуйста, не позволяйте никому вставать! Бог с тобою, Филипп, мой милый!

И с этими словами доктор встал, взял сына за руку, а другую руку ласково положил на плечо молодого человека. Потом поклонился гостям - это был один из тех грациозных поклонов, которыми он славился. Я и теперь еще вижу грустную улыбку на его лице, свет от подсвечника, стоявшого на столе, освещающий его гладкий лоб, и бросающий глубокую тень на его щоки от его густых бровей.

Отъезд был несколько неожиданный и, разумеется набросил какой-то мрак на всё общество.

Рингуд.

- Больные рады, когда могут иметь их, милорд. Мне кажется, я слышали, что когда вы были в Райде...

Милорд вздрогнул, как-будто его облили холодной водой; а потом бросил на Филиппа довольно дружелюбный взгляд.

- Он лечил меня от подагры - так. И лечил очень хорошо! сказал милорд. - Смельчак этот мальчик, прошептал он довольно слышно, а потом начал разговаривать с генералом Бэйнисом о его компаниях и о его знакомстве с своим братом, дедом Филиппа.

который служил полковником в знаменитой старой армии Веллингтона.

- Отчаянный молодец был этот человек! сказал добрый генерал. - Ваш отец очень на него похож, и вы смахиваете на него иногда. Но вы очень напоминаете мне Филиппа Рингуда, и вы не можете походить на лучшого человека.

- А! сказал милорд.

Между ним и его братом были несогласия, но он, может быть думал о тех днях, когда они были друзьями. Лорд Рингуд потом любезно спросил: в Лондоне ли останется генерал Бэйнис? Но генерал приехал только по этому делу, которое теперь надо отложить. Он был слишком беден, чтобы жить в Лондоне; он должен быль отыскать какую-нибудь деревню, где он мог бы жить дёшево с своими шестерыми детьми.

- Три мальчика у меня в школе да один в университете, мистер Филипп - вы знаете чего это должно стоить; хотя, слава Богу, мой студент не тратит по девятисот фунтов в год. Девятьсот! Куда бы нам деваться, еслибы он тратил столько?

Когда приехала карета милорда, он отправился и другие гости тоже простились. Генерал остался и мы трое болтали за сигарами в комнате Филиппа. Этот вечер походил на сотню вечеров, проведённых мною там, а как хорошо я его помню! Мы говорили и о будущих надеждах Филиппа, и он сообщил свои намерения нам по-своему, по-барски. Практиковать в адвокатуре - нет! отвечал он в ответ на вопросы генерала Бэйниса в этом он не очень большие выгоды приобрел бы, если бы даже он был беден; но у него были свои собственные деньги и отцовския, и он удостоил сказать, что, может быть, попробует вступить в Парламент, если представится случай.

- Вот мальчик, родился с серебряной ложкой во рту, сказал генерал, когда мы ушли вместе. - Богат сам-по-себе, да получит богатство и в наследство.

Разставшись в старым генералом у его скромной квартиры, близь его клуба, я отправился домой, вовсе не думая, чтобы сигара, пепел которой я стряхнул в комнате Филиппа, была последнею сигарою, какую мне пришлось выкурить там. Табак был выкурив, вино было выпито. Когда эти дверь затворилась за мною, она затворилась в последний раз - по-крайней-мере как для гостя и друга доктора Фирмина и Филиппа. а часто прохожу теперь мимо этого дома. Моя юность возвращается ко мне; когда я гляжу на эти блестящия окна, я вижу себя мальчиком, а Филиппа ребёнком; я вижу его белокурую мать, вижу его отца, гостеприимного, меланхолического, великолепного. Я жалею что я не мог помочь ему; и жалею, что он не занимал у меня денег; он никогда не занимал; он часто давал мне своих денег. Я не видал его с того самого вечера когда его дверь затворилась за ним.

"Любезный Пенденнис,

"Еслибы я мог видеть вас наедине во вторник вечером, я может быть предупредил бы вас о несчастьи, угрожавшем моему дому. Однако для что? Для того ли, чтобы вы узнали за несколько недели, за несколько часов то, что всем будет известно завтра? Ни вы, ни я, ни тот, кого мы оба любим, не были бы счастливее, узнав о моем несчастии несколькими часами ранее. Через двадцать-четыре часа в каждом клубе в Лондоне будут говорить об отъезде знаменитого доктора Фирмина - богатого доктора Фирмина; еще несколько месяцев и (я имею серьёзные и секретные причины думать) мне достался бы наследственный титул; но сэр Джордж Фирмин был бы банкротом, а сын его сэр Филипп - нищим. Может быть мысль об этой почести была одною из причин, побудивших меня осудить себя на изгнание ране, чем я сделал бы эти в другом случае.

"Джордж Фирмин, уважаемый, богатый доктор, а сын его нищий! Я вижу, вас изумляет это известие. Вы спрашиваете себя, как при большой практике и без огромных издержек, подобное разорение могло сделаться со мною - с ним? Точно будто в последние годы судьба решилась объявить войну Джорджу Бранду Фирмину; а кто может бороться против судьбы? Меня вообще находят человеком с здравым смыслом. Я пустился на торговые спекуляции, обещавшия верный успех. Всё, до чего я прикасался, разрушалось, и почти без копейки, почти престарелый изгнанник из моей родины, я ищу другую страну, где, я не отчаяваюсь - я буду в состоянии поправить моё состояние! Мой род никогда не имел недостатка в мужестве, и Филипп, и отец Филиппа должны употребить всё своё мужество, чтобы быть в состоянии встретить мрачная времена, угрожающия им.

"Есть один человек, я признаюсь вам, с которым я не могу, я не должен встретиться. Генёрал Бэйнис приехал из Индии с весьма небольшим состоянием, я боюсь; да и оно подвергнуто опасности его неблагоразумием и моим жестоким неожиданным несчастьем. Мне не нужно говорить вам, что всё Исаака. В этом завещании вы увидите, что всё, кроме пожизненной пенсии старым и достойным слугам и небольшой суммы, отказанной превосходной и верной женщине, которую я оскорбил - всё моё состояние, которое когда-то было значительно, отказано моему сыну.

"Теперь у меня менее чем ничего, и вместе с моим состоянием я разорил и Филиппово. Как человек деловой, генерал Бэйнис, старый товарищ по оружию полковника Рингуда, был виновно небрежен, а я - увы! я должен признаться в этом - я обманул его, Оставшись единственным опекуном (другой опекун имения мистрисс Филипп Рингуд был безсовестный стряпчий, давно умерший), генерал Бэйнис подписал бумагу, дававшую право, как он воображал, моим банкирам получать дивиденд Филиппа, но на самом деле дававшую мне право располагать капиталом. Клянусь честью человека, джентльмэна, отца, Пенденнис, я надеялся возвратить этот капитал! Я взял его; я употребил на на спекуляции, с которыми он исчез с моим собственным состоянием в десять раз больше этой суммы. С величайшим затруднением для меня, и мучительной тревоги, которые преследовали меня! Как вы думаете, будут ли преследовать меня горе и угрызение там, куда отправляюсь я? Они не оставят меня до-тех-пор, пока я не возвращусь на родину - а я возвращусь, сердце говорит мне это - до-тех-пор, пока я не расплачусь с генералом Бэйнисом, который остается должен Филиппу по милости своей неосторожности и моей неумолимой нужди; а моё сердце - сердце заблуждающагося, но нежного отца говорит мне, что сын мой не будет разорен моим несчастием.

"Я сознаюсь, между нами, что эта болезнь Грёнингенского великого герцога была предлогом, придуманным мною. Вы скоро услышите обо мне из того места, куда я решился направить мои шаги. Я положил 100 ф. с. на имя Филиппа у его банкиров. Я взял с собою немногим больше этой суммы. Унылый, однако исполненный надежды, решившись загладить это, я клянусь, что прежде чем я умру, мой бедный сын не будет краснеть, что носить имя

Прощай, милый Филипп! Твой старый друг разскажет тебе о моих несчастьях. В следующем письме я уведомлю тебя куда адресовать твои письма; и где бы ни был я, какие несчастия ни тяготили бы меня, думай обо мне всегда как о твоем нежном

Едва я прочол это ужасное письмо, как Филипп Фирмин сам вошол к нам в столовую с разстроенным видом.