Попался!

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Попался! (старая орфография)

САТИРИЧЕСКИЕ ОЧЕРКИ

(ROUNDABOUT PAPERS),

В. М. ТЭККЕРЕЯ.

НОВЫЙ РЯД.

I.

В конце (примерно сказать) царствования королевы Анны, когда я был мальчиком в частной для молодых джентльменов приготовительной школе, я помню одного мудрого школьного учителя, который однажды ночью приказал нам всем отправиться в маленький сад позади дома и оттуда следовать один за другим в сарай с садовыми лопатками, или в курятник (я был тогда еще маленьким существом, только что надевшим курточку, и потому не могу с точностью сказать, был ли это сарай для лопаток, или для кур), и там каждый из нас должен был засунуть руку в мешок, который стоял на скамейке, а подле него горела свеча. Я тоже засунул руку в этот мешок и вынул ее оттуда совершенно черною. Я вышел из сарая и присоединился к другим школьным товарищам; у всех у них руки были тоже черные.

По причине моего нежного возраста, я никак не мог понять, что означала эта ночная экскурсия, - эта свеча, этот курятник, этот мешок сажи. Помню только, что нас маленьких мальчиков разбудили от глубокого сна и притащили на эту ордалию. Из курятника мы подходили к учителю и показывали ему наши ручонки; вымывали их или нет, не помню, - всего вероятнее нет, - и в крайнем недоумении отправлялись обратно в постели.

В тот день в школе что-то было украдено, и мистер мудрец, наш начальник, вычитав в какой-то книге самый верный способ отыскивать вора посредством мешка, наполненного сажей (от которого преступник должен был отскочить, не прикоснувшись к саже), подвергнул этому испытанию всех мальчиков. Богу одному известно, какую вещь украли тогда и кто ее украл. Мы все, как я уже сказал, представили учителю черные ручонки и вор на этот раз не попался.

Желал бы я знать, жив ли этот негодяй в настоящее время, а если жив, то он должен быть истый негодяй, убеленный сединами лицемер, которому старый школьный товарищ посылает низкий поклон, замечая мимоходом, какое ужасное место была эта частная школа! вечно холодная, с дурными обедами, с гомеопатическими завтраками, с страшными розгами! Жив ли ты, спрашиваю, безъименный повеса, которому удалось в тот день увернуться от улики? После того, я полагаю, ты, старый грешник, часто увертывался. О, мой милый, какое счастье для тебя и для меня, что мы не попадались в наших проказах, и наши спины ускользнули от нашего учителя и его камышевки!

Сделайте милость, не говорите мне о моей мизантропии. Добрый мой друг, Медоточивые Уста, во первых, потрудитесь сказать: ходите ли вы в церковь? Во вторых, бывая в церкви или не бывая, сознаете ли вы себя нечестивым грешником? и сознавая это, убеждены ли в том, или нет? Не следует ли вас подвергнуть исправительным мерам, и неужели вы не чувствуете признательности за то, что вас отпустили без наказания? Еще раз скажу, какое блаженство, что мы не все попались!

Представьте себе, что все провинившиеся в чем нибудь попадись и их всех наказывают. Вообразите себе, что всех мальчиков во всех школах секут розгами, а за ними учителей и наконец начальника школы, назовем его хоть доктором Вэдфордом. Вообразите себе, что генерлз-гевальдигера, после наказания всей армии, самого привязывают к столбу. После наказаний молодых студентов за дурные сочинения, представьте себе, что наказывают и самого доктора Линкользина за некоторые промахи в его Essay and Review. После того, как священник прокричал свое peccavi, положим, что мы приподнимаем какого нибудь епископа и отпускаем ему пару дюжин (я уже вижу, что милорд епископ Double Глостерский чувствует себя на своей высокопочтеннейшей скамье весьма не спокойно). Разделавшись с епископом, что мы скажем министру, который назначил его? Милорд Синкварден, хотя и прискорбно подвергать телесному наказанию мальчика ваших лет, - но... Siste tandem, сarnifex! Такая бойня - слишком ужасна. Рука опускается и теряет силу от одного страха при мысли о количестве розмахов розги и ударов, которые она должна нанести. Я душевно рад, что мы не все попадаемся, и в то же время протестую, что нам не воздают следующого за наши заслуги.

Представить себе, что все мужчины попались и всех их наказывают - дело дрянь; но каково себе вообразить, что попались все женщины общественного круга, в котором вы и я имеем честь обращаться. Не милость ли Неба, что многия из этих прекрасных преступниц остаются необличенными и ненаказанными? Вот, например, мистрисс Лонгбоу: она вечно обманывает и пускает ядовитые стрелы; встретившись с ней, ведь вы не назовете ее лгуньей, обманщицей, не обвините ее в злодеянии? Мистрисс Пэйнтер, например, слывет за респектабельную женщину, за образец для всех женщин, и было бы совершенно безполезно говорить о том, что вы знаете о ней об её проделках. А Диана Хонтер, какая ведь гордая, недоступная, а между тем нам известны историйки о ней, которые далеко не назидательны. Я опять-таки скажу, слава Богу, что дурные люди не все попадаются. Вы вероятно не захотите, чтобы дети ваши узнали историю той лэди в соседней с вами ложе, которая так хороша, и которой все так восхищаются? О Боже! что за жизнь была бы, если бы мы все попадались и если бы нас наказывали за все наши проступки! Но попадись в чем нибуд безсменный Джак Кэтчь (палачь), кто бы его повесил?

Говорят, что убийства всегда открываются. Вздор! Я слышал от авторитета, вполне заслуживающого доверие, что есть десятки сотен убийств, о которых никто ничего ее знает. Этот страшный человек упоминал о нескольких способах убийства, которые, по его словам, весьма обыкновенны и едвали могут быть когда нибудь открыты. Например, человек приходить домой к своей жене и... но я останавливаюсь; я знаю, что Cornhill Magazine имеет огромное число подписчиков. Сотни и сотой тысяч, - да почему не сказать с разу миллион? - ну так скажем, миллион читает его. И между этим-то несчетным числом читателей, я пожалуй научил бы какое нибудь чудовище, каким образом отделаться от жены своей и не попасться, или какого нибудь демона-женщину, - каким образом уничтожит своего милого мужа. Поэтому я не сообщу такого легкого и простого способа убийства, переданного мне самой почтенной особой в конфиденциальном разговоре. Ну что, если бы какой нибудь благодушный читатель вздумал испытать этот простой и легкий рецепт, - мне кажется; даже самый верный, - стал бы потом сокрушаться, попался бы и наконец его бы повесили? Неужели я простил бы себе за то, что сделался орудием гибели одного из наших многоуважаемых подписчиков? Рецепт, о котором я говорю, или вернее, о котором я будет похоронен в этой груди. Я ведь все-таки гуманный человек. Я не принадлежу к числу Синих Бород, не приду к жене своей и не скажу ей: "Душа моя! я уезжаю на несколько дней в Брайтон, вот тебе все ключи от дома. Ты можешь открывать все двери и кабинеты, за исключением одной, в конце дубовой комнаты против камина, с маленьким бронзовым Шекспиром на каминной полке". - Я не скажу этого женщине, даже если бы и хотел отделаться от нея, - не скажу потому, что после такого предостережения она непременно пойдет в кабинет. Вовсе ничего не скажу о кабинете. Я спокойно держу ключ в кармане, и таким образом охраняю от неизбежной гибели существо, которое люблю, но которое, как мне известно, имеет много слабостей. Вы, милый ангел, вздергиваете вашу головку, топаете о пол вашей маленькой ножкой, стучите по столу вашими розовыми пальчиками и восклицаете: "О насмешник! Ты не знаешь глубины женского сердца, высокого пренебрежения. Во всякому обману, - совершенного отсутствия в нашем поле пошлого любопытства, иначе ты никогда, никогда не позволил бы себе. Писать пасквили". - "Ах, Делия! милая, прелестная Делия! - Это ведь потому, что, мне кажется, я кое-что знаю о тебе (не все, - мрачной жизни, радость моего темничного существования, - я это делаю, зная кое-что о тебе, а потому решился ни слова во Говорит о моем потаенном кабинете и держать ключ от него в моем кармане". Значит вы увозите ключ от того кабинета ключ от дома. Вы запираете Делию. Вы охраняете ее от неприятностей, и конечно таким образом она никогда не попадется.

А между тем, по каким-то странным обстоятельствам и стечению обстоятельств, мы попадаемся почти каждый день! Вы, вероятно, помните странную историю об аббате Какатус, который рассказывал за ужином, что самая первая исповедь была принесена ему убийцей... Вдруг, совершенно неожиданно, к тому же ужину является маркиз de-Croquemitaine. Palsambleu abbé! восклицает блистательный маркиз, взяв из табакерки щепотку табаку: и вы здесь Джентльмены и лэди! Позвольте сообщить вам, что я был у мосье аббата первым кающимся грешником, и поведал ему грех, который, могу вас уверить, изумил его!

Извольте видеть, как странно и даже смешно обнаруживаются иногда самые сокровенные вещи! Вот вам еще другой пример. В один прекрасный день я писал в этих Очерках, в этих Roundabout Papers, о некоем человеке, которого я в шутку назвал Багсом и который поносил меня перед моими друзьями, о чем последние, само собою разумеется, не замедлили мне сообщить! Вскоре после выпуска в свет этого очерка, другой приятель, назовем его Сакс, свирепо посмотрел на меня, и прошел мимо, не сказав ни слова, в то время, когда я в самом приятном настроения духа сидел в клубе. Колкое словцо. Ссора. Сакс вообразил, что я прошелся в очерке на его счет, между тем как, клянусь совестью и честью, я вовсе не имел его и в помышлении, и направлял мою мораль совсем на другого человека. Но по этому негодованию, по этой преступной совести Сакса, заговорившей в его душе, неужели вы не можете заключить, что он тоже поносил меня? Он признал себя виновным, хотя никто его не обвинял. Он трепетал всем телом, в то время, когда никто не думал дотронуться до него пальцем. Не успел я излить своей желчи, как приятель мой уже окунулся в нее! Ничего, Сакс, - ты попался; - но поверь, мой друг, я не питаю к тебе ни малейшей злобы.

А все-таки попасться, я знаю по собственному опыту, должно было чрезвычайно досадно, и как нельзя более убийственно для внутренняго тщеславия. Положим, примерно сказать, я трус. С огромными усами, громким разговором, обилием брани и громадной тростью я ни под каким видом не прослыву за храбреца. Я страшно ругаюсь с извощиками и женщинами, размахиваю своей дубиной и быть может сшибу ею с ног маленького человека или двух; храбрюсь перед куклами, которых убиваю на повал в галлерее для стрельбы, и приобретаю между своими друзьями по усам громкое название огнееда, который не страшится ни мужчины, ни дракона. О Боже! Ну что, если какой нибудь отчаянный сорванец налетит за меня и откатает камышевкой в улице Сент-Джемс, когда все головы моих приятелей высунуты из окон Сент-Джемского клуба и любуются этой сценою? Пропала навсегда моя репутация! Вот оно и вышло на деле, как я не страшусь мужчины. Всякий повеса может дать мне щелчка по носу, да еще встать на стул, чтобы щелчек пришелся вернее. Попался, попался! Впрочем, еще в дни моего торжества, когда люди боялись меня, когда моя искусственная храбрость наводила на них ужас, я знал, что я страшный трус и рано или поздно, но непременно попадусь.

и из глаз своих прихожан. Он думает про себя: я ни более, ни менее, как плут и обманщик, которому дан дар красно и много говорить. Долговые мои счеты неоплачены. Я завлек многих женщин, на которых обещался жениться. Я даже не знаю, верую ли сам в то, что проповедую, - мало того, я выкрал самую проповедь, над которой так сильно рыдал. - Неужели я еще не попался? - говорит он, склоняя голову на подушку, положенную на окраине кафедры.

А ваши писатели, поэты, историки, романисты и т. д, и т. д? Журнал "Маяк" говорит, что "произведение Джонса принадлежит к числу первоклассных". Журнал "Лампа" объявляет, что "трагедии Джона превосходит все появлявшееся в этом роде по настоящее время". Журнал "Комета" утверждает, что Биография Гуди Тушуз служит в своем роде благородным и вековечным монументом славы этой удивительной англичанки", и так далее. Между тем Джонс знает, что он дал в долг пять фунтов стерлингов критику журнала "Маяк", что издатель его сочинений в половинной доле с издателем журнала "Лампа", - и что редактор журнала "Комета" безпрестанно у него обедает. Это все очень хорошо. Джонс становятся безсмертным, пока не попадется; а тогда - потухает светильник и, безсмертный умирает и зарывается в могилу. Мысль (dies irae!) быт обнаруженным должна тревожить и приводить в уныние многих, даже в то время, когда трубы громко трубят о их торжестве. Броун, занимающий место выше, чем заслуживает, дрожит перед Смитом, который сорвал с него маску. - К чему служить этот хор критиков, воспевающих: браво? - к чему - рукоплескания и бросание букетов? Броун знает, что Смит его поймал. - Трубите трубы! развевайтесь знамена! Кричите ура безсмертному Броуну! - "Все это прекрасно, думает Броун, раскланиваясь на все стороны и улыбаясь положив руку на сердце: - но вот стоят Смит у окна; он ". - Странное бывает ощущение, когда сидишь подле человека, который вас обличил, или, vice versa, подле человека, которого вы сами обличили. Вам говорят: а его талант? - Вздор! А его добродетель? Мы знаем маленькую историю о его добродетели, и ему известно, что мы знаем ее. Улыбаясь нашему другу Робинсону, кланяясь ему, разговаривая с ним, мы в тоже время припоминаем его проделки; мы оба надуваем друг друга. Робинсон славный малый - не правда ли? - Да; а помните, как он поступил с Хиксом? - Любезный, обходительный человек, - не так ли? - В самом деле! - а помните вы маленькую историйку о подбитом глазе мистрисс Робинсон? Каким образом люди могут работать, говорить, улыбаться, ложиться спать и засыпать, будучи преследуемы страхом попасться! Бардодьф, ограбивший церковь, и Ним, укравший кошелек, отправляются в свои обычные притоны и курят трубки с своими товарищами. Является сыщик мистер Булзай и говорит: - а, Бардольф! мне нужно тебя по известному тебе делу! - Мастер Бардольо выколачивает золу из трубки, кладет свои руки в маленькие стальные обшлага и безпрекословно удаляется. Он попался. Он должен идти. - Прощайте, Долл Тэршит! До свидания, мистрисс Квикли! - Прочие джентльмены и лэди de la société глядят на удаляющихся друзей и обмениваются с ними безмолвными adieu! Придет время, когда и эти джентльмены и эти лэди попадутся в свою очередь.

Оне нисколько не сомневаются в ваших достоинствах, но допытываются узнать их и взвесить. Положите этот очерк, благосклонный мой друг и читатель, идите в гостиную, отпустите там какой нибудь обветшалый каламбур, и я держу пари на шесть пенсов, что все оне начнут смеяться. Отправляйтесь в дом Броуна, объявите мистрисс Броун и молоденьким барышням свое мнение о нем, и вы увидите, как радушно вас примут! Точно также, позвольте ему придти в ваш дом, сказать вашей в какой вы действительно заслуживаете? Если так, мой друг, то вы будете жить в скучном доме и огонь в вашем камине всегда будет холоден. Знаете ли вы, что окружающие вас смотрят на ваше обыкновенное лицо, как на лицо одаренное чарующей силой, с ореолом любви вокруг него? Ужь не думаете ли, что вы действительно таковы, каким кажетесь им? Ничуть не бывало, мой друг. Оставьте эту чудовищную фантазию и будьте благодарны, что вы еще не попались им!