Сто лет спустя.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сто лет спустя. (старая орфография)

II.
СТО ЛЕТ СПУСТЯ.

Не помню, я где-то читал недавно об игре, которая была принята в одном провинциальном доме. Вокруг стола собиралось несколько лиц с перьями, чернилами и бумагой. Из них кто нибудь рассказывает анекдот, изобилующий большим или меньшим числом приключений и действующих лиц. Каждый гость записывает рассказанный анекдот, на сколько позволяет ему память и способности, и потом все написанное читается вслух. Я не скажу, чтобы мне понравилось играть в эту игру часто; по всей вероятности она показалась бы мне скучным препровождением времени, - и ни под каким видом не заключала бы в себе того удовольствия, которое доставляет сигара во время разговора; - несравненно приятнее было бы слушать молоденьких лэди, играющих на фортепьяно, или болтовню Хобса и Нобса за бутылкой вина об утренней охоте с гончими; но во всяком случае эта игра весьма полезна в нравственном отношении. Говорят, что разнообразие рассказов часто бывает странно и забавно. Первоначальный изустный рассказ принимает такой измененный и искаженный вид, что к концу чтения вы не в состоянии узнать, если тут хоть тень истины. Так как время для веселых лиц, занимающихся этой игрой не составляет особенной важности, то, может статься, игра была бы интереснее, еслиб растянуть ее годика на два. Пусть все лица, которые играли в эту игру в 1860 году, съиграли бы в неё в 1861, и каждое из них еще раз написало бы свой рассказ. Потом принести оригинал и сравнить. Вы увидите, что не только рассказы будут различаться один от другого, но и самые авторы переменятся. В течение года приключения или увеличатся в своем объеме, или уменьшатся. Места, не заслуживавшия ни малейшого вероятия, будут так оживлены, так ядовиты, или так гладко изложены, что покажутся весьма близкими к истине. Мне нравятся эти повести и шуточные упражнения. Я как-то начал составлять из них коллекцию. У меня был Аддисон в ночной сорочке лежащий в постеле в Голландском Доме {Holland House - Голландский дом, в Кенсингтоне, где умер Аддисон.}, и упрашивающий молодого лорда Варвика заметить, как должен умирать христианин. У меня был Камброн {Храбрый начальник старой гвардии при Ватерлоо. Примеч. пер. съумасшедший; была гравюра, изображавшая Альфреда, перед сельским очагом со сковородной в руке; был Курций Хэйдона {Haydon - известный живописец. Примеч. перев.}, бросающийся в пропасть; были извлечения из бюллетеней Наполеона, и прекрасный портрет барона Мюнхгаузена.

Какой человек, вращавшийся в обществе, не слышал подобных удивительных анекдотов о самом себе и своей собственной истории? В этих скромных очерках я позволил себе быть эгоистом. Я кричу, когда мне жмут башмаки, и кричу, как мне кажется, натуральнее и патетичнее моего соседа, мозоли которого придавила чужая нога. Я без умолку говорю о любимом блюде, о вине, которое мне нравится, о слышанном вчера разговоре, о нелепой заносчивости Броуна, - о забавном восторге Джонса, когда он воображает, что поймал меня в промахе (презабавная вещь, когда Джонсе прочитает это и будет совершенно уверен, что я его понимаю; не смотря на то, мы будем встречаться и улыбаться друг другу с чрезвычайной любезностью). Конечно, я признаюсь, что тут нет ничего возвышенного; это ни больше, ни меньше, как пуская болтовня, которая забавляет некоторых людей. Игривое, доброе молодое пиво будет освежать тех, кто не нуждается в пенистой влаге из более тяжелых кранов. Двойка треф может служить иногда отличной картой; может подцепить короля бубен; если она козырная. Некоторые философы почерпают свою мудрость из глубины мысли и обширных книгохранилищ; я так подбивал крохи мышления за обеденным столом, или от мистрис Мэри и мисс Луизы, когда оне беседуют за вечерним чаем.

в следующем. В девять часов вечера 31 прошедшого ноября, меня видели, как я вышел из дома No 96 на Abbey Road, в квартале Ст. Джонс Вуд, - что я вел за руки двух маленьких детей, одного в нанковой шубке, а у другого на среднем пальце левой руки было родимое пятно. Оттуда я отправился с ними в колбасную лавку Чарльза Боробриджа, No 29, на Upper Teresa Road. Здесь, оставив девочку в лицевой лавке невинно кушать колбасу, я и Боробридж удалялись с мальчиком в заднюю комнату, где мистрисс Боробридж раскладывала гран-пасьянс. Она сложила карты, достала большой кухонный нож и салфетку, и мы перерезали маленькому мальчику маленькое горло (он вынес операцию чрезвычайно твердо), а потом, с помощию превосходной колбасной машинки Поркиса, сделали из него фарш для сосисок. Маленькая девочка с первого раза не могла составить себе понятия об участи брата, и я, под предлогом показать ей мистера Фехтера в Гамлете, отвел ее к Новой реке у Садлервелского театра, где впоследствии найдено было тело ребенка в нанковой шубке, но чьего ребенка? - до сих нор неизвестно. Мистрисс Линкс может подтвердить это, потому что, по словам мистера Джокондуса, она сама видела всю эту проделку.

Я несколько изменил мелкие подробности этого анекдота, но сущность дела, отвечаю честью, верна, как сама мистрисс Линкс. Праведное небо! почему и каким образом возникает клевета? Как велик становится её объем! Неужели тоже самое количество лжи распространяется о каждом человеке, и неужели мы сами употребляем в дело такое же количество! Где средняя величина её больше: - в Ирландии или в Шотландии - между женщинами или мужчинами? Неужели ложь и то, что я рассказываю в настоящую минуту? Если бы я говорил о вас, то, может статься, это была бы чистейшее ложь. Заглядывая в прошедшее, я вспоминаю клевету, которую распускали на мой счет, и размышляю о ней с признательностию и удивлением. Ее распространяли дорогие друзья говорили ее мне самому. Не распространяли ли они и о вас, добрый мой сэр? Один из моих приятелей обедал в большом собрании духовных особ, и там одна из этих особ, - мантии которых, повидимому, прикрывают старых баб, больших охотниц поболтать, как это известно всякому, кто только знает свет, - рассказала историю обо мне, такую же правдоподобную, как история о сосисках. Эти люди из мантий своих делают себе привилегию. Они строят козни, сводят сплетни шипят,как змеи, и каркают, как зловещия вороны. Положительно могу сказать, что старые бабы ничуть не болтливее и не злее этих особ. С таким человеком не следовало бы говорить, - произносит Робмуше, рассказывая историю - и еще какую историю, если бы вы знали! Я удивляюсь, каким образом допускают ей в общество! Да, да, дорогой мой Робмуше.

которого действительно она были вполне достойна за свою многолетнюю и верную службу. Но когда мистрисс Джонс прочитала имя особы, у которой Броун находилась в услужении, она сказала: - этого весьма достаточно; можете отправляться дальше. Я никогда не возьму прислуги из того дома. Ах, мисьрисс Джонс, как бы хотелось мне знать, в чем заключалось преступление, или ряд преступлений, которые принудили вас решиться никогда не принммать к себе прислуги из моего дома? Неужели вы верите в историю о маленьком мальчике и фарше для сосисок? Ужь не проглотили ли и вы частичку этого младенца? Не скушали ли вы всего этого молодого Полония? В таком случае, клянусь честью, у вас должен быть замечательный желудок. Мы с какой-то особенной жадностью поглощаем все истории, в которых личности наших друзей изрублены в котлеты, и верим во все дурное о них, не наводя никаких справок. В последнем романе, написанном этой рукой {Adventure of Philip. - Приключения Филиппа. дни через три после их появления в печати, написавший их моралист, возвращаясь домой с одним своим приятелем, услышал рассказ о другом друге и поверил ему без всяких возражений, хотя в этом рассказе на столько же было истины, на сколько и в приведенной здесь побасенке о сосисках. О mea culpa, mea maxima culpa! Впрочем, если проповедник заблуждается сам,то разве его учение и не может быть хорошо? Правда, правда, братия! Вот тут розги, - а вот бичи и плети. Выберите бичь для меня самый длинный, размашистый, с легкой рукояткой, с толстым и распущенным концом, - выберите плеть с лучшим ремнем, с узелками на концах, - и начинайте... мы все этого заслуживаем... вот так... хлысть, хлысть, хлысть! Повторим эту операцию друг над другом, в круговую.

Любимым моим лжецом и слугой был человек, которому я поручил лошадь и кабриолет. Он приходил к нам в дом только за приказаниями, и однажды, когда ему пришлось прислуживать за нашим столом, он исполнял свою обязанность так неловко и так неохотно, что мы согласились отказаться от его дальнейших услуг. Лошадь у вас всегда казалась изнуренною и усталою; содержатель конюшни жаловался, что мы не даем ей отдыха и поступаем жестоко. Что же оказалось? По соседству с конюшнями жила супруга мясника, большая любительница кататься в кабриолете; -

Томкинс отдавал ей наш кабриолет, весело катал ее в Ричмонд и Путней, и я полагаю, получал за это плату в виде бараньих котлет. Этому доброму Томкинсу, когда в семействе его кто нибудь заболевал, мы давали вино и слабительное, доставляла ему маленький комфорт и различные пособия, о которых теперь нет надобности вспоминать, - а признательное создание отблагодарило нас, сообщив всем торговцам, которых удостоивало своим посещением: "Мистер Roundabout? Господь с вами! да я каждый день притаскиваю его к постели распьяным-пьяным". Надо заметить, что Томкинс имел около ста фунтов весу и пять футов росту, - между тем, как его господин... но здесь вмешивается скромность, и я не хочу приниматься за вопрос об относительном весе.

Скажите же на милость, что было у Томкинса побудительной причиной к составлению и распространению подобной клеветы? Ведь она никаким образом не могла содействовать его собственным интересам и помогать ему в достижении своих целей. Если бы в этой клевете заключалась хотя малейшая частица истины, то господин Томкинса сердился бы по сие время, и сердился бы весьма основательно, более чем на все другия побасенки. Этой клеветой Томкинс, так сказать, налагал руку сам на себя: она должна была обнаружиться... должна кончиться наказанием. Несчастный обманщик получил у нас место, как оказалось, с фальшивым аттестатом. Он мог бы оставаться на этом месте, потому, конечно, что у него была жена и бедные невинные дети. Он мог бы иметь хлеб, пиво, постель, доброе имя, одежду, тепло. Он мог бы свить гнездо на маленьком вашем островке и спокойно приютиться от невзгод и непогод жизни; но мы принуждены были отвергнуть его, заставили его одинокого, погибающого, умирающого от голода броситься в море - утопиться. Утопиться? есть другой образ смерти, которым должны умирать негодяи. Прощай же, Томкинс.

писем и в них сколько преувеличенной злобы, какой трескучий фейерверк самой возмутительной лжи! А ложь, как вам известно, одаренная дыханием жизни, вдунутым отцом лжи, и получившая от него повеление стремиться по своему демонскому направлению, отличается особенной живучестью. Вы говорите: Magna est veritas et praevalebit. (Истина велика и возьмет верх). Вздор! Сильная ложь, сильная клевета также велика, как и истина, и берет верх постоянно, изо дня в день. Возьмите пример или два из моего собственного маленького бюджета. Я сижу за обедом вблизи джентльмена и разговор у нас сводится на одно анонимное литературное произведение, которое в свое время занимало и забавляло весь город. - "О, - говорит джентльмен, всякому известно, кто написал эту статью: ее написал Момус". Я был тогда еще юным писателем и разумеется возгордился своим произведением: - "извините, сэр, - говорю я: автор этой статьи - ваш покорнейший слуга". В самом деле! - вот все, что ответил джентльмен, пожал плечами, повернулся ко мне спиной и завел речь с другим соседом. Мне никогда не случалось слышать саркастического неверия, так превосходно выраженного словами: "в самом деле". "Наглый лжец", сказало лицо джентльмена, так ясно, как только способно говорить лицо. Где же тут великая истина и каким образом она берет верх? Она подняла свой голос, сделала свое воззвание, и ее прогнали. В Нью-Йорке я читал однажды газетную критику (написанную изгнанником с наших берегом, избравшим своим обиталищем западную республику), разбиравшую мое письмо, которое появилось в одном повременном издании и в котором упоминалось, что автор письма был молодой человек, таких-то лет, да и в самом деле мне тогда было только девятнадцать лет. "Ложь, мистер Roundabout, - говорит благородный критик", вам тогда было двадцать шесть лет". Вы видите, что он знал о моем возрасте лучше, нежели мои папа и мама, вернее метрического свидетельства. Для него легче было сказать, что я солгал по поводу какого-то грошевого обстоятельства, имевшого связь с моими собственными делами, нежели вообразить, что он ошибался. Годы тому назад, когда мы были самыми сумасбродными повесами, - Арктур и я встретили одного джентльмена, который приехал из Китая и знал китайский язык. Мы начали говорить по китайски вблизи его. Мы говорили, что родились в Китае. Нас было двое против одного. Мы говорили на мандаринском диалекте весьма бегло. Около нас собралось общество; ведь прежде, в доброе старое время, визг действительного поросенка не признавался таким натуральным, как визг поросенка искусственного. О, Арктурус, в настоящее время визг поддельного поросенка за улицах вызывает рукоплескания толпы, тогда как хрюканье действительной свиньи остается незамеченным в её хлеву.

Однажды я разговаривал несколько времени с весьма любезной дамой; это было в первый раз, и я увидел за лице её выражение изумления, которое ясно говорило: "сэр, знаете ли, что до этой минуты я составила о вас некоторое мнение, а теперь начинаю думать, что я сильно ошиблась?" Я не только знаю, что она слышала злую молву обо мне, но знаю также, кто распускал эту молву, - это, дорогие мои собраты, один из тех проницательных малых, о котором мы говорили в предыдущем очерке, которому я попался - попался в действиях, которых никогда не делал, попался в мыслях и речах, которых никогда не высказывал, - и за все это был осужден. О, друг! а ты не попался ли мне? О, risum tenealis. Быть может, лицо, которого я обвиваю, едва ли виновнее меня.

Каким это образом случается, что зло, произносимое людьми, распространяется так широко и существует так долго между тем как наши добрые слова, повидимому, не пускают корня и не приносят цвета? Неужели потому, что эти хорошенькие цветки не находят места в каменных сердцах человеческого рода? Всякий скандал, как известно, служит предметом живого одушевленного разговора, а начните говорить похвалы вашему ближнему - и поверьте, вас мало кто будет слушать. Знакомство, поджаренное, прошпигованное, приправленное горчицей и кайенским перцем, возбуждает аппетит, тогда как кусочек холодной дружбы с обыкновенным желе бывает тяжелым, нездоровым блюдом.

При таких обстоятельствах, - дорогое мое чистосердечие! - когда становится совершенно ясным, что добрые вещи, которые мы говорим, не приносят плода, а напротив, погибают в земле, где они упали, тогда как злые слова разносятся всеми ветрами злословия, пускают корни в почву и пышно разцветают, когда этот разговор не приведет нас к желаемой цели, то не лучше ли нам совсем отказаться от наклонности осуждать ближняго, от расположения произносить наши мнения насчот Броуна, Джонса и Робисона (и конечно насчет mesdames В., D. и R.)? Мы можем ошибиться относительно каждого из них, как ошиблись, - благодарение Небу! - те анекдотисты, против которых я заявил свой смиренный протест. Нам нет надобности распространяться, что мистрисс Минингь была премилое создание, но ее не поняли, что Джек Тортел прекрасный, но несчастный малый, не так черен, как его рисовали, - не лучше ли в нашей беседе вовсе не касаться личностей? Мы, дорогая ма'м, будем бродить по полям науки и сообщать друг другу занимательные результаты наших открытий. Мы, если вам угодно, будем разсматривать в микроскопе бесконечно-малые чудеса природы. Будем разработывать энтомологию. Обнявши талии друг друга, будем сидеть на pons asinorum и любоваться потоком математики, бегущим под арками этого удивительного моста. Поищем убежища в картах, и играя в "нищого соседа", не будем порицать нашего соседа. Отправимтесь в зоологический сад и будем говорит о горилле и её породе, но помолчим о людях, которые могут говорить в свою очередь. Начиная хвалить ультра-англиканскую партию, мы можем оскорбить партию терпимости; заговорим о партия лагитудинариев, оскорбится партия терпимости и ультра-англиканская. Что вы думаете о лорде Дерби, как о политическом деятеле? Какого вы мнения о лорде Пальмерстоне? - Нет, нет! сделайте одолжение, сыграйте мне эти очаровательные вариации, на мотив: "В хижине моей близь леса".