Nil nisi bonum.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Nil nisi bonum. (старая орфография)

ХXIV.
Nil nisi bonum.

Последними словами, сказанными Вальтер-Скоттом Локгарту, его биографу, было: "будь добрым человеком, мой дорогой!" и с этим порхавшим на его умирающих устах дыханием, он простился с семейством своим и, благословляя его, переселился в вечность.

Два человека, сделавшиеся знаменитыми, заслужившими всеобщее уважение и любовь, Гольдсмит и Гиббон нашего времени, только что оставили нас {Вашингтон Ирвинг умер 28 ноябри 1859, лорд Маколей 28 декабря 1859 года.}. Пройдет несколько недель, множество критиков примутся за работу, начнут составлять их биографии, произносить приговор их произведениям. В настоящем очерке не будет вовсе ни обзора, ни истории, ни критики; - это только заявление глубокого уважения от литератора, который своей собственной профессией обязан чести быть знакомым с этими двумя знаменитыми писателями. Один из них был первым посланником, которого новый литературный свет послал старому. Он родился почти вместе с республикой; отец отечества из моих соотечественников смотрят свысока) могло прислать его к нам, потому что он представлял собою джентльмена, который, хотя и родился не в весьма высокой сфере, но получил блестящее образование, был остроумен, развязен, спокоен; в обществе он ни в чем не уступал самому светскому англичанину. Если радушие к Англии со стороны Ирвинга было такое искреннее, то не должно ли вспоминать о нем с признательностью? Если он ел нашу хлеб-соль, то разве он не отплатил нам за нее сердечною своею благодарностью? Кто в состоянии определить итог дружеского расположения и любви к нашей стране, которые этот писатель распространил между соотечественниками своим благородным и неизменным к нам уважением? Его книги читаются миллионами его соотечественников, которых он научил любить Англию и за что именно любить ее. Говорить не так, как говорил Ирвинг, было бы весьма не трудно, - то есть, не трудно было бы воспламенять национальное озлобление, которое в то время, когда он впервые сделался известным как публицист, могло бы возобновить войну, - не трудно было бы порицать старую цивилизацию на счет новой, выказать нашу надменность, наши промахи и недостатки, и таким образом внушить республике идею, до какой степени она превосходнее своей родоначальницы. В Соединенных Штатах есть довольно писателей благонамеренных и честных, которые держатся этой доктрины и проповедуют ее в народе. Но у доброго Ирвинга, мирного и дружелюбного, не было в сердце места для горечи. Принятый в Англии с необыкновенной нежностью и дружбой (Скотт, Саути, Байрон и множество других представили доказательства своего расположения к нему), он был вестником любви и мира между своей страной и нашей.

В Соединенных Штатах до сих пор сохраняется предание о праздниках и пиршествах, которые ожидали Ирвинга при его возвращении в отечество из Европы. Ему был сделан национальный привет; во время речи он конфузился и часто останавливался, но народ полюбил его еще больше. Он достойным образом представлял Америку в Европе. В том молодом еще обществе, человек, возвращающийся в отечество с обилием европейских аттестатов, пользуется особенным уважением (я встречал американских писателей, весьма обширной известности, которые как-то странно домогались получить мнения совершенно темных британских критиков, и приходили от них в восторг или уныние); Ирвинг отправился домой с медалью от короля, с дипломом от университета, с лавровым венком, почетом и любовию от нации. Он приобрел почести не интригами, а истинными заслугами, и старая Англия как в отношении Ирвинга, так и других, отдавала их с всегдашнею готовностью и радостью.

В Америке любовь и уважение к Ирвингу было национальным чувством. Там войны партий ведутся безпрерывно и поддерживаются прессой со злобою и ожесточением, которые превосходят ожесточение британское и даже ирландское. Во время годичного путешествия по Америке, я заметил, что никто не решился направить удар на Ирвинга. Все удерживали свои руки от этого безвредного дружелюбного миротворителя. Я имел счастие видеться с ним в Нью-Йорке, Филадельфии, Балтиморе и Вашингтоне, и заметил, что его везде принимали с уважением и радушием. Каждый большой город имеет свой "Irving House". Америка гордится славой своих литераторов. Ворота его собственного маленького поместья на прекрасной реке Гудсон всегда были открыты для желавших посетить его. Он ни от кого не запирал своих дверей. Я видел множество картинок, изображающих его дом, и читал описания этого дома, - но те и другия не избегли обыкновенного американского преувеличения. В сущности это был красивенький маленький домик, - так что господин, напечатавший о нем записки и осматривавший его в то время, когда хозяин дома спал, мог обойти его минуты в две.

Почему же этот дом такой, маленький, тогда как книги мистера Ирвинга продавались сотнями тысяч, даже миллионами, когда доходы его были огромные, а привычки доброго старого холостяка замечательно скромны и просты? В жизни своей он однажды любил. Любимая им дама умерла, и он, которого любил весь свет, никогда не думал заменить ее другой. Не могу сказать, до какой степени мысль о такой верности всегда меня трогала. Самая веселость его последующей жизни не увеличивала ли пафоса этой нерассказанной истории?

Ирвинг держал только одну старую лошадь, которая, несмотря на леность и старость, раза два уносила своего беззаботного старого наездника. Любезному британскому беллетристу, который, увидев, что этот патриарх спит под своим скромным, безукоризненно чистым колпаком, привел публику в его кабинет полюбоваться им, Ирвинг только и мог предложить обыкновенного хересу. Хотя он не был женат и не имел наследников, но должен был жить весьма скромно, потому что на его попечении находилось множество детей, которым он заменял место отца. Мне говорили, что у него было девять племянниц - двух я видел в его доме, - и со всеми ими этот добрый старик разделял плоды своего труда и гения.

, мой дорогой. составляет ли лучшей части из всех его произведений? В своем семействе кроткий, ласковый, веселый, привязанный, самоотверженный, в обществе - очаровательный образец совершенного джентльмена, нисколько не избалованный богатством, никогда не любивший льстить и подслуживаться великим мира сего, - а тем более людям нечестным, всегда готовый признать заслуги каждого современника и отдать им полную дань уважения, постоянно добрый и обходительный; в торговых сделках по своей профессии до утонченности честный и признательный, один из самых пленительных знатоков нашего языка; постоянный друг наш и нашей нации, - для литераторов вдвойне дорогой не по одному только уму и гению, но по добродушию, правдивости и непорочной жизни; не знаю, право, какого рода монумент будет воздвигнут ему в нашем отечестве, где в благородном признании и щедрой оценке американских заслуг никогда не было недостатка; впрочем, Ирвинг служил на пользу и своего отечества, и нашего; если у нас в Гринвиче поставлен камень в память того доблестного молодого Беллота, который разделил опасности и участь наших арктических моряков, то желательно было бы услышать о сооружении памятника английскими писателями и друзьями литературы дорогому и доброму Вашингтону Ирвингу.

Что касается до другого писателя, смерть которого оплакивают многие друзья, весьма немногие, но горячо любимые родственники и безчисленное множество его поклонников-читателей, то наша республика определила уже воздвигнуть ему памятник. Он собственно не поэт и не литератор, но гражданин, политик, британская знаменитость. Почти с первой минуты своего появления между мальчиками, между товарищами-студентами, между людьми, он носил уже на себе признаки великого человека, и впоследствии занял свое место между великими людьми. Победы всякого рода давались ему очень легко; будучи юношей, он входит на арену вместе с другими и выигрывает все призы, которые ему нравятся. Молодому человеку предлагают присутствовать в сенате. Он занимает там свое место; говорит речи, когда имеет к тому расположение, и говорит без всякого гнева, чуждый всяких интриг, но не без уверенности и не без некоторого рода героического энтузиазма за правое дело. Но все-таки он более поэт и философ, нежели оратор. Чтобы иметь досуг и средства для продолжения своих любимых занятий, он удаляется на некоторое время от должности и принимает пост на востоке с прекрасным содержанием. Мне всегда казалось, что обширные средства и почетное место принадлежали Маколею по праву. Несколько лет тому назад, поднялся крик по поводу того, что Маколей посылал свои письма из Виндзорского дворца, где он жил некоторое время. Безсмертные боги! Неужели еще этот человек не мог быть приятным гостем в каком угодно дворце в мире? не мог быть приятным собеседником для всякого придворного мужчины или женщины? После сражения при Аустерлице старые вельможи и придворная челядь при дворе K. К. смеялись над Наполеоном, что он на письмах своих выставлял местом своего пребывания Шёнбрунн. Впрочем этот жалкий "Виндзорский вопль" был ни более, ни менее, как отголосок быстро-отживавших старосветских воспоминаний. Такой передовой человек должен занимать одно из первых мест в государстве, и то государство может считаться лучшим, по крайней мере по нашим британским понятиям, где большей или меньшей величины знаменитости предоставляется возможность дать простор своему уму и гению.

Если бы в каком нибудь месте собралось несколько гигантов, то весьма вероятно двое или трое из них, имеющих шесть с половиною футов росту, озлобились бы на неоспоримое превосходство самого высокого в собрании; так точно я слышал, что некоторые лондонские остроумцы, сильно раздосадованные на превосходство Маколея, жаловались на то, что он слишком много болтает, и т. д. Теперь этот удивительный язык больше не говорит, но скажите, мало ли найдется людей, которые глубоко сожалеют, что не имеют более случая послушать его? Одно воспоминание об этой болтовне доставляет наслаждение, - воспоминание не только о сокровищах, хранившихся в его памяти, но и о безделицах, которые он имел там и мог доставлять с одинаковой готовностью. Я имел счастие видеться с ним почти в последний день; наш разговор, как-то случайно и совсем неожиданно, коснулся старших студентов кэмбриджского университета (senior wranglers), и того, что они сделали в последующей жизни. К общему изумлению всех присутствовавших, Маколей начал перебирать старших студентов 1801--2--3--4 и т. д. годов, называя каждого по имени и описывая его последующую карьеру и возвышение. У всякого, кто только знавал его, есть своя история об этой изумительной памяти. Быть может он не чужд был удовольствия, когда вы признавали в нем эту способность; но кто в состоянии отказать в должной дани уважения этим удивительным интеллектуальным подвигам, которые совершались им так легко! Его болтовня была восхитительна, и мы восхищались ею.

как эти (я говорю о статьях в Times и Saturday Review), появляются в нашей прессе о наших общественных деятелях. Оне, так сказать, учат нас, чему и как должно восхищаться. Человек, непосвященный в тайны живописи или музыки, не обратит внимания на картину или музыкальную пьесу, которые в мнении знатока составляют chef-d'oeuvre, гармонию или чудо артистического искусства. Прочитав эти статьи, вы еще более полюбите и еще более будете уважать человека, которым вы уже так много восхищались. Относительно стиля Маколея, конечно, найдутся недостатки, - да и какой критик не может обнаружить их? При настоящем случае мы не намерены говорить о недостатках; мы хотим только сказать nil nisi bonum. Возьмите на удачу две-три страницы из Essays или History, и вы увидите один, два, три, десятки намеков на другие исторические факты, личности, на литературу и поэзию, - факты, с которыми вы уже знакомы. К чему употреблен этот эпитет? Откуда заимствовано это сравнение? Каким это образом он в двух-трех словах умеет обрисовать личность или обозначить местность? Ваш покорнейший слуга, который тоже много читал и имеет свой небольшой литературный запас, обнаружит еще больше мест, ссылок, намеков, удачных прикосновений, показывающих не только изумительную память и обширную ученость этого маэстро, но и его удивительное трудолюбие, добросовестный, смиренный предварительный труд, его подготовку. Чтобы написать какое нибудь дельное изречение, автор этих очерков прочитывает двадцать книг, чтобы написать строку порядочного описания, он пускается в путешествие за сотню миль.

à coeur ouvert, и прошу благосклонного читателя быть снисходительным ко мне. Я видел всякого рода храмы: во имя Петра, Павла, Софии, видел Пантеон, - словом, видел их множество, но ни один из них не поразил меня так сильно, как католический храм в Блюмсбюри, под сводами которого хранятся миллионы наших книг. - Сколько мира, любви, истины, красоты, счастия для всех, великодушной снисходительности ко мне и вам распространяется отсюда! Мне кажется, что никто не может присесть в этом месте без того, чтобы сердце его не было переполнено признательностью. С своей стороны я должен читать затрапезную молитву за этим столом и благодарить небо за дарованное мне право наслаждаться таким обилием пищи для ума и истины, которую я нахожу здесь, в храме, который служил приютом для ума Маколея и из которого он бросал на мир торжественный взгляд, в котором заключался обширный, блестящий и удивительный запас учености! Какого диковинного материала не вынес бы он оттуда по вашему приказанию! Встречалась надобность в известном томе закона или истории, в книге поэзии знакомой или забытой (исключая его самого, который ничего не забывал), в романе отдаленной старины, и он имел его под рукой. Однажды я заговорил с ним о Клариссе. "Не читайте Клариссы от правительства, главнокомандующий и их жены. Кларисса была при мне, и как только начали читать ее, то мисс Гарлоу, её несчастия и её негодяй Ловелас, привели всю нашу колонию в сильное возбуждение; жена губернатора завладела книгой, секретарь с нетерпением ждал ее, судья не мог её читать, потому что при этом не мог удержаться от слез!" Расхаживая взад и вперед по библиотеке Атенея, он мог бы прочитать наизусть целые страницы из этой книги, из этой книги - и из какого безчисленного множества других!

В этой маленькой статье позвольте нам придержаться текста: nil nisi bonum. Одна прочитанная мною газета говорит относительно лорда Маколея, что "у него не было сердца". Правда, книги не всегда могут высказывать истину, но оне высказывают душу автора наперекор ему самому, и мне кажется, что на каждой странице, написанной этим человеком, видно биение его сердца. При всякого рода несправедливости, коварстве, тираннии, он возмущался и приходил в негодование. С каким восторгом приветствует он мужественное сопротивление, как сильно поддерживает и одобряет борьбу за свободу, как глубоко ненавидит он негодяев, как быстро узнает гений даже в людях, достойных презрения!... Знавшие лорда Маколея знали также, каким обладал он нежным и любящим сердцем, и до какой степени он был щедр {По разсмотрении бумаг лорда Маколея оказалось, что он имел привычку раздавать

Если кто нибудь из молодых литераторов прочитает эту маленькую проповедь, - для них, впрочем, она и назначается - я еще раз повторю ему: "сохраняйте в памяти последния слова Вальтер Скотта: - будь добрым человеком, ". И так, два литератора заключили свой разсчет с земною жизнью, и, laus Deo, сколько нам известно, разсчет этот совершенно чист. Здесь не представляется надобности извинять недостатки, объяснять пороки, которые были бы добродетелями, если бы не неизбежные и пр. и пр. Перед вами два образца даровитейших людей, - каждый из них следует своему призванию; каждый провозглашает истину, как повелел ему Бог, каждый честен в своей жизни, справедлив и безупречен в своих действиях, дорог для своих друзей, - уважаем своим отечеством, любим у своего очага. Тому и другому выпала счастливая доля подарить свету безпредельное счастие и наслаждение, и свет в свою очередь благодарит их с глубоким уважением, искреннею признательностию и теплою любовию. Нам, собрат-писатель, не суждено оказать такия заслуги, получить в награду такую славу. Но награды этим людям служат наградами за Нам не получить маршальского жезла или эполет, но Бог даст нам силу охранять честь нашего флага!