Отель Дессейн.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Отель Дессейн. (старая орфография)

VI.
ОТЕЛЬ ДЕССЕЙН.

Я приехал из Дувра на ночном почтовом пароходе. Переезд наш, один из бурных, сопровождался всеми обыкновенными последствиями морского путешествия. Я не располагал ехать в Париж ночью и к тому же знал гостинницу в Кале за один из самых опрятных, самых дорогих и комфортабельных отелей в Европе. Самый Кале представляет собою едвали не лучший тип французского города. Прелестный старый отель Dessein с его двором и садами, с его барской кухней и важным лакеем, - джентльменом старого закала, который принимал у себя лучшее европейское общество, - мне был уже давно известен. Не раз приходилось мне читать в Times жалобы на дороговизну Dessein'ских счетов. Бутылка содовой воды стоит.... ну да все равно, сколько бы она ни стоила. Я помню, еще будучи мальчиком, когда, в Доверской гостинице Корабль (imperante Carolo Decimo), я заплатил за место до Лондона, и у меня, после маленькой прогулки в Париж (о которой мои добрые родители никогда ничего не знали), оставалось только 12 шиллингов, я спросил к обеду порцию рыбы, бифстекс и стакан негусу, и за это мне подали счет: обед 7 шиллингов, стакан негуса 2 шил., лакею 6 пенсов; так что у меня грешного оказалось в кармане всего на все пол-кроны, которые и отдал я кондуктору и кучеру на пути до Лондона. Я действительно был грешен, потому что ездил без спроса. И теперь еще помню я это длинное, скучное, преступное, сорока-часовое путешествие из Парижа в Кале! Но каким образом пришла мне на память эта шалость, сделанная мною во время вакаций на Пасхе 1830 года? Очень просто; я всегда вспоминаю о ней, переезжая в Кале. Виноват, сэр, виноват! эти слова остаются навсегда запечатленными в моей памяти; и только тогда становится мне легче на душе, когда подумаю, что ей уже отпущен этот старый грешок. Не далее как вчера я встретил моего школьного наставника; мы путешествуем и оба остановились в одном отеле. Его комната была рядом с моей. Когда он отправился в свой покой, ласково пожав мне руку, мне ужасно хотелось постучаться к нему и сказать: "Доктор Бентлей! простите меня; помните, когда я уезжал на Пасху в 1830 году и вы спросили меня, где я намерен провести вакации? А я отвечал: с моим другом Слингсби в Хонтиндоншире. С сожалением сознаюсь теперь, что эта была ложь. У меня было тогда 20 ливров и я, как жаворонок, полетел в Париж, где находился мой товарищ Эдуардс". Вот и все. Доктор прочтет это, потому что я все таки не решился разбудить его для выслушания моей исповеди, а разсудил за лучшее послать нумер этих записок, когда он вернется домой.

Мне отвели спальню, - весьма опрятную комнату в первом этаже, с окнами, выходящими в хорошенький сад. Отель казался почти таким же, каким он был сто лет тому назад, когда в нем останавливался мистер Лауренс Стерн. Желал бы я знать, заплатил ли он поданный счет? Да, впрочем, его путешествие ведь только что началось. Вероятно он занял или достал где нибудь денег. Этот человек тратил их очень щедро, когда оне бывали у него, великодушно помогал и, мало того, проливал слезы о судьбе того несчастного, участь которого ему удалось облегчить. Я не верю ему на слово, но никогда не обвиню его в скупости, хотя это и часто бывает недостатком в людях, добродетельнее его. Кошелек мистера Лауренса всегда был открыт, если в нем лежали чьи нибудь гинеи. Когда я отправился спать в отведенную комнату, - она же некогда была и его спальней, - когда мне пришло на мысль, как часто я удивлялся ему, бранил его, превратно объяснял себе его, какое-то неопределенное чувство страха овладело мною в этот полночный час. Что, еслиб я увидел его тощую фигуру в черных атласных панталонах, его злобную улыбку, его длинный, сухой палец, указывающий на меня при лунном свете (я уже был в постеле и погасил свечу) и если бы он сказал: - Ты не доверяешь мне, ненавидишь меня, не правда ли? а не подумаешь о том, как Джек, Том и Харри, наши братья - авторы ненавидят тебя? Я скрежещу зубами и хохочу в полночной тишине при лунном свете. - О, призрак в черных атласных панталонах и в парике! Мне нравится, когда меня ненавидят некоторые люди, говорю я: я знаю людей, жизнь которых есть вечная спекуляция, смех - заговор, улыбка выражает что-то другое, которым ненависть служит плащем; я бы желал, чтобы такие люди ненавидели меня.

- Добрый мой сэр, говорит он с замогильной улыбкой на изсохшем лице: ваше желание исполнено.

- Après? говорю я. Дайте же мне спать. Я знаю, мне крепко не заснуть, потому что....

- Потому что в кровати есть насекомые и оне жалят вас? (это только так говорится, сэр; теперь меня не кусают никакия животные. Весь дом, в настоящее время содержится повидимому в удивительной опрятности). Право, нелепо выказывать такое равнодушие. Если ваша кожа тонка и насекомые кусают вас, то ясно, что они и не дают вам заснуть.

- Есть люди, которые от укушения блохи кричат, как будто их рвет ястреб, пробормотал я.

- Люди раздражительного темперамента, мой почтенный, добрый джентльмен, и вы один из таких людей.

- Да, сэр, я действительно принадлежу к ним по профессии и, признаюсь, совершепно способен поднять шум и крик при малейшей обиде.

- Вы стыдитесь того качества, которым поддерживаете свое существование и такую репутацию, как ваша. Ваша чувствительность доставляет вам средства к жизни, мой почтенный друг. Скажите, что вы теперь чувствуете: удовольствие или досаду? То или другое чувство останется у вас в памяти и рано или поздно появится в ваших записках. Зачем это вы в своем последнем вздорном очерке упоминаете о чтении вами первого романа в день коронации короля Георга IV. Я помню его еще в колыбели в Сент-Джемском дворце; это был прелестный ребенок; пред ним были позолоченные китайския ширмы, и я пролил слезу умиления при взгляде на этого спящого херувима.

- Слезу умиления! - пустяки, мистер Стерн, пробормотал я; по огромному парику и атласным панталонам, я тотчас узнал, что это был никто другой, как мой друг, известный, мало того, знаменитый, мистер Лауренс Стерн.

- Mon ami! Неужели вид прекрасного малютки не может очаровать вас, не может растрогать вашего сердца? Если нет, - то очень сожалею вас. Да; он был прекрасен. В тот год, когда он родился, я был в Лондоне и имел обыкновение завтракать в Маунт-Кафе-Хаузе. Я вошел в моду два года спустя, после появления моего "Тристрама", который около ста лет пользовался громкою известностью. Кстати, mon bon monsieur: многие ли из писателей вашего времени сохранят свою известность до будущого столетия. Не думаете ли вы, что в этом успеет ваш Броун?

Я презрительно засмеялся, лежа в постеле (в свою очередь и привидение старалось подавить саркастический смех).

- Броун! воскликнул я. Один из самых скучных людей, которые когда либо брались за перо!

- А что вы думаете о Джонсе!

Меня окончательно разозлил этот старый циник. Как разумное привидение с того света, сказал я: вы конечно не требуете от меня серьезного мнения о мистере Джонсе? Его книги могут занимать только разве горничных и школьников, но надеюсь, что вы не попросите меня прочитать их? Вы сами человек умный и потому должны знать, что

- Ну, а какого вы мнения о Робинсоне?

- Мне говорили, что у Робинсона есть свои достоинства. Я впрочем не имел возможности прочесть его книгу, и потому не могу составить положительного мнения о самом мистере Робинсоне. Во всяком случае, вы согласитесь, что о нем я ничего предосудительного не говорю.

- Ага! Я вижу, что вы, литераторы, имеете свои ненависти и привязанности, как случалось это и в мое время. При мне был один ирландец, по имени Гольдсмит, который любил бранить меня; но он не был принят в порядочном обществе, - и потому, правду вам сказать, мало кто дорожил его похвалой, или порицанием. Я в жизнь свою не был так удивлен, как в то время, когда узнал, что мистер Ирвинг, американский джентльмен, очень умный и элегантный, написал биографию этого господина. Делать героя из такого человека - просто смех! Я слышал, что и вы подражаете моде, - и тоже хотите сплести венок этому смешному маленькому идолу. - Это нелепо! Нечего сказать, хорош тот писатель, который нацарапал несколько гладеньких куплетцов. Я положительно не могу терпеть этого мистера биографа, который вздумал возвысить такого человека и сделать из него героя! В мое время жил еще один джентльмен, мистер Фильдинг, человек с силою, вкусом и манерами дворника! Сумасшествие что ли нашло на всех вас, что вы вздумали преклоняться пред этим своего рода Кальвертом Буттом? перед этим существом без вкуса и без чувства! Конечно, у этой собаки был ум. Я помню, милорд Батурст часто хвалил его; но что касается до чтения его книг, - то, ma foi! я лучше соглашусь выкупаться в помойной яме. Грубость этого человека возмущает меня. От него так и несет джином. Его грубый смех, отзывающийся табаком и луком, душит меня; pardi! не лучшее мнение имею я и о другом господине {Автор говорит о Смоллете и нарочно перемешивает название лучших произведений этого писателя: , Peregrine Pickle и Humphry Clinker. Примеч. пиревод.}... провизор шотландского антекаря... Перегрин Клинкер и Гомфри Рандом... ужь я и не помню, как называл он свою чепуху? Ни у которого из них не было этого bel air, этого bon ton, этого je ne sèais quoy. Встречаясь с кем нибудь из них в моих прогулках по берегам Стикса, я даю им широкий простор, как выразился бы этот губернский аптекарь {Смоллет готовился быть медиком; но эта профессия ему не удалась и он променял ее на литературу. Примеч. перевод.}. Унция цибетового соку! хорош аптекарь! ужас, ужас! При одной мысли о грубости этих людей по телу у меня начинают бегать мурашки. В особенности мистер Фильдинг; чувствительности у него меньше, чем у мясника на Флит-Марксте. Его герои все взяты из кухон, из пивных лавочек, или откуда нибудь еще хуже. И эту-то личность мистер Ирвинг вздумал ставить и уважать наравне со мной.... со мной! О Небо! Monsieur Posterity, в приятное общество посадили вы меня, нечего сказать; я вижу вы нисколько не стали умнее, чем были мы в наше время. Мистер Фильдинг! велика фигура? ни больше ни меньше как лук и требуха! Мистер ром и джин. Очень вам благодарен, Monsieur Posterity, очень!

Вот, подумал я: даже между этими Стиксцами живут (если мне позволят это выражение) зависть и раздор. Какая жалкая мелочность! Конечно, я допускаю эти чувства до известной степени; этого требует самая справедливость. Но, что касается до меня, то я часто нахожу себя вынужденным протестовать против нелепых похвал, щедро расточаемых современникам. Вчера, например, лэди Джонс была на столько добра, что похвалила одно из моих произведений. Très bien. Но в ту же самую минуту, она с таким же точно восторгом начала превозносить последний роман мисс Гобсон. Создатель! да чего же стоит, после этого, похвала женщины, которая восхищается сочинениями мисс Гобсон? Я предлагаю одному приятелю бутылку лафита 1844 года, вина достойного быть поданным даже за ужином папы. - Отличное вино, говорит приятель: а так как мы опорожнили эту бутылку, то прикажите-ка подать того.... обыкновенного, которое мы пили намедни. - Ну, подумал я: хорош знаток вина.... обыкновенное столовое вино он ценит выше старого лафита! Ничто так не возбуждает моего гнева, не возмущает чувства справедливости, как похвалы людям, которые их вовсе не заслуживают. Одним словом, если хотите оставаться друзьями со мною, то, прошу вас, не хвалите никого. Вы говорите, что Венера Медицейская прекрасна, или Джакоб Омниум очень велик. Que diable! Да разве я не могу судить сам за себя? Разве у меня нет своих глаз, своего глазомера? Я не думаю, чтобы Венера была так красива, как вы ее описываете. Нет спора, она хороша, но без всякого выражения. Что же касается до мистера Омниума, я за два пенса могу увидеть на ярмарке человека вдвое выше.

- Поэтому, сказал я, повернувшись к мистеру Стерну: - вы кажется серьезно ревнуете мистера Фильдинга? О вы, литераторы, литераторы! Неужели мир (я разумею ваш мир) не довольно обширен для всех вас?

Я часто путешествую во сне. Часто вижу себя ночью гуляющим в халате по серым улицам города. В начале это кажется довольно странно; но этого никто и не заметит. Я тихо хожу по земле с босыми ногами. Грязь не пристает к ним. Прохожие на них не наступают. Я ношусь по земле, не касаясь её, поднимаюсь по лестницам, прохожу через двери. Я уверен, дорогие друзья мои, что и вам случалось предпринимать путешествия подобного рода.

И так в ночь, про которую я говорю (если вам угодно знать точное число - это было 31 сентября), после маленького разговора с мистером Стерном в нашей спальне, я, вероятно, встал, хотя и не знаю, каким образом, и пошел с ним вниз в кофейную комнату отеля Dessein, где блистала луна и был накрыт ужин из холодных блюд. Не помню, что именно было на столе: кажется vol au vent d'oeufs de Phénix - agneaux aux pistaches à la Barmecide, впрочем что нам за дело до названия блюд? известно всем, что за ужином чем меньше блюд, тем лучше. Это замечание было сделано одним из гостей, - плутоватым стариком в парике, и в таком грязном, оборванном, даже, можно сказать, неблагопристойном шлафроке, что я был очень удивлен, хотя во сне при известных обстоятельствах никто не удивляется.

- Я не могу теперь есть, сказал грязный господин (не знаю еще, мог ли бы он что нибудь есть вставными зубами). Я помню, как однажды Альванлей съел три ужина в Карльтон-Хаузе... однажды вечером, когда у нас был petite comité...

- Petit comité, сэр? переспросил мистер Стерн.

- Чорт возьми, сэр! предоставьте мне рассказывать мою историю, как мне хочется. И так, я говорю, - однажды ночью в Карльтон-Хаузе, играя в карты с Иорком, Уэльсом, Томом Рейкс, принцем Бутби и голландцем Самом - известным боксером, Альванлей съел три ужина и выиграл триста двадцать фунтов стерлингов. Я никогда не видывал такого аппетита, ни у кого, кроме Уэльси, когда он бывал в расположении. Но он испортил свое пищеварение мараскином, клянусь Юпитером... вот тут как нарочно захочется понюхать.

- Попробуйте моего табаку, сказал мистер Стерн.

- Какая у вас забавная табакерка, возразил мистер Бруммель.

- Я называю это чертовски затхлым старым panne, говорит мистер Бруммель, - (что до меня, то я не могу нюхать ни из какой табакерки). Старый малый в балахоне, возьмите понюшку.

Старый малый в балахоне, как его назвал мистер Бруммель, был весьма древний господин, с большой седой бородой, не в балахоне, а в длинной рубашке; более на нем положительно ничего не было надето, кроме веревки на шее, пресмешно висевшей позади стула.

- Прекрасный господин! обратился он к мистеру Бруммелю: - когда принц Уэльский и его отец осадили этот город...

- Что за чепуху вы несете, старый петух? прерывает его мистер Бруммель: - принц Уэльский никогда здесь и не был. Покойный Георг IV был здесь, и то проездом, на пути в Ганновер. Вы, кажется, мой друг, сами не знаете, о чем говорите. Что он там толкует об осаде Кале? Я сам прожил здесь пятнадцать лет... Ужь, кажется, должен бы знать. Как его зовут?

"старик рехнулся... видимо рехнулся".

-...Осадил этот город, продолжал старик: - я пять раз предлагал мосье Готье де-Мони отдать за это место всю нашу братию вместо выкупа. Мы пришли к королю Эдуарду разодетые, как видите, но прекрасная королева выпросила у него даровать нам жизнь.

- Королева? вздор! вы подразумеваете принцессу Уэльскую - прекрасную женщину с вздернутым носиком, впоследствии растолстевшую до безобразия? проговорил мистер Бруммель, начитанность которого была очевидно весьма ограниченна: - сэр Сидней Смит был замечательно красивый мужчина, большой говорун, с орлиным носом, таким же как у лорда Кокрена и лорда Веллингтона. Она была очень благосклонна к сэру Сидни...

- Ваши сведения в истории Кале, по видимому, весьма ограниченны, заметил мистер Стерн мистеру Бруммелю, пожимая плечами.

сперва в этом же отеле, а потом в отеле Лелекс; но большею частию все здесь останавливались. Некоторые добряки спрашивали бывало о бедном Джорже Бруммеле; спрашивал Хертворд, спрашивала и принцеса Девоншир. Мне не знать Кале! Вот прекрасно! Сколько раз еще обедал здесь; всегда сожалею, что оставил его.

- Милорд король Эдуард, защебетал старый джентльмен в рубашке: - после нашей сдачи поселил здесь много англичан. Я слышал, что они владели этим городом около трехсот лет, до тех пор, когда милорд де-Гиз отнял его у прекрасной королевы Марии, блаженной памяти; святая была женщина! Сэр Готье де-Мони тоже славный был рыцарь, доблестный вождь, вежливый и деликатный во всех отношениях. Помните ли вы, как он выкупал...

- О чем это бормочет он? восклицает Бруммель: - говорит о каком-то рыцаре; но ведь я никогда не разговаривал с рыцарями, и очень редко с баронетами. Фиркинс, поставлявший мне масло, был тоже рыцарем и альдерманом. Уэльз в один из приездов своих в город посвятил его в рыцари.

- Теперь я не удивляюсь, что джентльмен не понял патера Евстафия, из монастыря св. Петра, сказало привидение под названием мистера Стерна. - Вы, без всякого сомнения, читали очень немного.

- Чорт возьми! сэр, говорите о себе! злобно закричал мистер Бруммель. - Я никогда не имел претензий на начитанность, но считался не хуже моих ближних. Уэльз не был ученым; Кларенс тоже не был ученым; Суссек был, но ведь он редко показывался в обществе. Я читал однажды ваше "Sentimental journey" (Сантиментальное путешествие), читал его герцогине в Бовуаре, и помню, как она плакала над ним. Чертовски остроумная и занимательная книга, и делает вам честь; Биррон также сочинял очень умные книги, как сочинял их и монах Люис. Джорж Спенсер был весьма элегантный поэт, но прелестная герцогиня девонширская всех бы их превзошла, - клянусь Георгом, если бы не была знатной дамой. Уэльз не писал ничего: он даже плохо читал, но за то пел - превосходно!

и им было до меня столько же дела, сколько до прошлогодняго календаря, сказал мистер Стерн со вздохом. Желал бы я знать: кто теперь в моде в Лондоне? Один из вновь прибывших к нам - милорд Маколей, человек ученый и замечательных достоинств; его история интереснее всяких романов, не исключая и моих.

- Не знаю; не читал; это не по моей части. В этом цыпленке одни только кости, сказал мистер Бруммель, играя лежавшей перед ним обглоданной птицей.

- Было время, я помню, когда в Кале блюдо это заняло бы лучшее место, сказал патер Евстафий из монастыря св. Петра. - Да, господа! когда король Эдуард осаждал наш город, то счастлив был тот, кто мог достать себе кусок конины на завтрак; крыса продавалась так же дорого, как заяц.

- Заяц - грубая пища, а крысы никогда не пробовал, заметил Бруммель. - Табль-д'от тоже не роскошь для такого человека, как я, который привык к самой лучшей кухне. Но крыса! - противно! я не мог бы проглотить куска, потому что не привык ни к каким лишениям.

- Мы вдоволь натерпелись всего, когда английский король прижал нас в продолжении осады. Жалко было смотреть на лица наших женщин и слышать вопли детей, просивших себе хлеба.

Отец Евстафий повидимому очень мало обращал внимания на замечания этого дэнди, и продолжал развивать свою мысль, как это всегда бывает с стариками.

- Я слышал, сказал он: - что последния пятьдесят лет между нами, французами, и вами, англичанами, совсем не было войны. Наши всегда были воинственным народом. Говорят еще, будто нынешние англичане, кроме постоянного войска, имеют теперь более ста тысяч стрелков, с таким оружием, которое берет на полмили. Многое множество народа переселилось к нам из какого-то большого западного государства, такое множество, какого не запомню в мое время; и народ все храбрый, славные стрелки; они говорят, что у них есть броненосные корабли, которых никакое ядро не может пробить. Правда ли это? Просто чудеса! по моему, лучшая броня, друзья мои, это - мужественное сердце!

- И если когда либо мужественное сердце билось под жабо, то это, патер Евстафий, твое сердце! вскричал мистер Стерн с энтузиазмом.

- На сколько я знаю, сэр, нас, французов, никогда не обвиняли в недостатке храбрости, сказал патер. Мы показали ее в тысяче войн с вами, англичанами, на суше и на морях; иногда мы адмирал Виларе де-Жойёз, на своем галлеоне Vengeur, страшно теснимый одною английскою бомбардой, решился скорее идти ко дну со всем экипажем, нежели сдаться; и, с криком: ура! респуб... То есть я хотел сказать: с именем св. Рескусской Богородицы на устах, он и его экипаж опустились в безсмертную могилу...

- Сэр, сказал я, с удивлением смотря на этого старого джентльмена; в вашем рассказе должна быть маленькая ошибка. Позвольте мне заметить, что дело первого июня было пятьсот лет после вас, и...

- Может статься я немного перемешал числа, сказал старик с легкой улыбкой. - Вы говорите, что я смешиваю события моего времени с историею моих потомков? Это может быть. В нашем жилище, на мрачных берегах Стикса, мы не берем в разсчет несколько столетий более или менее. Недавно к нам прибыл славный рыцарь, мосье де-Камброн, который, бывши еще капитаном гвардии короля французского, сражался против вас, англичан, во Фландрии, в славной битве, где англичане были бы совершенно разбиты, если бы к ним не подоспели на помощь пруссаки. Мосье де-Камброн, принуждаемый англичанами сдаться, отвечал следующее: "Гвардия умирает, но не сдается", и после того дрался еще долго, как истый рыцарь. В наших войнах с англичанами судьбе угодно было наделить их большим успехом, но за то на нашей стороне нет недостатка в подвигах храбрости, исполненных мужественными людьми.

- Король Эдуард мог быть победителем, как сильнейший, по героем осады Кале были вы! вскричал мистер Стерн. Ваша история священна, и имя ваше было благословляемо в продолжении пятисот лет. Когда ни случится говорить о патриотизме и самопожертвовании, имя патера Евстафия, из монастыря св. Петра, будет всегда произноситься с любовию и доброю памятью. Я преклоняюсь к босым ногам, стоявшим пред королем Эдуардом. Какая рыцарская повязка может сравниться с тем славным орденом, который вы носите! Вы только подумайте, сэр, что из стольких миллионов нашей расы, один вы и еще несколько других личностей можете служить примерами исполнения долга и чести. Fortunati nimium.

королевстве десятки и десятки тысяч дворян и простолюдинов сделают при случае то же самое. Не делает ли того же самого каждый часовой на своем посту, каждый солдат в бою? Он точно также презирает опасностью, и точно также готов умереть там, где прикажет его начальник. Отчего же именно я, из всех французов, должен считаться примером мужества? Мне не приводилось переносить пытки, но я уверен, что перенес бы ее с радостью. Мне только грозили ею. Кто был тот римский рыцарь, о котором рассказывает латинский писатель Гораций?

- Мне помнится, его звали мосье Регулус. Захваченный в плен Сарацинами, он был отпущен на честное слово за выкупом к своим; но не имея возможности собрать требуемой суммы, он возвратился в Африку и радостно претерпел пытку, которой подвергли его язычники. Говорят, что он прощался с своими друзьями, как будто шел на праздник или отправлялся в свой загородный дом.

- Великий, прекрасный, славный человек! вскричал мистер Стерн, совершенно растроганный. - Позвольте мне поцеловать эту храбрую руку и оросить ее моими слезами! Пока честь будет существовать, имя твое останется незабвенным! Посмотрите на эту блестящую росинку на моей щеке! Это самая чистая дань, которую чувствительность приносит доблести. Хотя в жизни мне и приходилось совращаться с пути добро дели, но верьте, я никогда не переставал почитать ее! О добродетель! О чувствительность! О...

Тут мистер Стерн был прерван францисканским монахом, который вошел в комнату и всех нас попросил понюхать его чудного старого panne. Надо думать, что табак был очень острый, потому что я проснулся от сильного чиханья и только тогда заметил, что все это был сон. Нынешний отель Dessein совсем не похож на тот, в котором мистер Стерн, мистер Бруммель и я вспоминали о добром старом времени. Город Кале купил старый отель, и Dessein переменил свое название на Quillacq. Вчера я был там. Я еще помню старые дилижансы и старых почтальонов с их косичками и ботфортами; когда-то и они были так же живы, как и я; много и много раз приводилось слышать мне в полночь трескучий звук их бичей. Где-то они теперь? Все, все они перевезены чрез Стикс и все давно стоят у преддверий ада.

Когда-то явится за мной и моя ладья? А! вот идет лакей и несет мой маленький счет.