Грушевое дерево.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Грушевое дерево. (старая орфография)

V.
ГРУШЕВОЕ ДЕРЕВО.

Благосклонный читатель без сомнения уже заметил, что эти смиренные проповеди имеют своим сюжетом какие нибудь маленькия события, случающияся у дверей самого проповедника или доходящия тем или другим путем до его непосредственного сведения. Однажды, вы может быть помните, мы говорили о знаке, сделанном на двери. Сегодня утром Бетси, служанка, приходит с испуганным видом и говорит: - Вообразите! из садовой ограды с наружной стороны вынуто три кирпича; у грушевого дерева переломаны сучья и все груши обобраны! Бедное, мирное, одинокое грушевое дерево! Налетают иногда воробьи на твои ветки и клюют сочные твои плоды. Но эти вынутые кирпичи, эта нарочно приготовленная лестница, по которой неизвестные мародеры могут войти и обратно выбраться из моего маленького английского замка; разве подобный случай не может возбудить интереса и разве он не может повториться завтра же? вопрос этот наводит невольный ужас. Ну что, если взлезши раз по наружной стене, эти негодяи вздумают штурмовать этот замок? Впрочем, пусть их! мы хорошо вооружены; притом же нас много, мы люди громадной неустрашимости, люди, которые будут защищать свои столовые ложки с опасностию жизни; кроме того, здесь близехонько есть бараки (благодаря Бога!) и, при первом нашем крике или выстреле, по крайней мере тысяча штыков явятся на помощь.

Но что это за звук? Ах! это церковный колокол. Я бы сам пошел в церковь, но как слушать проповедь? Я все думаю о тех ворах, которые по моей ограде, как по лестнице, забрались ко мне и обобрали мое грушевое дерево! Они, пожалуй, в эту минуту тоже идут на молитву гладко выбритые, в чистом белье, со всеми внешними признаками добродетели. Если бы я и пошел, то наверное, во время службы все бы думал: нет ли туг кого нибудь из приятелей, перелезавших через ограду моего сада? Если по прочтении восьмой заповеди, кто нибудь запоет с особенной энергией; - "Склоним наши сердца к исполнению этого закона", я сейчас же подумаю: "Ага, мистер Бассо! не было ли у вас сегодня груш за завтраком?" преступление видится мне со всех сторон; это ясно. Но кто из них похититель? ***

пуговицами и тесемочным украшением на галстуке. Он осмотрел сделанные в ограде отверстия и обломанное дерево. Мы уже составили с ним план обороны, - даже, может быть и план нападения. Может статься, вы когда нибудь прочитаете в газетах статейку под заглавием: "Дерзкое покушение на воровство - геройская победа над негодяями" etc. etc... Это просто небывалые еще мошенники. Быть может и вы тоже прочитаете эти слова, и они заставят вас отказаться от вашего пагубного ремесла. Примите совет искренняго друга и воздержитесь. Поймать плута в западне, другого вытащить из рва, обнесенного палисадом, третьяго снять с дерева, как грушу, не доставит мне удовольствия; но подобные вещи могут случаться. Предостерегаю вас заблаговременно, негодяи! Или, ужь если вы непременно должны заниматься ремеслом воров, то сделайте одолжение, ищите другого места для своих подвигов. Но; довольно! живите в своем ослеплении, дети тьмы! Воры! Мы не хотим видеть повешенными именно вас

Здесь не мешает сказать, что если бы мне самому пришлось отправляться на виселицу, я с величайшею точностью описал бы мои ощущения, попросил бы остановиться в каком нибудь трактире на пути в Тибурн, потребовал бы там отдельную комнату и письменный прибор и дал бы отчет в состоянии моей души. Потом... ну, трогай, возница! Прошу, ваше преподобие, продолжать ваше напутствование, хотя и не новое; продолжайте делать заметки о моем положении, и таким образом мы подъезжаем к Тибурнской заставе, где нас ожидает нетерпеливая толпа, услужливые шерифы, ловкий и быстрый в своем деле мистер Кетч...

Множество рабочого народа толпится по нашим улицам и отдыхает в этот праздный день, множество людей, для которых едва ли не труднее украсть мои груши, чем коронные бриллианты из Toyэра, - а между тем я не могу оторваться от мысли и не сказать про себя: "Не вы ли те злодеи, которые перелезали через ограду моего сада в прошлую ночь?" Неужели подозрение, запавшее в душу, выражается на моем лице? Не думаю. - Что, если бы эти люди один за другим стали подходить ко мне и говорить: - как вы смеете, сэр, подозревать нас в краже ваших плодов? Убирайтесь вы сами на виселицу с вашими грушами! - Ты негодный вор! Ведь ты украл у меня не несколько вкусных груш, а мое душевное спокойствие - мою безъискуственную веру в ближняго, мою детскую уверенность, что все, что говорится - сущая правда. Могу ли я в этом состоянии протянуть кому либо руку по дружески? могу ли я сделать это, когда первое мое впечатление может быть выражено следующими словами: - я сильно подозреваю, мой добрый сэр, что это вы посетили ночью мое грушевое дерево? - Да; страшно неприятное настроение духа. Сердцевина дерева чернеет, смертельно пораженный плод качается на ветке, огромный червяк уже точит его внутренность, жиреет, наслаждается и ползает в нем! Кто бы это стащил груши? спрашиваю я. - Не вы ли, любезный братец? Не вы ли, сударыня? Ну, что же, вы не отвечаете - respondere parati et cantare pares? (О стыд, стыд!)

бы мне пришлось взлесть на самое маленькое дерево, в самую темную ночь, и в самом отдаленном саду; то держу пари на какие угодно деньги, что меня поймали бы в одну минуту; я бы сам попал ногой в капкан, или бы на меня накинули аркан. Я всегда бывал, был и буду пойман. Это моя участь. Другие крадут плоды четвериками и остаются не открытыми; на них не падает даже тени подозрения; тогда как я уверен, на меня посыпались бы всевозможные несчастия и наказания, если бы я вздумал утащить хотя крошечное яблочко. Что станете делать? При таком драгоценном убеждении человек всегда будет держать свои руки подальше от воровства и мошенничества, а ноги - на пути добродетели. Я уверен, мой благосклонный друг и читатель, что вы сами добродетельны, не из страха наказания, а просто из любви к добру; так как мы с вами вращаемся в одной и той же жизни, то подумайте, с сколькими сотнями тысяч мошенников должны мы встречаться, с сотнями тысяч негодяев, которые еще ни разу не были обличены. До какой степени неприятно для таких снисходительных людей, как вы и я, вечно думать о тех не открытых злодеях, которые кишат в высших и низших сферах, в клубах и на биржах, в церквах, на балах и раутах дворянства и средняго класса общества. Какая же разница между вами и каторжником? Например, вон тот несчастный страдалец на галерах; разве он не человек и не собрат ваш? Вы ведь никогда не делали фальшивых ассигнаций? Никогда не обманывали своего ближняго? Никогда не ездили в Хоунсло-Хитс и не обкрадывали почту? Вам никогда не случалось входить в вагон первого класса, где сладко спал какой нибудь престарелый джентльмен, не случалось потом тихонько умертвить его, захватить его бумажник и скрыться на следующей станции? Вы вероятно знаете, что подобное обстоятельство случилось несколько месяцев тому назад во Франции. Если бы мы путешествовали там нынешнею осенью, мы может статься встретили бы того изобретательного джентльмена, который нанес этот смелый и удачный удар. Мы, быть может, нашли бы его еще образованным и приятным человеком. Я сам был знаком с двумя или тремя джентльменами, которые впоследствии были обличены... обличены в противузаконных поступках. Как! Неужели этот приятный, разговорчивый господин, с которым мы встречались, был знаменитый мистер Джон Шепард? Неужели этот любезный кроткий джентльмен в очках был хорошо известный мистер Фоунтлерой? В чудной газете Хазлита в статье Going to а Fight, господин, описываемый щегольским охотником, в коляске, никто иной, как известный душегубец, умертвивший мистера Уильяма-Уера. Сделайте одолжение, не говорите мне, что вы не желали встретиться (не по делам) с капитаном Шепардом, высокопочтеннейшим доктором Доддом, или с другими личностями, составившими себе реноме, своими деяниями и несчастиями, своею жизнию и своею смертию. Все они служат сюжетами для баллад и героями для романов. Один из моих друзей имел дом в Мэйфере, откуда бедный доктор Додд был взят и закован; там и и теперь еще существует вымощенный камнем зал, по которому он прохаживался. Маленькая комнатка с боку вероятно служила ему кабинетом, где он сочинял свои изящные проповеди. Два года спустя я имел удовольствие участвовать на нескольких чудных обедах в Тибуреии, действительно великолепные были обеды, казавшиеся еще более привлекательными от того, что здание это было занимаемо покойным мистером Садлером. Однажды ночью, покойный мистер Садлер пил чай в этой столовой, и к удивлению своего метр-д'отеля, вышел из-за стола, положив в карман свой собственный сливочник. На следующее же утро, как вам известно, он был найден мертвым в Хамстеде-Хите, и подле него лежал молочник, в который был налит погубивший его яд. Мысль о духе покойного джентльмена, носившемся по комнате, придавала пиру странный интерес. Можете ли вы представить себе его одиноко пьющим чай в своей столовой? Он осушает сливочник и кладет его в карман; потом отворяет вон ту дверь, чрез которую более уже не возвращался. Вот он проходит по залу: чу! дверь запирается за ним, и шаги его замирают. Он идет во мраке ночи по спящему городу; шаги его направляются в поле, где уже начинает мерцать наше серенькое утро. Он наливает чего-то из бутылки в маленький серебряный молочник. Подносит его к устам, лживым устам! Прошептали ли они хоть молитву перед тем, как проглотить этот смертельный напиток? Но лишь взошло солнце, как уста эти были уже немы. Я не знавал ни этого несчастного, ни его соотечественника, которого назовем, пожалуй, Лаэртом, и который находится теперь в изгнании. Будучи принужден скрыться от своих неумолимых кредиторов, Лаэрт бежал в Америку, где пером заработывал себе хлеб. Признаюсь, я питал доброе чувство к этому изгнаннику, потому что он никогда не порицал страны, из которой скрылся. Я даже слышал, что он уехал, не взяв с собою ничего из награбленной добычи, почти без пенни в кармане. На пути он познакомился с каким-то евреем и, когда в Нью-Йорке заболел, этот еврей приютил и обласкал его, даже снабдил его деньгами из своего собственного запаса, который был далеко не велик. Прожив несколько времени в чужом для них городе, этот бедный еврей истратил потом все свои деньги, заболел и впал в крайнюю бедность. Тогда Лаэрт в свою очередь ухаживал за своим евреем. Он пригласил докторов, кормил и заботился о страждущем и голодном. Бог с тобою, Лаэрт! Я не знал тебя. Может быть, тебя справедливо изгнали из отечества. Впрочем, еврей походатайствует за тебя, мы надеемся, что ты не совсем еще закоснелый грешник. Я знал на том же самом берегу еще одного изгнанника: да кто его и не знал? Юлий Цезарь едва ли имел больше долгов, нежели Цицедикус: и, о милосердый Бог! Как это ты, Цицедикус, ухитрился истратить так много денег и наделать долгов? Весь день он работал для своих клиентов, ночью занимался в Общинном Совете. У него не было ни жены, ни детей. Платы, получаемой им за его речи, доставало бы на содержание двадцати риторов. Изо дня в день я видел, как он съедал свой скудный обед, состоящий только из рыбы, небольшого куска баранины и самого малого количества Иберийского или Тринакрианского вина, разбавленного свежею водою Рейна. Вот все, что у него было; и этот человек заработывал, платил талантами за таланты, и наконец убежал, оставив после себя Бог знает сколько долгу! Неужели человек, заработывающий пятнадцать тысяч фунтов стерлингов в год, трудящийся днем, ораторствующий ночью, спящий в неудобной постеле, с ужасом пробуждающийся, видящий на каждом углу полисмена, наблюдающого за ним, и мечь правосудия всегда висящий над его головой, неужели он имеет своим единственным развлечением газету, скудный кусок баранины и немного хересу с зельтерской водой? В немецких сказках мы читаем иногда, как люди продаются известной особе черного лакея, который снимает крышку с поданного блюда; и не чувствуете ли вы какого-то особенного серного запаха от этого блюда? Фи, гадко! возьмите его прочь; я не могу есть. Она обещает им роскошь и торжество. Победная колесница катится по городу, толпа волнуется и кричит ура! Пошел, пошел, кучер! Но кто это повис позади кареты? Неужели это награда за красноречие, таланты и трудолюбие? Неужели это конец трудовой жизни? Разве вы не помните, как опечаленные граждане Вавилона, когда Дракон опустошал его окрестности, выходили по вечерам посмотреть на долины, усеянные костями жертв, пожранных этим чудовищем? О ненасытный зверь! самое отвратительное, наглое, чешуйчатое пресмыкающееся! Будем благодарны, дети, что оно не поглотило нас всех. Отвернемтесь скорее и помолимся о сохранении нас от его страшной пасти, костей и челюстей!

мошенников больших дорог. Одного из них я помню особенно хорошо; - того самого, который никогда лично не занимал у меня ни одного мараведиса, - одного из самых милых, вежливых и любезных бандитов, которых я когда либо встречал. Обокрасть меня? Напротив! Роландо угощал меня, кормил своими обедами и поил винами; держал открытый стол для друзей, и был очень щедр ко многим из них. О, как хорошо мне памятна одна из его проделок! Составлен был план провезти контрабанду - табак. Таможенных чиновников предполагалось подкупить, так что суда могли спокойно везти его по Темзе; на берегу были уже устроены удобные склады, словом, за один раз можно было выручить сотни тысяч фунтов. Как сверкали его глаза, когда он сообщал мне об этом предприятии! Каким легким и верным казалось оно! не могу сказать на верное: имело ли - дело это успех, но открытый, веселый, чистосердечный и добрый Роландо вдруг опечалился, - в банке на Роландо храброго произошло гонение по случаю открытия сделанных им фальшивых подписей. Он выходил из дому всегда вооруженный, и клялся, что не дастся в руки живой: но его все-таки взяли, судили, и приговорили к вечной ссылке; я слышал, спустя несколько времени, что он приобрел большую популярность в колонии, которая удостоилась чести принять его. А какие он певал песни! Бывало, когда пред нами искрились кубки с вином, в котором небеса отражали свою синеву; я помню эти песни Роландо в Старом Пиацца - кафе-хаузе. И где теперь этот старый Пиацца - кафе-хауз? Где Фивы? где Троя? Где Колосс Родосский? Ах Роландо, Роландо! ты был храбрый капитан, весельчак, красавец, забавник. В меня ты никогда не целил из пистолета. Ты приказывал наполнять мой кубок до самого верха бургонским, пил за мое здоровье, вместе с теми, кто предпочитал это вино шампанскому. Coelum non animum, etc. Не думаете ли вы, что он исправился после переезда через море и изменил свой вид? У меня есть на это свое мнение. Как бы то ни было, но ты, Роландо, был добрейший и гостеприимнейший из бандитов; я не люблю представлять себе тебя с цепями на ногах.

Знаете ли, от чего мне пришли в голову все эти воспоминания о несчастных людях?. Когда сегодня утром сказали мне об украденных грушах и о сломанной ограде, я читал статью в Saturday Review о Рупилие. Я сиживал рядом за обеденным столом с этим молодым человеком и видел его в раззолоченной депутатской форме. Еще вчера он жил в роскоши, у него были длинные волосы, развевающаяся борода, брилиантовая запонка на шее и прекрасного покроя сюртук. Разодетый таким образом, он еще вчера стоял в суде. А сегодня, с обритой головой, в арестантской куртке он сидит на грубой тюремной порции. Борода и волосы обриты, блестящая депутатская форма сменилась одеждой арестанта, и твоя ежедневная бутылка шампанского заменена тюремным какао. Бедный Рупилий! как должно быть будет приятно тебе, когда твое дело приведется к концу! Мне говорили, что шампанское составляет обычный напиток в столовой джентльменов нижней палаты. Какое это должно быть необыкновенное, все более и более возбуждающее жажду шампанское! Как несчастен был этот Рупилий, в то время, когда по наружности он казался нам таким счастливым. Он был отчаянно беден, между тем как мы воображали его таким благоденствующим! Когда великий мистер Харкер провозглашал за публичными обедами: - "джентльмены, наполните бокалы и благоволите ничего не говорить за высокопочтенного члена депутата Ламбета!" какую душевную пытку, я воображаю, выносил этот высокопочтенный член палаты! Однажды, когда зашел разговор о чести какого-то джентльмена, Рупилий сказал: - "если бы кто усомнился в моей чести, я бы дал тому пощечину". Спартанский мальчик, укравший лисицу, улыбался в то время, как зверь кусал его под плащем; я уверен, что и под платьем Рупилия было что нибудь острое, которое язвило его, когда мы сидели, как я сказал, за одним столом, платя дань любви к ближнему. Да! прося Создателя о насущном хлебе на сей день, я в тоже время прошу его не ввести меня во искушение и избавить меня от лукавого!