По поводу каламбура, который я слышал однажды от покойного Томаса Гуда.
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: По поводу каламбура, который я слышал однажды от покойного Томаса Гуда.

XIV.
ПО ПОВОДУ КАЛАМБУРА, КОТОРЫЙ Я СЛЫШАЛЪ ОДНАЖДЫ ОТЪ ПОКОЙНАГО ТОМАСА ГУДА.

Благосклонный читатель, прочитавшiй несколько этихъ летучихъ очерковъ (если они удостоились его вниманiя), давно уже увиделъ, что авторъ ихъ хотя и принадлежитъ къ тому классу старыхъ людей, которые любятъ более вспоминать, нежели заглядывать впередъ, но все-таки онъ не можетъ удержаться, чтобы не смотреть окрестъ себя, вверхъ и внизъ, на бугры жизни, количество которыхъ - сорокъ, пятьдесятъ - указывается мильными столбами: его везетъ Время, беловласый возница; онъ сидитъ спиною къ лошадямъ, лицо его обращено къ прошлому, взоры его следятъ за исчезающими ландшафтами и горами, утопающими въ туманной дали. Эти сероватыя отдаленныя горы были когда-то зелены, были какъ будто вотъ здесь, на этомъ самомъ месте, и покрывались веселымъ народомъ! По мере подъема на нихъ, мы испытывали затрудненiя, и, не смотря на силу, присутствiе духа, прiятныя случайности и дорожныя встречи, тамъ и сямъ получали толчки. Случалось также и одерживать довольно трудныя победы (по воле Божiей), случались и отдыхи, и дурнота, и слабость, случалось сбиваться съ дороги, переносить дурную погоду, трогательныя прощанья, одинокiя ночи, страшныя горести; вотъ на эти-то случаи я и навожу мои размышленiя, сидя въ колеснице Времени, этого сребровласаго возницы. Между темъ молодежь, въ этой же колеснице, заглядываетъ впередъ. Ничто не ускользаетъ отъ ея зоркихъ глазъ, ни одинъ цветокъ въ садикахъ коттэджей, ни толпа краснощекихъ ребятишекъ у ворогъ: ландшафтъ кажется ей очаровательнымъ, воздухъ свежимъ и прiятнымъ, дальнiй городокъ - прекраснымъ; но думаете ли вы, что она также неразборчива относительно блюдъ въ гостиннице?

Вообразите себе отца семейства, путешествующаго съ женой и детьми въ открытомъ экипаже; онъ проезжаетъ мимо обыкновеннаго кирпичнаго дома подле дороги, съ обыкновеннымъ садикомъ передъ лицевымъ фасадомъ и съ весьма обыкновеннымъ колокольчикомъ у дверей, съ известнымъ числомъ решетчатыхъ оконъ весьма простыхъ, четыре-угольныхъ: крыши крыты черепицей, окна, трубы - все, все совершенно схоже съ другими домами. Или представьте себе, что проезжая по какимъ нибудь общественнымъ лугамъ, онъ видитъ обыкновенныя деревья, а подъ ними обыкновеннаго осла, щиплющаго траву; если хотите, его жена и дочь тоже смотрятъ на эти предметы, но безъ малейшаго любопытства или интереса. Что имъ за дело до ручки меднаго колокольчика; имъ все равно: изображаетъ ли она львиную голову, или что нибудь другое. Какое имъ дело до колючаго кратегуса, и до пруда возле него, въ которомъ отражаются и колючее дерево, и навьюченный оселъ.

где по вечерамъ гуси задавали громкiй концертъ, можно было увидеть, въ известный часъ, знакомую фигуру въ знакомомъ плаще и шляпке, фигуру, которая приходила изъ соседней деревни, и образъ которой отражался въ этомъ пруде? Въ этомъ самомъ пруде близь кратегуса? Да, да; въ этомъ гусиномъ пруде; все равно, сколько бы ни было летъ тому назадъ, когда тамъ отражались образы обыкновенныхъ гусей - и еще двухъ гусей особенныхъ. По крайней мере, старейшiй изъ путешественниковъ имеетъ преимущество надъ своими молодыми спутниками въ томъ, что Путней-Хетъ или Нью-Роадъ могутъ быть заключены въ светломъ ореоле, для нихъ не видимомъ, потому что этотъ светъ можетъ истекать только изъ его собственной души.

Я читалъ мемуары Гуда, изданные его детьми {Memoirs of Thomas Hood. Moxon, 1860, 2 vols.}, и желалъ бы знать: будетъ ли эта книга иметь такой же интересъ для другихъ, помоложе меня, какъ и для людей однихъ летъ со мной и одного призванiя? Описанiе путешествiй въ какой нибудь стране становятся для насъ интересными въ такомъ только случае, когда мы сами тамъ были. Когда-то ненавистную для насъ старую школу мы постоянно посещаемъ съ одинаковымъ чувствомъ расположенiя къ ней и привязанности. Вотъ тутъ стояло дерево, подъ которымъ поколотилъ васъ товарищъ, а здесь, на траве, вы отдыхали по праздникамъ, и т. д. Словомъ, дорогой мой сэръ, вы сами составляете интереснейшiй для васъ предметъ, какой только способенъ занять ваши высокопочтенныя мысли. Я не сомневаюсь, что крымскiй солдатъ, читая исторiю этой войны и дойдя до того места, где Джонсъ приказывалъ храброму 99 полку идти въ аттаку, или выжидать, невольно подумаетъ: "Ахъ, да; действительно, нашъ 100 полкъ былъ тутъ-то и тутъ; я очень хорошо это помню".

Такъ точно мемуары беднаго Гуда имеютъ для меня, безъ сомненiя, большiй интересъ, нежели для другихъ, потому что я, такъ сказать, участвовалъ въ одномъ съ нимъ сраженiи, хотя и на другой части поля; участвовалъ съ нимъ въ битве жизни, въ которой палъ Гудъ еще молодой, но уже покрытый славою, "Мостъ Вздоховъ" былъ его Корунной, - его Абрагемскими высотами; - больной, слабый, израненный, онъ палъ въ пылу битвы, окруженный славою знаменитой победы.

Какого рода человекъ былъ генiй, написавшiй эту славную поэму? На кого похожъ былъ Вольфъ, который овладелъ Абрагемскими высотами? Намъ всемъ желательно иметь более подробныя сведенiя о людяхъ, замечательныхъ своими подвигами въ войне, въ литературе, въ красноречiи, въ перенесенiи лишенiй, въ наукахъ. Одинъ или два счастливыхъ или геройскихъ подвига извлекаютъ имя человека изъ среды другихъ именъ, и на долго сохраняютъ его въ памяти. Съ этого времени онъ становится великимъ. Мы удивляемся ему; желаемъ все узнать объ немъ; мы съ любопытствомъ ходимъ вокругъ его монумента, осматриваемъ его и думаемъ: разве мы не такъ же сильны, велики и способны, какъ и этотъ богатырь; разве мы не были также хорошо воспитаны, какъ онъ; разве мы не могли бы также хорошо вынести зимнiй холодъ, какъ и онъ? Или, глядя на него пристрастными глазами, мы не находимъ въ немъ ни одной погрешности; уверяемъ, что онъ хорошъ собой и прекрасно сложенъ, называемъ его критиковъ завистниками, и т. д. Еще вчера, до совершенiя подвига, онъ былъ просто ничто; кому была нужда знать место его рожденiя, его происхожденiе или цветъ его волосъ? Сегодня, вследствiе его случайнаго отличiя или целаго ряда славныхъ подвиговъ, познакомившихъ насъ съ его генiемъ, онъ становится знаменитымъ, и антикварiи пустились уже отъискивать: подъ ферулой какого школьнаго учителя онъ получилъ образованiе, где прививали оспу его бабушке и т. д. Если бы завтра случилось найти съ пол-дюжины счетовъ прачки Гольдсмита, неужели бы они не возбудили всеобщаго интереса и не были бы напечатаны въ сотне газетъ? Несколько времени тому назадъ я наткнулся на Оливера въ старомъ журнале Town und Country Magazine, где онъ описанъ въ маскараде въ Пантеоне "въ древнемъ англiйскомъ костюме", и вдругъ мое воображенiе летитъ къ нему на встречу, хочетъ посмотреть на него вблизи и последить за нимъ. Я забылъ имена другихъ изящныхъ джентльменовъ прошлаго века, кроме Оливера Гольдсмита, о которыхъ говорится въ томъ журнале. Мы желали только посмотреть одного этого человека, который забавлялъ насъ и очаровывалъ; человека, который былъ нашимъ другомъ, подарилъ намъ много прiятныхъ часовъ своей беседой и навелъ на добрыя мысли. Признаюсь, когда я очутился среди именъ известныхъ въ модномъ свете, среди прекрасныхъ и двусмысленныхъ личностей среди такихъ именъ, какъ сэръ Д. Р--н-- льдсъ, въ домино, --д--къ и докторъ Г--льдсм--тъ, оба въ древнихъ англiйскихъ костюмахъ, я не могъ удержаться отъ восклицанiй. "Какъ! и вы здесь, дорогой мой сэръ Джосуа? Чему я долженъ приписать честь видеть васъ? А это мистеръ Гольдсмитъ? Какъ къ вамъ идутъ, сэръ, это жабо и этотъ разрезной камзолъ! О докторъ! Какое доставляло и доставляетъ мне удовольствiе чтенiе одушевленной природы отужинать съ вами? Не думаете ли вы, что вамъ заранее известно, о чемъ онъ станетъ разговаривать? Неужели вамъ не понравилась бы его болтовня за шампанскимъ?

Но вотъ изчезъ и Томасъ Гудъ, - сошелъ съ лица земли, какъ Гольдсмитъ или Горацiй. Изменяются или уже изменились времена, въ которыя онъ жилъ и жили многiе изъ насъ и были молоды? Однажды я виделъ Гуда еще молодымъ человекомъ на обеде, который теперь представляется мне почти такимъ-же призрачнымъ, какъ и тотъ маскарадъ въ Пантеоне (1772), о которомъ мы только что говорили. Это было за обедомъ въ обществе литературнаго фонда, въ обширномъ зале, увешанномъ портретами самыхъ замечательныхъ царственныхъ франкмасоновъ, - теперь уже невещественныхъ призраковъ. Тамъ въ конце зала сиделъ и Гудъ. Въ нашей компанiи были некоторые изъ публицистовъ. Я очень хорошо помню его бледное лицо; онъ былъ худъ, глухъ и чрезвычайно молчаливъ; во время обеда онъ редко открывалъ ротъ и отпустилъ только одинъ каламбуръ. Какой-то джентльменъ не могъ отъискать своей табакерки; по этому случаю Гудъ заметилъ - (таверна франкмасоновъ содержалась, какъ вы помните, мистеромъ Куффомъ, а не нынешними владельцами), - что табакерка затерялась, ея схватились, и такъ какъ Куффъ (запомните хорошенько это имя) было имя владельца, то Гудъ раскрылъ свои молчаливыя уста и сказалъ "Но долженъ ли я передавать вамъ, что онъ сказалъ! Каламбуръ, отпущенный тогда этимъ знаменитымъ острякомъ, былъ не изъ лучшихъ. Пожалуйста выберите какой вамъ угодно каламбуръ изъ остротъ и выходокъ {Whims and oddities одно изъ сочиненiй Томаса Гуда. } и представьте себе, что это именно и былъ тотъ самый, которымъ мистеръ Гудъ развеселилъ наше маленькое общество.

Надо заметить, что въ томъ месте страницы, где поставлены звездочки, я остановился на некоторое время для прочтенiя Признанiй Гуда, заключающихъ въ себе бiографiю автора, которая и отвлекла меня. Я не буду судить о юморе Гуда; потому что не чувствую себя довольно безпристрастнымъ. Не говорилъ ли я где-то, что одинъ или два очень старыхъ джентльмена, и до сихъ поръ находящiеся еще въ живыхъ, имели привычку дарить мне на гостинцы, когда я былъ еще мальчикомъ? Поэтому я не могу быть справедливымъ критикомъ. Я всегда вспоминаю объ ихъ пирожкахъ съ малиновымъ вареньемъ, составлявшихъ счастiе моей юности. Еслибъ эти престарелые раздаватели совереновъ стали разсказывать какiя нибудь старыя сказки, я сталъ бы смеяться отъ души; даже соверши они убiйство, я и тутъ сталъ бы считать его извинительнымъ. Вотъ, напримеръ, другъ мой Баггсъ намеренъ бранить меня, о чемъ, разумеется, наши общiе друзья не замедлятъ сообщить мне. Браните, mon bon! Вы были такъ добры ко мне, когда я нуждался въ поощренiи, что теперь можете выменять это золото и разсказывать, если угодно, что я каннибалъ, что я негръ. А, Баггсъ! не содрогаешься ли ты, читая эти строки? не трепещетъ ли виновная совесть въ твоей груди, и не говоритъ ли тебе, о комъ пишется эта побасенка? О, брось твой гневъ и, когда онъ утихнетъ, мой Баггсъ будетъ снова моимъ Баггсомъ старыхъ временъ, великодушнымъ, добрымъ, дружелюбнымъ Баггсомъ.

рукописей. Не хочу сказать, чтобы все его остроты были одинаково интересны, или что прочитать огромную книгу такихъ фарсовъ - считалось бы ныне забавнымъ. Однажды Гудъ въ письме къ своему другу относительно какой-то статьи о немъ, появившейся въ печати, между прочимъ говорилъ: "вы можете судить, какъ хорошо знаетъ меня авторъ, если решается утверждать, что направленiе моего ума скорее серьезное, нежели комическое". Въ то время, когда Гудъ писалъ эти слова, онъ видимо не придавалъ никакой цены своимъ серьезнымъ способностямъ и воображалъ, что вся его сила заключалась въ каламбурахъ и насмешкахъ. Не правда ли, что въ этой простоте, въ этомъ скромномъ убежденiи есть что то трогательное? "Мое призванiе, говоритъ онъ: заключается въ томъ, чтобы заставлять смеяться; я долженъ скакать, кривляться, прыгать; я долженъ ставить языкъ вверхъ ногами и скакать черезъ грамматику", и вотъ съ этимъ убежденiемъ онъ смиренно и храбро принимается за работу, и то, что исполнялъ, было выполнено со всемъ усердiемъ, не смотря на болезни, горесть, изгнанiе, бедность, унынiе, - онъ всегда былъ готовъ работать; у него всегда былъ запасъ генiя. Когда онъ оставлялъ свои каламбуры и шутки, сбрасывалъ съ себя костюмъ арлекина и начиналъ говорить отъ чистаго сердца, то вся Англiя и Америка со слезами на глазахъ слушали его и восхищались имъ! Есть много людей, которые считаютъ себя выше, чемъ они на самомъ деле; воображаютъ, что светъ не умеетъ оценить ихъ. Разве мы не слышали про Листона, который думалъ, что ему следовало бы играть Гамлета? А тутъ передъ вами человекъ ума, почти несравненнаго, человекъ способный тронуть все сердца, и который между темъ проводитъ дни и годы въ сочиненiи фарсовъ: "Молодой Бенъ былъ славный джентльменъ" и т. д. Откровенно вамъ скажу, я читалъ "Признанiя Гуда" до техъ поръ, пока не разсердился. - Ты великiй человекъ, прекрасный человекъ, настоящiй генiй и поэтъ, восклицалъ я, повертывая страницу за страницей: оставь эти фарсы, будь самимъ собою и следуй своему призванiю!

Когда Гудъ лежалъ на смертномъ одре, сэръ Робертъ Пиль, зная о его болезни, но не допуская, чтобы она была такъ опасна, написалъ ему благородное и трогательное письмо, въ которомъ извещалъ, что ему назначенъ пенсiонъ:

"Я более чемъ вознагражденъ, пишетъ Пиль, личнымъ удовольствiемъ, которое имелъ я, сделавъ для васъ то, за что вы отплатили мне горячею и характеристичною признательностью. Можетъ быть вы думаете, что человеку, имеющему такiя многочисленныя занятiя, какъ у меня, вы известны только по имени, столь громкому въ литературе, но уверяю васъ, что изъ всехъ вашихъ сочиненiй найдется очень мало, которыхъ бы я не прочиталъ, и что немногiе могутъ ценить и удивляться более меня вашему уму и чувству, научившихъ васъ вводить шутку и юморъ въ сочиненiя, въ которыхъ вы исправляете пороки, обличаете заблужденiя, и все-таки никогда не переступая пределовъ, за которыми перестаютъ уже виднеться умъ и шутка. Продолжайте писать съ сознанiемъ независимости, такой же свободной и неподдельной, какъ будто между нами не было никакихъ отношенiй. Я не делаю для васъ ни малейшаго одолженiя, а исполняю только то, что решила законодательная власть, уделивъ въ распоряженiе короны некоторую сумму (весьма впрочемъ ничтожную) для публичной раздачи темъ лицамъ, которые за труды свои на пользу общественную имеютъ полное право на пособiе отъ правительства и вознагражденiе. Если вы разсмотрите имена техъ лицъ, требованiе вознагражденiя которыми были признаны справедливыми, въ силу ихъ литературной или ученой известности, то вы найдете сильное подтвержденiе истины моихъ словъ.

"Въ заменъ этого, я буду просить васъ, чтобы вы доставили мне случай къ личному знакомству съ вами".

И Гудъ въ письме къ своему другу, приложивъ копiю съ письма Пиля, говоритъ: "сэръ Пиль выехалъ изъ Бурлея во вторникъ ночью и прiехалъ въ Брайтонъ въ субботу: если бы онъ отправилъ свое письмо по почте, - я не получилъ бы его до сего дня. Но онъ прислалъ его съ своимъ слугой на субботнюю ночь, - новый знакъ благосклоннаго вниманiя". - Далее онъ продолжалъ, что ужасно дурно чувствуетъ себя и по словамъ жены своей совсемъ позеленелъ: "источникъ мой не изсякъ. Я начерпалъ изъ него целый листъ Рождественскихъ каламбуровъ, нарисовалъ къ нимъ картинки и напишу целый листъ моего романа".

Грустная и вместе съ темъ удивительная картина твердости духа, честности, терпеливыхъ лишенiй и долга въ борьбе съ недугомъ! Какую благородную фигуру представляетъ собою Пиль, стоящiй у изголовья больнаго! Какъ великодушны его слова и какъ торжественно и чистосердечно состраданiе! Бедный умирающiй, съ сердцемъ, переполненнымъ признательностью къ своему благодетелю, долженъ былъ обратиться къ нему и сказать: - "если прiятно заслужить память министра, то еще прiятнее быть не забываемымъ въ шумномъ Бурлее {Hurly Burleigh (хёрли-бёрли) игра словъ. нумный, Burleigh собственное имя, - местечко въ Англiи, - резиденцiя сэра Роберта Пиля; собственно же Hurly - Burly Прим. Перев.}! Можно ли тутъ смеяться! Не правда ли, какъ эта шутка трогательна въ умирающихъ устахъ? Такъ умирающiй Робинъ-Гудъ пустилъ изъ лука свою последнюю стрелу, - такъ католикъ надеваетъ одежду капуцина на своемъ смертномъ одре, чтобы въ немъ покинуть этотъ светъ, - такъ и бедный Гудъ, въ последнiй часъ своей жизни, надеваетъ пестрый костюмъ арлекина и произноситъ еще одну остроту.

Онъ однако умираетъ окруженный любовiю и спокойствiемъ, умираетъ въ кругу детей, жены и друзей; первымъ особенно онъ вполне посвятилъ всю свою жизнь и ежедневно доказывалъ свою верность и привязанность. Разсмотревъ его самую чистую, самую скромную и самую честную жизнь и поживъ съ нимъ некоторое время, вы дошли бы до убежденiя, что это - самая честная, любящая и прямая душа, съ какой вамъ когда либо приводилось сходиться. Можно ли тоже самое сказать о жизни всехъ литераторовъ? Довольно впрочемъ, если есть и одинъ человекъ безъ коварства, безъ претензiй, безъ обмана, человекъ чистой жизни, посвященной исключительно семейству и небольшому кружку друзей.

А какой тяжелый трудъ и какое скудное вознагражденiе! На какую скромную и простую жизнь указывается намъ въ этихъ маленькихъ, домашнихъ подробностяхъ, которыми изобилуетъ его книга! Самыя простыя удовольствiя и забавы восхищаютъ и занимаютъ его. Вы пируете за шримсами; добрая жена делаетъ пирогъ; подробности о горничной и разборъ ея поведенiя; различныя шутки, съигранныя съ плумъ-пуддингомъ - все эти удовольствiя сосредоточивались въ маленькомъ уютномъ домике. Какъ одному изъ передовыхъ людей своего времени, Гуду предлагаютъ быть издателемъ одного журнала съ жалованьемъ 300 фунтовъ стерлинговъ въ годъ, и онъ торжественно подписывается "Ed. N. М. М." {Издатель журнала }, а семейство его радуется увеличенiю содержанiя, какъ громадному богатству. Онъ едетъ на обедъ въ Гринвичъ - и какое празднество, какiя радости дома после этого обеда!

"Да, мы пили здоровье "Боза" {Диккенса. Прим. Перев.} при усладительномъ звоне бокаловъ, вызвавшемъ его на одушевленный спичъ... Онъ былъ очень хорошъ, и рядомъ съ нимъ сиделъ его младшiй братъ... Потомъ мы пели. Баргэтъ спелъ балладу "Робинъ-Гудъ", Крюикшенкъ - комическую балладу Лорда X... и какой-то господинъ, незнакомый мне, великолепно подражалъ французскому актеру. Потомъ мы провозгласили тостъ за мистриссъ Бозъ, за президента праздника, за вице-президента; какой-то духовный своимъ густымъ басомъ пропелъ: "Deep, Deep, Sea", (глубокiй, глубокiй океанъ); мы пили за Проктора, написавшаго эту песнь; а также и за здоровье сэра Дж. Вильсона, Крюикшенка и Эйнсворта. Манчестерскiй другъ последняго спелъ манчестерскую песню, до того наполненную торговой матерiей, что она казалась скорее выделанною на фабрике, чемъ сочиненною. Джерданъ, по своему обыкновенiю въ подобныхъ случаяхъ, и обратно. Что же касается до меня, то я принужденъ былъ сказать второй девственный спичъ, ибо Монктонъ Мильнзъ предложилъ мое здоровье въ такихъ выраженiяхъ, которыя моя скромность хотя и позволяетъ повторить, но память противится тому. Какъ бы то ни было, я приписалъ этотъ тостъ состраданiю къ моему сильно разстроенному здоровью, и потому, уверилъ ихъ, что мое кровообращенiе сделалось живее, что прiятная теплота разлилась вокругъ сердца, я объяснилъ, что дрожь руки была не отъ паралича или лихорадки, но отъ желанiя пожать руки всехъ присутствующихъ. При этомъ я былъ принужденъ исполнить этотъ дружескiй обычай со всеми, до кого могъ только достать, за исключенiемъ техъ, которые сами подошли ко мне съ другаго конца стола. Ведь это очень прiятно, не правда ли? Хотя я не захожу такъ далеко, какъ Дженъ, которая желаетъ, чтобы моя рука была отрублена, положена въ банку и сохранена въ спирте. Она съ безпокойствомъ ждала меня, какъ и во всякое время, когда мне случалось уходить изъ дому; ведь вы знаете, я такой домоседъ и такой тихiй; она была уже у дверей, прежде чемъ я успелъ позвонить; - меня довезъ въ своей карете мистеръ Бозъ. Бедное дитя! Что бы она сделала, если бы имела свирепаго, а не такого кроткаго мужа?"

И бедная, безпокойная жена сидитъ и нежно ласкаетъ руку, которая жала столько знаменитостей! Этотъ маленькiй праздникъ за восемнадцать летъ тому назадъ кажется также недавнимъ, какъ бы обедъ у мистера Треля или митингъ въ доме Уилля,

сцена; у ложа умирающаго стоитъ великодушный Пиль и произноситъ благородныя слова уваженiя и сочувствiя, услаждающiя последнее бiенiе нежнаго и честнаго сердца.

По моему, жизнь Гуда мне нравится больше его книгъ, и я отъ всего сердца желаю, monsieur et cher confrère, чтобы то же самое можно было сказать о насъ обоихъ, когда чернильный источникъ нашей жизни прекратитъ свое теченiе. Да, если я умру прежде, милый Баггсъ, - то надеюсь, что ты найдешь способъ умерить не совсемъ-то лестныя мненiя о моемъ характере, которыя ты такъ непринужденно разделяешь за одно съ нашими общими друзьями. Вообразите, любезный читатель, что и вы принадлежите къ тому же ремеслу, - какое бы наследство желали вы оставить вашимъ детямъ? Во первыхъ (съ помощiю Божiей), вы бы просили небо и старались передать имъ такой даръ любви, котораго, конечно, хватило бы на всю ихъ жизнь, и даже можетъ быть остатокъ перешелъ бы и на ихъ детей. Вы бы завещали имъ (съ тою же помощiю и благословенiемъ) хранить вашу честь безупречною и передать имя ваше незапятнаннымъ темъ, кто имеетъ право носить его. Вы бы желали, хотя это желанiе - одно изъ естественнейшихъ качествъ литератора, вы бы желали, чтобы изъ вашихъ прiобретенiй, большихъ или малыхъ, помочь бедному собрату въ нужде, перевязать его раны и хоть двумя пенсами оделить его. Разве те деньги, которыя благородный Маколей роздалъ беднымъ, потеряны для его семейства? Боже сохрани! Разве для любящихъ сердецъ его родственниковъ это не будетъ драгоценнейшею частью ихъ наследства? Это было деломъ справедливости, деломъ полнымъ любви, деломъ, которое только на небе получитъ должную награду. Вы найдете, если литература будетъ вашимъ призванiемъ, что сберечь труднее, чемъ подарить или истратить. Сберегать, конечно, должно стараться, на то темное время, когда вы не въ состоянiи будете работать; когда рука устанетъ отъ дневнаго труда; когда мозгъ остынетъ; когда старость, не имеющая силъ трудиться, потребуетъ тепла и покоя, - и когда молодое поколенiе ваше будетъ просить у васъ ужина.

* * *

Чтобы сделать картинку для начальной буквы этого очерка, я срисовалъ галернаго невольника съ простой, старой серебряной ложки, купленной мною въ лавке редкостей въ Гаге. Это одна изъ ложекъ, назначаемыхъ въ подарокъ, весьма обыкновенныхъ въ Голландiи, и которыя въ последнiе годы такъ удивительно размножились въ нашихъ магазинахъ серебряныхъ вещей. На ручке ея были вырезаны слова: Anno 1609, Bin ick aldus ghekledt gheghaen; т. e. Въ 1609 году я былъ одетъ такимъ образомъ. Добрый голландецъ вероятно былъ освобожденъ изъ алжирскаго плена (на мой взглядъ онъ очень похожъ на мавританскаго раба) и въ приливе благодарности къ своей крестнице, онъ смиренно разсказываетъ на этой ложке исторiю своего освобожденiя.

корабль на Темзе, и ему на прощанье некому было даже протянуть свою руку; вспомните о храбромъ Тобiасе Смоллете и его жизни: какъ тяжела была она и какъ скудно вознаграждена; вспомните о Гольдсмите и о докторе, который шепчетъ: нетъ ли у васъ еще чего на душе? и дикiе, блуждающiе взоры отвечаютъ! "есть". Заметьте, какъ Босвелъ говоритъ о Гольдсмите и съ какимъ гордымъ высокомерiемъ смотритъ на него. Прочтите статью Хокинса о Фильдинге и подумайте, съ какимъ презренiемъ говорятъ о немъ епископъ Хурдъ и денди Вальполь. Галерные рабы присуждены работать весломъ и носить кандалы, тогда какъ милорды и денди забавляются въ каюте, слушаютъ музыку и любезничаютъ съ прекрасными лэди.

Но позвольте. Разве былъ какой нибудь поводъ къ этому презренiю? Разве эти великiе люди имели такiя слабости, которыя давали первенство людямъ, стоявшимъ ниже ихъ? Могутъ ли литераторы не сказать, положа руку на сердце: "Нетъ, виноваты не Гольдсмитъ и не Фильдингъ, а Фортуна и равнодушiе света". Не было ни малейшей причины, по которой Оливеръ былъ всегда расточительнымъ, по которой Фильдингъ и Стиль всегда угощались на счетъ своихъ друзей, по которой Стернъ всегда влюблялся въ женъ своихъ соседей. Свифтъ долго былъ беденъ, какъ какой нибудь шутъ, надъ которымъ вечно смеялись, но онъ не задолжалъ ни одного пенса соседямъ. Аддисонъ въ своемъ изношенномъ полукафтане могъ прямо держать свою голову и всюду показывать свое достоинство: но, смею сказать, ни одинъ изъ этихъ джентльменовъ, какъ бы ни былъ онъ за которое законъ присудилъ васъ къ такого рода наказанiю, то темъ стыднее для васъ! Если же вы прикованы къ веслу, какъ военно-пленный, какъ Сервантесъ, вы страдаете, но безъ стыда, и дружеское участiе человечества будетъ служить для васъ вознагражденiемъ. Галерный невольникъ! Да ведь каждый человекъ прикованъ къ своему веслу! На королевскихъ галерахъ есть одинъ старый загребной. Сколько летъ уже работалъ онъ весломъ! Днемъ и ночью, въ бурную и тихую погоду, всегда съ одинаковой силой и удивительной веселостью онъ вывертывалъ свои руки. На этой же самой Galère Capitaine находится и тотъ хорошо известный красавецъ, носовой гребецъ; какъ онъ ворочалъ весломъ и съ какой охотой! Какое пренебреженiе оказывали имъ обоимъ въ свое время! Возьмите, напримеръ, еще галера священниковъ съ черными полотняными парусами; найдется ли на Темзе какой либо морякъ, котораго трудъ былъ бы тяжелее? Когда законоведъ, государственный сановникъ, духовный или писатель покоятся въ постели, у дверей беднаго доктора раздается звонокъ, и онъ долженъ идти, не смотря на ревматизмъ, на снежную бурю; это тоже въ своемъ роде галерный невольникъ, который тащитъ свою аптеку, - чтобы утишить лихорадочный жаръ, помочь матерямъ и детямъ въ часъ ихъ гибели и, на сколько возможно, облегчить безнадежнымъ пацiентамъ переправу къ тихому пристанищу. Не мы ли такъ недавно читали про подвиги королевскихъ галеръ и ихъ храбрыхъ экипажей въ китайскихъ водахъ? Люди точно также заслуживаютъ похвалы и почестей за сегоднишнюю победу, какъ и те, которые отличались въ прошломъ году въ часъ бедствiя. Итакъ, товарищи, будемте гресть съ надеждою въ сердцахъ, пока не кончимъ плаванiя и не войдемъ въ гавань вечнаго покоя.