По поводу значка мелом на дверном косяке.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: По поводу значка мелом на дверном косяке. (старая орфография)

XVI.
ПО ПОВОДУ ЗНАЧКА МЕЛОМ НА ДВЕРНОМ КОСЯКЕ.

На дверном косяке дома одного моего приятеля, на несколько дюймов выше замка, я заметил небольшой значек, сделанный мелом; вероятно его нацарапал какой нибудь повеса мальчик, проходивший по улице. Ступеньки перед дверьми, замок, ручка, словом сказать все, все содержалось в надлежащихм порядке; но этот значек, так дюйма на три повыше ручки колокольчика, я вижу вот уже больше двух недель, и право не знаю, будет ли он оставаться там, пока пишется этот очерк, пока напечатается, словом, пока не пройдет целый месяц? Желал бы я знать, прочтет ли прислуга этого дома мои замечания на счет значка? Что Cornhill Magazine получают в том доме, это мне известно, я сам его видел там, сам читал его, сам писал там статьи для него. Короче, - дом, о котором идет речь, есть частная резиденция самого редактора, куда, не смотря на просьбы, мольбы, приказания и угрозы, - писатели и в особенности писательницы, непременно хотят присылать свои произведения, обращаться за справками, во не хотят избавить Марию от безнравственного графа, - разрушить злые умыслы свирепого генерала, доставить епископство ангелоподобному декану и т. д., - каким образом, спрашиваю я, человек может заниматься своим делом, когда его безпрестанно отрывают от него, когда он не в состоянии поддерживать свои нервы и настроение духа в том нормальном, ровном состоянии, которое так необходимо для него, когда он принимает на себя обязанность критика? Милэди! зная, что вы все таки будете присылать ко мне свои статьи, я должен предупредить вас, что в этом случае для вас несравненно больше представится шансов, если с своими драгоценными произведениями вы будете обращаться прямо в редакцию. Скажем, например, ваши статьи подают мне перед самым обедом. Неужели вы полагаете, что это самое приятное время, и что мы должны разсматривать их между ovum и malum, между супом и десертом? Кажется, я уже касался этого предмета прежде. Но я скажу еще раз, если вы желаете, чтобы вам была оказана должная справедливость, не присылайте ваших сочинений в мою частную резиденцию. Вчера, напр., я отдал дома строгое приказание не принимать никого, "кроме только по нужным делам", - и неужели вы думаете, что какой-то улыбающийся молодой шотландский джентльмен, вломившийся в мой кабинет и назвавший себя агентом "Общества продовольствия домашняго скота", был принят с удовольствием? Когда я сидел в моем кресле, и он бы вдруг предложил выдернуть мне пару зубов, как вы думаете: приятным показалось бы мне такое предложение? Я бы готов был задушить подобного агента. Поверьте, что после такого посещения ловкого молодого господина весь мой труд того дня носил бы на себе оттенок мизантропии. Продовольствие домашняго скота! Как будто бобами, овсом, теплым пойлом из отрубей, и месивом непременно нужно напичкать глотку человека в то время, когда он обсуждает какой нибудь важный социальный вопрос, или (кажется, я приступил тогда к моей эпической поэме) когда он только начал парить в эмпиреях.

Выпроводив скотопродовольственного агента из дверей, я снова углубляюсь в размышления о маленьком меловом знаке, четком, как текст этой маленькой статьи, которая, надеюсь, будет относиться не к мелу, и не к его употреблению или злоупотреблению, но к прислуге. И в самом деле, хоть бы наша прислуга, разве она не могла стереть или смыть этот едва заметный маленький знак? Еслиб у меня на фраке показалось пятно, разве я не мог требовать, чтобы его вывели? Мне помнится, будучи в школе беззаботным мальчиком, я замарал себе чернилами лоб, да так и оставил; что же вы думаете? - ведь как ни смывал, а следы пятна оставались заметными целых три недели, после первого его появления. После этого могу ли я равнодушно смотреть на меловое пятно на лице моего дома? Кто должен был стереть его? Неужели мне самому принести щетку, немного мыла, немного горячей воды и смыть его?

Да; уничтожив это пятно, почему же бы и не спуститься вниз в шесть часов, и не выместь крыльца? Раннее вставанье и моцион были бы чрезвычайно полезны для меня. В этом случае, горничная могла бы пролежать в постели немного подольше; Том стал бы надеяться, что за него вычистят и сапоги и ножи; кухарка перестала бы думать о кострюлях, блюдах и всякой посуде; камермедхен захотела бы, чтобы кто нибудь снял у нея папильотки и приготовил бы ей ванну. Словом, вам пришлось бы иметь прислугу для прислуги, и для первой из них еще рабов, которые должны исполнять их волю. Это все равно: король повелевает обер-гофмейстеру приказать гофмейстеру сообщить форшнейдеру передать тафельдекеру объявить камер-фрау, чтобы она попросила экономку выдать несколько кусочков сахару для поданного его величеству кофе, который между тем в ожидании конца этим переговорам становится совершенно холодным. В наших маленьких замках мы тоже в своем роде, более или менее, все короли. В вашем доме и в моем тоже есть тайны, для нас неведомые. Я не вхожу в старинный чудовищный вопрос о "сектаторах". Я не подразумеваю тут ни провинциальных кузин, влюбленных полисменов, или джентльменов из Нэйтбриджских казарм; ни людей, которые имеют скрытное право на посещение моего обиталища; ни незаконтрактованную прислугу, странных женщин, которые с корзиночкой на руке шляются около железной решетки нижняго этажа; ни грязненькия шали, которые делают вам беглое приветствие в ближайшем соседстве; ни скромных маленьких Джеков, которые опрометью выбегают из-за сундуков и ящиков, стоящих в ващем чулане. Эти экстерны носят спесь и ливрею вашего Тома и называют его "сэр", эти безмолвные женщины обращаются к вашим служанкам не иначе, как с словами "ма'м", делают им книксен, сложив руку на дырявые полотняные передники. В свою очередь и эти servi servorum имеют свою прислугу в обширном, безмолвном, пораженном нищетою свете за пределами вашего уютного кухонного очага, в мире мрака, голода, страшного холода, сырости подвальных погребов, измятой соломы, лохмотьев, в которых кишмя кишат бледные ребятишки. Быть может ваше пиво (которое льется так обильно) имеет кран или два, которые сообщаются с теми мрачными вертепами, где безвыходные страдания издают тяжелые стоны, куда, быть может, никогда не заглянул бы свет, если бы не огарки свечей, выброшенные из вашей кухни. Немного лет тому назад, - не знаю хорошенько, до или после появления белого пятна на косяке, одна лэди заняла конфиденциальное место горничной в "частной нашей резиденции"; она доставила хороший аттестат, имела, повидимому, хороший нрав; я часто слышал, как она чуть свет поднимала наверху или на леснице стукотню и брякотню; - это, говорил я, бедная Камилла моет полы, оттирает, скоблит, подметает, стучит тазами и щетками, и во время работы что-то напевает. Но вдруг узнаем, что она открыла контрабандную передачу пива через решетку у подвального этажа. Эта чистоплотная Филида научилась завертывать в моей кладовой корзиночки с провизией и передавать их кому-то за пределами моего дома, - вероятно, судя по своей совести, какому нибудь бедному другу, находившемуся в бедствии. Камилла, наконец, нашла свою судьбу. Ее отправили в провинцию, на попечение друзей; а когда отправили, то мы услышали о многих и многих её грешках. В минуты гнева она употребляла такия выражения, которых я не смею повторить в печати. Что касается до контрабанды пивом и мясом, то обстоятельство это не подлежало ни малейшему сомнению. Но après? Могу ли я сердиться на эту несчастную за то, что она из моей кладовой оказывала помощь другим, более её несчастным? Скажите по собственной вашей совести и чести, когда вы были мальчиком, и когда через забор Кваррингдона так соблазнительно перевешивались сучья яблони, обремененные плодами, неужели вы никогда....? Когда в доме у вас бывал большой званый обед и когда мимо вас, вешавшихся с мастером Бэконом на лестнице, проносили различные блюда, неужели вам не случалось....? Да, во многих и очень многих отношениях слуги бывают похожи на детей. Они точно также в зависимости от старших. Они не редко подвергаются выговорам, капризам, мелочной взыскательности, нелепой тираннии. Они плутуют, делают заговоры, льстят и лицемерят. "Мальчики не должны разваливаться на стульях". "Девочек приятнее видеть, нежели слушать", и т. д. Разве мы не выучили этих мудрых изречений от старых наших нянек, разве мы сами не произносили их, когда еще ходили в рубашонках? Еще недавно, один из наставников итонской школы, споривший с отцом нашего семейства, говорил ему, что он не знает натуры и изящной откровенности благовоспитанных английских мальчиков. Это изящные пустяки, господин наставник! Не намерены ли вы сказать нам, что отношения между молодыми джентльменами и их наставниками совершенно откровенны и чистосердечны, что юноша нисколько не стесняется в присутствии человека, который может его высечь; что он никогда не манкирует своими уроками, никогда не просит товарищей написать стихи за него, никогда сам не сочиняет стихов для других; никогда не выходит из границ приличия, никогда не лжет, - я говорю о лжи, допускаемой условиями школьной чести? Если бы я знал мальчика с претензиями на такой характер, я бы не позволил моему повесе вести с ним кампанию, еслиб я знал наставника, верующого в существование множества сотен таких мальчиков, я бы принял подобного человека за ребенка, который вовсе незнаком со светом. "Кто это шумел? - Не знаю, сэр". - А между тем знает, что это шумел мальчик, сидевший с ним рядом. "Кто перелезал через забор? - Не знаю, сэр". - А посмотрите хорошенько, так вы увидите, что битое стекло на вершине забора оставило препорядочные следы на панталонах самого ответчика. Так точно и с прислугой. - Кто съел трех голубей из паштета, который был подан сегодня к завтраку? - Ах, Боже мой! сэр, это должно быть Джон, который отошел в прошлом месяце, - или, это должно быть канарейка мисс Мэри, которая вылетела из клетки, и которая так любит голубей, что давайте ей сколько угодно и все ей будет мало". - Да, да; это канарейка; Элиза сама видела, и готова дать присягу в этом. Конечно, эти показания несправедливы, но вы не можете называть их ложью. Это не ложь: это только голос, который подается за вашу сторону. Вы ведь должны поддерживать свою собственную сторону. Вся прислуга в передней стоит за прислугу передней и готова во всякое время вооружиться против прислуги в столовой. Школьные товарищи не станут указывать или доносить друг на друга. Они не станут разбирать между собой, кто наделал шум, кто разбил окно, кто съел голубей, кто утащил яйца овсянки из под куста сирени, каким образом гладстонский ликер оказался разлитым в бутылки из ноздреватого стекла. Представим себе, что Брут имел лакея, который приходит и говорит, что дворецкий выпил все Кюрасао, - которого бы из этих двух слуг вы уволили? дворецкого - еще быть может, - а лакея непременно.

не надейтесь услышать от него правду. Уже самая услужливость его и точность исполнения всех ваших приказаний препятствуют ему говорить правду. Не смотря на моральную или физическую болезнь, он должен исполнять свою обязанность, - подавать блестящия тарелки, наливать безукоризненно чистые стаканы, класть светлые вилки, - никогда не смеяться, услышав ваши шутки, или шутки ваших гостей, - быть как нельзя более внимательным и в то же время казаться безстрастным, - обменяться крепкими словцами у дверей с невидимым буфетчиком, который всем управляет, и в то же время сохранять спокойствие и вежливость. Если вы больны, он двадцать раз в час явится на ваш звонок: он готов оставить предмет своей любви, свою мать, которая уезжает в Америку, своего задушевного друга, который пришел проститься с ним, свой завтрак, свой только-что налитой стакан пива, - готов бросить и бросает все, все, - лишь только услышит звонок или призыв своего господина. Неужели вы полагаете, что можете ожидать полной откровенности от человека, которому можете приказать напудрить волосы? Что же касается идеи полного доверия между высокопочтеннейшим Хенри Холишед и его воспитанниками, - это чистейший вздор; точно также и правда между вами и Джемсом или Томом, или горничной Мери, или кухаркой Нетти, - только относительна; - её нельзя требовать ни с той, ни с другой стороны. Да и то сказать, - ведь самая почтительная вежливость есть ложь, с которой бедный Джемс часто должен прибегать ко многим вульгарным самохвалам, которые должны бы чистить сапоги Джемсу, если бы Джемс носил сапоги, а не башмаки. Для поверки вышеприведенного далеко ходить не нужно; ваш маленький десятилетний Том отдает приказания высокому, дюжему, тихому и послушному молодому человеку; кричит, чтобы тот подал горячей воды, - бранит Джемса за то, что сапоги его не достаточно блестят, или приказывает ему идти в конюшню и спросить Дженкинса, почему этот пострел Томкинс не провел его пони, - словом, вы можете представить себе в этом роде, что вам угодно. Мама, например, бьет по руке горничную Пинкот, а маленькая мисс бранит Марту, которая не явилась к ней на первый призыв, потому что была в детской в пятом этаже. Маленькая мисс, Томми, папа, мама, все, все вы требуете от Марты, от Пинкот, от Дженкинса, от Джемса безусловной вежливости и добровольных услуг. Мои милые, добрые люди, - ведь после этого у вас самих нет правды. Положим, что вы спрашиваете газету и Джемс отвечает: "я сам читаю ее, - прошу меня не безпокоить", - или положим, вы просите принести кружку воды, а он замечает: - "вы, такой большой, здоровый, дюжий детина, разве не в силах принести ее сами?" - Скажите, - что бы почувствовали вы при этих ответах? И если бы вы сделали подобное предложение или отдали такое приказание мистеру Джонсу, то, поверьте, получили бы точно такой же ответ. Вы можете услышать правду только от равных себе; поэтому, мой добрый мистер Холишед, пожалуйста не говорите мне об откровенности какого нибудь молодого питомца Итонской школы, иначе я составлю себе свое особенное мнение о собственно вашей откровенности. Нет, нет! Том Баулин - честная душа, он был верен черноглазой Сузанне до самой последней минуты разлуки их на Старой пристани Уаппин; но неужели вы думаете, что этот же самый Том был совершенно откровенен и свободен в разговоре с адмиралом Нельсоном? Поверьте, что между Томом и адмиралом бывают тайны, лукавство и, если хотите, обман, - как бывают они между корабельным экипажем и капитаном корабля. Я знаю, что нанимаю достойного, опрятного, приятного и совестливого мужского или женского пола лицемера за столько-то гиней в год, для исполнения таких-то и таких-то обязанностей. Не будь он лицемером, и я сей час же удалил бы его.

Лет двенадцать тому назад, когда семейство мое уехало в отдаленную часть государства, а дела задерживали меня в Лондоне, я оставался в доме с тремя слугами, получавшими жалованье, в которое входила и плата за кушанье. Дома я только завтракал; и моим потомкам, по всей вероятности, интересно будет знать, что этот завтрак состоял из чая, булки в одну пенни, кусочка масла и, быть может, яйца. За это удовольствие мне еженедельно подавали счет в пятьдесят шиллингов, так что один завтрак, - я дома не обедал, как уже сказано - обходился мне по семи шиллингов и три пенса в день. Поэтому я ежедневно уничтожал:

Четверть фунта чаю (примерно) - 1 шилл. 3 пенни.

Булок на - 1 - 0 -

Фунт сахару - 1 - 0 -

Свежее яйцо - 2 - 9 -

Только этим способом и возможно вывести расход.

Но я заболел от этой диэты и заболел такой болезнью, что если бы не доктор, которого привел ко мне какой-то добрый друг того времени, мне кажется, я лишен был бы возможности рассказать этот анекдот теперь, по прошествии более двенадцати лет. Не пугайтесь, дорогой мой друг; не делайте из этого рассказа какого нибудь ужасающого, сантиментального вывода о моей болезни, болезнь эта заключалась лишь в вопросе об уплате долга нашему лавочнику. Она продолжалась около семнадцати дней, в течение которых слуги были необыкновенно добры ко мне и внимательны; в особенности бедный Джон: он постоянно был на ногах, не спал ни одной ночи, был любезен, весел, неутомим, почтителен, одним словом, лучший из всех Джонов и из всех сиделок.

счетец за семнадцать фунтов сахару, употребленного во время моей болезни. Вы часто изволили пить сахарную воду; всегда ее требовали, говорит Джон, пресерьезно покачав головой. Прошло уже много, много лет, как ты умер, бедный Джон, - ты, такой терпеливый, такой привязанный, такой добрый, такой внимательный и предупредительный к страждущим лихорадкой. Но признайся теперь, где бы ты ни был, что семнадцать фунтов сахару на шесть стаканов eau sucrée немного многовато: не правда ли, Джон? О, как искренно, как естественно и как смело ты лгал, бедный мой Джон! Однажды вечером, находясь в Брайтоне уже во время выздоровления, я помню, как Джон неровными шагами, с чрезвычайно густым голосом и каким-то странным смехом поднес мне стакан с хиной, но поднес не ко рту, а весьма бойко ударил мне в глаз; - я уверен, что доктор Эллиотсон и не воображал, чтобы его предписание было исполнено таким образом. Устремив на него этот глаз, я осмелился заметить, что мой верный слуга пьян. Пьян! я никогда так не был изумлен при мысли о моей несправедливости, как при ответе Джона. - "Пьян! С чего вы это взяли? Я только и выпил кружку пива за обедом, в час по полудни!" И он удивляется, придерживаясь за стул. Это ложь, как изволите видеть, свойственная человеку въ известном положении. Джон пьян. "С чего вы взяли?" он выпил только полкружки пива за обедом шесть часов тому назад, и, поверьте, никто из его сослуживцев не сказал бы иначе. Полли занимается на корабле контрабандой. Кто об этом скажет лейтенанту, когда он пойдет осматривать корабль? Мальчики играют в своей спальне. Поставленный на часы загнанный товарищ дает знать о приближении начальника и в один момент тушатся огни, карты прячутся в постели, мальчики спят крепким сном. У кого это был огонь в спальне? Что вы? Бог с вами! Все эти невинные создания давным давно храпят. - Все храпят и храпенье всякого есть ложь, высказываемая носом! Положим, что один из ваших или моих сыновей участвовал в этом страшном преступлении, неужели же мы должны сокрушаться об этом? Ни чуть не бывало. Мы только сделаем длинное лицо, покачаем головой и погладим наши жилеты.

Какая странная и удивительная разница между мной и моими ближними, сидящими в нижнем этаже! В течение дня мы встречаемся почти каждый час и обязаны друг другу за сотни услуг, необходимых для нашего комфорта; мы живем вместе по нескольку лет и все-таки не знаем друг друга. Голос Джона, когда он обращается ко мне, делается совершенно другим, когда заговорит с своими товарищами. Если бы мне пришлось встретить на улице Ханну в шляпке, то сомневаюсь, узнал ли бы я ее. И все эти добрые люди, с которыми я могу жить годы и годы, имеют свои заботы, интересы, дорогих друзей и родственников, - быть может у них есть свои замыслы, страсти, надежды, трагедии, и от нихъто отделяет меня только ковер, да несколько досок и балок. Когда мы были на морском берегу и когда бедная Эллен была такая бледная, так быстро выбегала на звонок почтальона, трепещущей рукой схватывала его письмо, прочитывала его и потом тихонько плакала где нибудь в уголку, почему мы могли знать, что у этой бедняжки разрывается сердце? Она приносила воду, разглаживала ленты, раскладывала платья и утром подавала чашку чаю с таким видом, как будто у нея вовсе не было забот, которые бы возмущали её спокойствие. Хенри, лакей одного из моих приятелей, жил на своей квартире и являлся, когда требовались его услуги. Однажды у приятеля был обед и Хенри при нем прислуживал. Шампанское было прекрасно заморожено, обед превосходно сервирован; всякому гостю оказывалось особенное внимание; обед исчез, - подали десерт, лафит был отлично разлит, - словом, финал был исполнен как нельзя лучше. - Сэр, не могу ли я идти теперь домой? сказал Хенри. Ему дали знать, что в его доме пожар, и он, покончив с обедом, хотел уйти, присмотреть за семейством и по возможности спасти свою рухлядь. Как не сказать, что ливрея подобного человека не хуже почетного мундира, что герб на его пуговице - лучше всякого знака отличия.

на колени и дарит локон с своей драгоценной напудренной головы какой-то другой, но не Эллен. Хенри приготовляет соус для диких уток своего господина, между тем как пожарные трубы заливают его собственное гнездо и цыплят в этом гнезде. Приподнимите этих же самых людей этажем выше - и весь юмор исчез. Мы лишены будем возможности видеть en pleine tragédie. Эллен испускает последний свой вздох, призывая благословение на изменника Джемса, - сцена, которую можно бы описать в белых стихах. Хенри становится героем, и на его плечах красуются эполеты. Atqui sciebat et cet., - какие бы пытки ни грозили ему, он всегда будет на своем посте.

Согласитесь, однако, что в этих двух трагедиях есть своя доля юмора. Почему? Не потому ли, что идея о прислуга до некоторой степени смешна сама по себе? Быть может, она делается еще смешнее в нашем государстве от блестящей наружности ливрейных лакеев нашей аристократии. Надевая сами на себя черную пару платья, мы в то же время наряжаем нашего ближняго в зеленые, красные или канареечного цвета штаны, приказываем ему штукатурить мукой голову, тогда как сами вычесали эту дрянь с наших собственных голов полстолетия тому назад, заставляем кучера надевать маленький парик Albino и сажаем его позади огромных букетов цветов, - этот-то мишурный блеск, эта пестрота по неволе делают человека нелепым в наших глазах, - человека, которому следовало бы быть честным гражданином, прилежным работником. Ну, что, мой добрый сэр, если бы вам самим вдруг приказали надеть мундир, или вице-мундир, даже обыкновенное домашнее платье с гербом Джона, разнообразно повторяющимся на пуговицах спереди и сзади? Если бы, ма'м, вашему сыну сказали, что он не иначе может выезжать, как только в нижнем платье тельного или янтарного цвета, - вы бы позволили ему?... Но, как вы справедливо говорите, вопрос этот неуместен; в вопросе этом много опасного, много радикализма, сэр, - он клонится к разрушению самого основания социальной машины, и пр. и пр.... Поэтому, Джон, мы не будем входить в твой обширный домашний вопрос. Не будем издеваться над опасной силой Джемса, над острыми орудиями, разложенными около доски, на которой он чистит и точит ножи; обратимся лучше к Бетти и Сузанне, которые так ловко управляют головными щетками и кипящими кострюлями. Вероятно вы слышали разговоры мистрисс Тодльз с мистрисс Додльз об их горничных? Мисс Сюзан нужно шелковое платье, а мисс Бетти необходимы цветы под шляпку, когда она отправляется в церковь, - слышали ли вы когда нибудь о подобной дерзости? Служанка во многих домах с небольшим хозяйством всегда составляет тему для нескончаемых разговоров. Как мало жалованья, сна, кушанья, какое бесконечное мытье и катанье, сколько брани и побегушек выпало на долю бедной Сузанны, сколько негодования из-за какого нибудь слова с приказчиком соседней мелочной или пивной лавочки или с толстощеким мясником! Когда все это кончится, милая мистрисс Тодльз, - решительно не знаю. Какое же жалованье потребуют оне спустя немного времени, дорогая мистрисс Додльз и проч.

Вот, прелестные лэди, объявление, которое, несколько дней тому назад, я вырезал из Times собственно для вас:

"Одна ДАМА желает получить для весьма почтенной молодой женщины МЕСТО ГЛАВНОЙ НАДЗИРАТЕЛЬНИЦЫ КУХНИ при поваре. Она жила четыре года под руководством весьма хорошей кухарки и экономки. Может готовить мороженое и превосходная булочница. Она примет место только в очень хорошем семействе, где могла бы иметь случай усовершенствоваться и, если возможно, пробыть два года. Обратиться письменно к... и пр. и пр.".

Как вы, мистрисс Тодльз, думаете об этом, да и думали ли когда нибудь? Нет, мистрисс Додльз - и в голову не приходило. Клянусь честью - ничего подобного не воображала. Почтенная молодая женщина... место главной надзирательницы кухни... да еще при поваре... хочет иметь место только в очень хорошем семействе, где могла бы усовершенствоваться и пробыть года два. Мистрисс Тодльз, - вы заметьте пожалуста эти условия; из них оказывается:

2) Она хочет иметь место только при поваре, который конечно должен быть француз, а если так, то не пожелает ли эта лэди, чтобы он был протестант?

3) Она хочет занять место только в очень хорошем семействе. При этом невольно представляется вопрос: до какой степени должно быть старинно это семейство, и что должно подразумевать под словом хорошее? Спустя сколько лет после завоевания должна начинаться его родословная? Согласится ли она поступить в семейство банкира, или нужно будет семейство баронета? Лучше бы прямо указать, в каком именно аристократическом доме желает она предложить свои услуги. Она не говорит, к какой партии должно принадлежать семейство: к партии ли терпимости, или к ультра-англиканской. Могут ли там быть холостые сыновья, и могут ли они следовать какой нибудь профессии? Сколько должно быть дочерей, и не желает ли эта лэди, чтобы все они были музыкантши? Сколько должно быть званых обедов в неделю? По всей вероятности не много, чтобы не утомить старшую надзирательницу, - но и не совсем мало, чтобы доставить надзирательнице занятие и развлечение. (NB. Мне кажется, разсуждая так легко и таким насмешливым тоном, я поставил в недоумение mesdames Тодльз и Додльз и уже на лицах их вижу оттенок крайняго замешательства).

желает распроститься.

Клянусь честью, мистрисс Тодльз, я сейчас же возьму кэб и отправлюсь за ней. Кэб? Почему же не собственную карету её сиятельства в пару лошадей с главным кучером, чтобы привезти главную надзирательницу кухни? Вы видите, она условливается обо всем: о времени приезда, о времени отъезда, о семействе, с которым желает жить, и как скоро главная надзирательница кухни достаточно усовершенствуется, то немедленно сядет в карегу и уедет.

Мистрисс Тодльз и мистрисс Додльз, клянусь вам совестью и честью, что ужь если доходит , то мне кажется, я отправлюсь на верх, возьму таз и губку, потом спущусь вниз, налью горячей воды, выйду на улицу и собственными моими руками смою этот меловой знак на моих собственных дверях.

нынешняго очерка.