Книга снобов.
Глава I. Шуточный взгляд на Снобов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Книга снобов. Глава I. Шуточный взгляд на Снобов. (старая орфография)

ГЛАВА I.
Шуточный взгляд на Снобов.

Существуют положительные и условные Снобы. Я разумею под положительными тех Снобов, которые всегда, везде, во всех обществах, с утра до ночи, с юности до могилы, являются естественными представителями снобизма; а под условными таких лиц, которые бывают Снобами только при известных обстоятельствах и условиях жизни.

Например, я однажды видел человека, который совершил передо мной такой же ужасный проступок, как я сам совершил для обращения в бегство полковника Сноблея; это было в Европейской кофеине в Неаполе, против Большой Оперы (единственное место, где можно хорошо пообедать в этом городе) и он ел горошек с ножа. Я прежде очень ценил его общество (мы встретились с ним в кратере Везувия и потом вместе были ограблены калабрскими разбойниками, которые держали нас в плену до получения значительного выкупа) и он отличался большими способностями, прекрасным сердцем и разнообразными знаниями; но его поведение относительно горошка чрезвычайно огорчило меня.

После подобного неприличия с его стороны, мне оставалось только прервать с ним всякое знакомство. Поэтому я поручил нашему общему другу, Поли Антусу, сообщить самым деликатным образом, мистеру Марофату, что в виду печальных обстоятельств, не касающихся, однако, его чести и не уменьшающих моего уважения к нему - я должен прекратить дружеския с ним отношения. И действительно, когда вечером в тот же день мы встретились с ним на балу герцогини Монте-Фиаско, то мы оба избегали друг в Неаполе наметили разрыв между Орестом и Пиладом, так как Марофат не раз спасал мне жизнь; но как было мне, английскому джентльмену, поступить иначе.

Мой добрый друг в этом случае, был условным Снобом. Если самые знатные лица других наций, прибегают к ножу вместо вилки, то это не считается признаком снобизма. Я видел, что так поступали Монте-Фиаско и многие другие итальянские князья. При мне за гостеприимным столом её высочества великой герцогини Стефании Баденской (если её державные глаза остановятся на этих страницах, то я умоляю ее милостиво припомнить её проданного слугу) наследная принцесса Нотстаузенд-Доннерветтер (чрезвычайно красивая женщина) употребляла нож вместо вилки и ложки. Она едва не проглотила его, как индейский жонглер Рамо-Сами: но я не побледнел от этого зрелища и мое уважение к восхитительной Амалии ни мало не уменьшилось. Эта женщина возбудила в моем сердце такую страсть, какую редко оно чувствовало к прекрасному полу. О, прелестная Амалия, подноси как можно долее ножик к самым розовым и соблазнительным губкам на свете!

О причине моей ссоры с Марофатомь я никому не говорил в продолжение четырех лет. Мы встречались с ним в аристократических домах, у наших общих приятелей и родственников. Мы танцовали с ним в одних залах и обедали в однех столовых; но наше отчуждение продолжалось и, повидимому, ему не предвиделось конца до 4 июня прошлого года.

В этот день мы встретились в доме сэра Джорджа Голлопера и сидели за обедом по обеим сторонам прелестной леди Г. К моему ужасу подали уток с зеленым горошком. Марофат положил себе на тарелку горошка и я отвернулся, боясь снова увидать ножик между его губами.

Каково же было мое удивление, какова же была моя радость, когда я увидел, что он стал есть горошек вилкой, как христианин. Он ни разу не прибегнул к холодной стали. В эту минуту в моей памяти воскресли все оказанные им мне услуги: спасение меня от разбойников, благородное его поведение в деле графини Дегли-Спинакки и ссуда мне 1.700 фун. стерлин. Я почти заплакал от радости и дрожащим голосом воскликнул: "Джорж, голубчик, выпьем вина".

Он покраснел и почти с таким же волнением, как я, отвечал: "Франк, выпьем шампанского, или мадеры?" Я прижал бы его к своей груди, если бы мы не были в обществе и леди Голлонер никогда не узнала причины, по которой утка, которую я в эту минуту разрезал, очутилась на её нежной, атласной ручке. Эта добрая женщина простила мне мою неловкость, а лакей унес несчастную птицу.

С тех пор мы с Джорджем самые закадычные друзья, и он более не возвращается в своей отвратительной привычке. Оказалось, что он заимствовал ее от товарищей в провинциальной школе, где много ели горошка, а к столу подавали вилки только о двух зубцах, так что лишь долго живя на континенте, где в общем употреблении вилки о четырех зубцах, он от нея отучился.

В этом и только в этом одном. отношении я принадлежу к серебряно-вилочной школе, и если этот рассказ заставит хоть одного из моих читателей торжественно спросить себя, "ем-ли я горошек ножем?" и сознать, какие гибельные последствия может иметь подобная привычка, то настоящия строки не напрасно написаны. А теперь, каковы бы ни были другие авторы, я позволю себе сказать с гордостью, и со мной, конечно, все согласятся, что я, по крайней мере, нравственный человек.

Имея же в виду, что некоторые читатели туги на усвоение морали всякой истории, я прямо заявляю, что мораль этой истории заключается в том, что люди обязаны повиноваться тем безобидным правилам и обычаям, которые устагновлены обществом.

Если бы я отправился в Британский и Чужеземный Институт (хотя Боже избави, чтобы я посетил его в каком бы то ни было костюме), или на вечерний чай в халате и туфлях, а не в обычной одежде джентльмена, т. е. в тонких башмаках, шелковом жилете, в белом галстухе и с складной шляпой - я намеренно оскорбил бы общество и, говоря иносказательно, ел бы горошек ножем. Пусть лакеи выведут человека, который бросит такое оскорбление в лицо общества: он ничто иное как дерзкий и предосудительный Сноб. Общество, подобно правительству, имеет свой кодекс и свою полицию, а всякий, кто хочет пользоваться доставляемыми обществом удобствами, должен повиноваться и его постановлениям.

значительным благоразумием.

Несколько лет тому назад я был в Константинополе по очень деликатному поручению: русские вели двойную игру против нас и необходимо было, с нашей стороны, послать чрезвычайное лицо для переговоров. Лекербиз-паша, из Румелии, был великим визирем и однажды дал дипломатический обед в своем летнем дворце в Буюкдере. Я сидел налево от него, а русский агент, граф Дидлов направо. Этот Дидлов был франт, который умер бы от аромата роз; но он три раза старался подослать ко мне убийц во время наших переговоров. Однако, это не мешало нам быть друзьями в публике и обращаться друг с другом самым любезным образом.

тонкие ломти хлеба. Единственное нововведение, которое он допускал, заключалось в европейских ликерах, употребляемых им в большом количестве;. Он также ел очень много. Между прочими блюдами на стол подали целого зажаренного ягненка в шкуре и нашпигованного чесноком, черносливом, асафетидой и другими прянностями, что все вместе составляло такую отвратительную смесь, хуже которой никогда не отведавал ни один смертный. Визирь сам поглотил громадное количество этой гадости и по восточному обычаю, напав на очень прянный кусочек, своими руками совал его в рот гостям.

Я никогда не забуду выражения лица бедного Дидлова, когда визирь взял рукой излюбленный кусок, повалял его и сунул в рот русскому дипломату с словами: "бук, бук" (очень хорошо) глаза несчастного едва не выскочили из головы. Он проглотил отвратительную порцию с такой гримасой, что я боялся, не сделаются-ли с ним конвульсии и, схватив стоявшую перед ним бутылку, которую он принял за сотерн, налил себе стакан и выпил залпом. Напиток оказался коньяком, и он так опьянел, что его вынесли замертво и положили в беседке на берегу Босфора.

Когда очередь дошла до меня, то я, с улыбкой проглотив предложенный мне кусок, сказал: "Нисмилла", чмокнул от удовольствия и потом сам, взяв рукой порцию следующого блюда, ловко ее сунул в рот визиря, чем окончательно победил его сердце. Дипломатические весы наклонились в пользу Англии и Кабобанопольский трактат был подписан. Что касается до Дидлова, то он погиб; его вызвали в Петербург и сэр Родрик Мурчисон видел его в уральских рудниках, где он работал под No 3967.