Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
V. Воспоминания о глаголе tupto. - Пирей. - Пейзаж. - Basilena. - Классическия памятники. - Опять tupto.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. V. Воспоминания о глаголе tupto. - Пирей. - Пейзаж. - Basilena. - Классическия памятники. - Опять tupto. (старая орфография)

V. 

Воспоминания о глаголе tupto. - Пирей. - Пейзаж. - Basilena. - Классическия памятники. - Опять tupto.

Не чувствуя ни малейшого энтузиазма при мысли об Афинах, я считаю долгом потрунить над теми, кого приводит в восторг этот город. В самом деле, может ли юрист, читающий только деловые бумаги да газеты, одушевиться восторгом, чуждым его природе, и лишь только выдалось ему свободное времячко предаться поэтическим мечтам, которые по большой части бывают, ей-ей, очень сомнительны? Какое право имеют леди, почерпнувшия свои мифологическия познания из Пантеона Тука, считать Грецию страною романтическою? И почему йоркширские сквайры, эти порядочные кутилы, молодые дэнди ионических полков, разбитые моряки с кораблей, стоящих в здешней гавани, и желтые, старые Индейцы, возвращающиеся из Бундель-Кунда, почему могли бы они восхищаться Грециею, о которой ровнехонько ничего не знают? Пластическая красота и те характеры, которые существовали здесь до тысячи четыреста лет назад тому, не могут быть приняты в разсчет в этом случае. Первой, то-есть, пластической красоты, они не в состоянии понять; что же касается до характеров, то есть ли что нибудь общее между этими господами и, например, Периклом, между этими леди и Аспазиею? (фи!) Как вы думаете, многие ли из Англичан, приходящих поклониться могиле Сократа, не согласились бы отравить этого гения? Очень немногие; потому что ты же самые предразсудки, которые водят за нос людей в наше время, управляли ими и в тот век, когда правдивый муж Ксантипы был осужден на смерть за то, что дерзнул думать просто и говорить правду. На толпу сильнее всего действует её собственное убеждение. Греки, изгоняя Аристида и отравляя Сократа, были убеждены, что они совершают правдивые подвиги во имя добродетели. "История заблуждений народных во все века" такая книга, за которую философ был бы непременно повешен, хотя бы вероятно и похвалили его.

Если бы папенька и маменька не последовали убеждениями отцов своих и не обрекли своего единственного, возлюбленного сынка (который в последствии прославил себя под именем Титмарша) на десятилетнее, адски горестное, скучное и исполненное тирании изгнание; если бы не подчинили они свежих чувств маленького Микель-Анджело дисциплине грубых драчунов, которые, желая ввести ребенка в Храм Наук (эту картинку прилагают они обыкновенно к букварям), вталкивают его туда кулаками и понукают идти самой низкой бранью; еслибы, говopю я, дражайшие родители, лишив меня счастия безполезно прожить десять лет в стенах классического учебного заведения, оставили дома, вместе с моими тринадцатью любезнейшими сестрицами, вероятно я полюбил бы Аттику, в виду голубых берегов которой пишу теперь патетическое письмо свое; но, к сожалению, классическое образование моей юности было там горестно, что все, соединенное с ним, стало невыносимо для глаз моих: воспоминание о греческом языке моего детства стоит на ряду с воспоминанием о касторовом масле.

Здесь, против мыса Суниума, явилась мне в грозном видении греческая муза и сказала свысока, покровительственным тоном, которым привыкла она говорить со всеми: "отчего это, дружок мой, не восхищаешься ты дивной страною поэтов и героев, с историею которой ознакомило тебя твое классическое образование? Если же не ведаешь ты творений и подвигов великих мужей Греции, значит, ты вполне пренебрег своими обязанностями, и любезные родители даром потратили деньги, отдавши тебя в училище." Я отвечал ей: "сударыня, знакомство мое с вами в молодости было так неприятно для меня, что я не могу привыкнуть к вам и теперь, войдя в зрелый возраст. Поэтов ваших читал я всегда со страхом и трепетом; а вы знаете - холодный пот плохой спутник поэзии. Разсказывая ваши приключения, я делал тьму ошибок. История ваша не очень-то умна сама по себе; но когда грубый простяк, школьный учитель, прибавит к ней нелепый рассказ свой, она становится решительно невыносимою. Потому-то и нет у меня ни малейшого желания возобновить знакомство с дамою, бывшею некогда постоянной причиною моего умственного и телесного истязания." Все это пишу я, для того конечно, чтобы оправдаться в недостатке энтузиазма по классической линии и извинить свое поведение, скрыть которого нет никакой возможности.

Нечего и говорить, что такой образ мыслей не делает чести путешественнику, посетившему родину Эсхила и Эврипида. В добавок к этому, остановились мы в ужасном трактире. И какую же прелесть могли заключать в себе голубые холмы Аттики, серебристый залив Пирея и эта скала, увенчанная дорическими колоннами Парфенона, для человека, искусанного с головы до ног до клопами? Удивительно, если кусали они Алкивиада. Неужели эти гнусные насекомые ползали по нем, когда покоился он в объятиях прекрасной Фрины? Всю ночь с завистью продумал я о плетеном кузове или висячей койке Сократа, как описаны они в "Облаках" Аристофана. Конечно из этого места отдохновения философ изгонял клопов силою. С французского корабля, который из своих портовых окон поглядывал на маленький английский корвет, смело стоявший подле него, долетели до нас веселые звуки марша в то самое время, как целая вереница лодок, взмахивая веслами, двинулась навстречу к пароходу, чтобы везти нас с него. В небольшом заливе Пирея стояли русския шкуны и греческия бриги; ветряные мельницы, темнея вокруг него на холмах, освещенных солнцем, быстро вертели крыльями; по набережной раскинулся импровизированный город, на берегу стояли харчевни для матросов. Как странны греческие извощики в своих фесках, в оборванных, прошитых нитками казакинах и бесконечных коленкоровых юпках. Как славно, совершенно на лондонский лад, бранятся они, критикуют лошадей и экипажи своих товарищей, одушевляясь великодушной ревностью везти путешественников. Нечего сказать, стоило взглянуть на рыдван, в котором принуждены были ехать мы в Афины; но нас утешала мысль, что Алкивиад и Кимон езжали в экипажах еще менее комфортабельных. Почти в продолжение всей дороги видели мы пред собою красноватую гору, на верху которой возвышается Акрополис, а у подошвы белеют городския здания. Эту широкую, желтую и безплодную долину, где аристократичны. Розовые облака тихо клубились вокруг светлых вершин их. Назвать гору аристократичною - такое выражение может казаться афектациею или нелепостью; но эти возвышенности Аттики также не похожи на другия горы, как, например, Ньюгэтская тюрьма не похожа на клуб путешественника. Одно здание тяжело, мрачно и грубо; другое легко, изящно и весело. По-крайней-мере я так думаю. Народ, для которого природа построила такой великолепный дворец, мог ли не быть благороден, блестящ, храбр, умен и художествен? Во время дороги мы встретили четырех Греков, которые ехали на лошаках; другие четверо играли в засаленные карты подле барака, названного английскими поэтами: домом полудороги. Должна ли красота внешней природы облагораживать душу человека? Проезжая Варвикширом, вы думаете, что Шекспир, родясь и блуждая посреди чудных долин и лесов, должен был от влияния самой уже природы усвоить это художественное чувство, которое, как цветок или роса, покоится на всех его творениях; но грубый ткач Ковентри и сварливый сквайр Лимингтона смотрят с младенчества на те же самые пейзажи, а какая же в том польза для них? Вы трактуете о природе и климате прекрасной Аттики, как о вещах, способных облагородить душу Грека. Но эти сальные, оборванные погонщики, которые с криком и бранью дуются в карты за три часа до полудня, которые вооружены с головы до ног и между тем трусят подраться, разве не явились они на свет Божий в той же самой Греции, где родились известные герои и философы? Однако же дом полудороги остался далеко за вами, и вот мы в столице короля Оттона.

Я не видал в Англии мы одного города, который можно бы сравнить с Афинами; потому что Герн-Бэй хотя и разрушен теперь, но все же были некогда потрачены деньги на постройку домов в нем. Здесь же, за исключением двух-трех десятков комфортабельных зданий, все остальное немного лучше широких, низеньких и разбросанных как ни попало избушек, которые украшены кое-где орнаментами, с очевидной претензиею на дешевую элегантность. Но чистота - вот элегантность бедности, а ее-то и считают Греки самым ничтожным украшением. Я добыл план города, с публичными садами, скверами, фонтанами, театрами и площадями; во все это существует только на бумажной столице; та же, в которой был я, жалкая, покачнувшаяся на бок, деревянная столица Греции не может похвалиться ни одною из этих необходимых принадлежностей европейского города.

Невольно обратишься к неприятному сравнению с Ирландией. Афины можно поставить рядом с Карлоу или Килярнеем: улицы наполнены праздной толпою, безчисленные переулки запружены неопрятными ребятишками, которые шлепают по колена в грязи; глаза у них большие, на выкате, лица желтые, на плечах пестрый балахон, а на голове феска. Но по наружности, Грек имеет решительное превосходство над Ирландцем; большая часть из Греков одеты хорошо и прилично (если только двадцать-пять аршин юпки можно назвать приличной одеждою - чего же вам еще?). Гордо разгуливают они по улицам, заткнув огромные ножи за пояс. Почти все мужчины красивы; я видел также двух или трех прекрасных женщин; но и от них надобно стоять подальше, потому что безцветное, корявое и грубое телосложение неблагоразумно разсматривать без некоторой предосторожности.

мы, я разумею только прекрасных леди, к которым отношусь с величайшим почтением. Что за дело мне до красоты, которою можно любоваться только издали, как театральной сценою. Скажите, понравится ли вам самый правильный нос, если покрыт он серой кожею, в роде оберточной бумаги, и если в добавок к этому природа наделила его таким блеском, что он лоснится, слово напомаженный? Можно говорить о красоте, но решитесь ли вы приколоть к своему платью цветок, окунутый в масло? нет, давай мне свежую, омытую росой, здоровую розу Сомерсетшира, а не эти чопорные и дряблые экзотические цветы, годные только для того, чтобы писать о них поэмы. Я не знаю поэта, который больше Байрона хвалил бы негодные вещи. Вспомните "голубооких поселянок" Рейна, этих загорелых, плосконосых и толстогубых девок. Вспомните о "наполнении кубка до краев самианским вином." Плохое пиво - нектар, в сравнении с ним, а Байрон пил всегда джин. Никогда человек этот не писал искренно. Он являлся постоянно восторженным перед лицом публики. Но восторг очень ненадежная почва для писателя; предаваться ему опаснее, нежели смотреть на Афины и не находить в них ничего прекрасного. Высшее общество удивляется Греции и Байрону. Моррей называет Байрона "нашим природным бардом." Наш природный бард! Mon dieu! Он природный бард Шекспира, Мильтона, Китса, Скотта! Горе тому, кто отвергает богов своей родины!

ими, необходимо продолжительное подготовление, да и надо обладать чувствами на особый покрой. То и другое считаю я однако же не природным для для нашей торговой, читающей газеты Англией. Многие восторгаются историею Греции, Рима и классиками этих стран, потому только подобный восторг считается достойным уважения. Мы знаем, что в библиотеках джентльменов Бэкер Стрита хранятся классическия произведения, прекрасно переплетенные, и знаем, как эти джентльмены почитывают их. Если они удаляются в библиотеку, то совсем не для чтения газет - нет! им надо заглянуть в любимую оду Пиндара, или поспорить о темном месте в произведении другого клaссика. Наши городския власти и члены парламента изучают Демосфена и Цицерона: это известно нам по их привычке ссылаться в парламенте на латинскую грамматику. Классики признаны людьми достойными уважения, а потому и должны мы восхищаться их произведениями. И так, допустим, что Байрон "наш природный бард."

Впрочем я не такой страшный варвар, чтобы на меня не могли произвесть впечатления те памятники греческого искусства, о которых люди, несравненно более меня ученые и восторженные, написали целые груды комментариев. Кажется, я в состоянии понять возвышенную красоту стройных колонн храма Юпитера и удивительную грацию, строгость и оконченность Парфенона. Маленький храм Победы, с желобковатыми коринфскими колоннами, блестит так свежо под лучами солнца, что как-то не верится вековой продолжительности его существования, и, признаюсь, ничего не видывал я грациознее, торжественней, блестящее и аристократичнее этого маленького здания. После него и глядеть не хочется на тяжелые памятники римской архитектуры, находящиеся ниже, в городе: очень неприятно действуют они на зрение, привыкшее к совершенной гармонии и соразмерности. Если учитель не прихвастнул, уверяя нас, что произведения греческих писателей также изящны, как архитектурные памятники их; если ода Пиндара чистотою и блеском не уступает храму Победы, а разговоры Платона светлы и покойны, как тот мистический портик Эрехфесума, какое сокровище для ума, какую роскошь для воображения утратил тот, кому недоступны греческия книги, как таинства, сокрытые от него под семью печатями!

И однако же бывают ученые люди, замечательные своей тупость в эстетическом отношении. Для гения необходим переход из одной души в другую; в противном случае он гибнет смертью прекрасной Бургунды. Сэр Роберт Пиль и сэр Джон Гобгоуз были оба хорошими студентами; но их парламентская поэзия чужда художественного элемента. Учитель Мозль, это пугало бедных, трепещущих мальчиков, был прекрасным учеником, но остался только отличным гулякою. Где же тот великий поэт, который, со времен Мильтона, улучшил художественное начало души своей прививками с афинского дерева?

В кармане у меня была книжечка Теннисона, она могла пояснить этот вопрос и покончив спор мои с совестью, которая, под видом раздраженной греческой музы, начала придираться ко мне во время прогулки моей по Афинам. Старая дева заплатив, что я готовь брыкаться при мысли об авторе Доры и Улисса, вздумала попрекнуть мне потерянным временем и невозвратно утраченным случаем приобресть классическое образование: "Ты мог бы написать эпос, подобный эпосу Гомера, говорила она; или по-крайней-мере сочинить хорошенькую поэму на премию и порадовать мамашу. Ты мог бы перевесть греческими ямбами Джека и Джилля и ". Я отвернулся от нея с кислой гримасою. "Сударыня, отвечал я, если орел вьет гнездо на горе и направляет полет свой к солнцу, то не должны же вы, любуясь им, сердиться на воробья, который чиликает, сидя на слуховом окне или на ветке акации. Предоставьте меня самому себе; взгляните, у меня и нос-то не орлиный, - куда же гоняться нам за вашей любимой птицею!"

эту минутную вспышку безсильного эгоизма. Надобно признаться, любезный Джонес, когда мы, небольшие пташки, разгуливаем между гнезд этих орлов и смотрим на удивительные лица, нанесенные ими, - нам становится как-то неловко. Мы с вами, как бы ни понукала нас к подражанию красота Парфенона, не выдумаем таких колонн, данное ни одного из обломков их, необыкновенной стройностью; море светлее, пурпуровее и даже самые облака легче и розовые, нежели где-нибудь. Чистая глубина синяго неба производит почти неприятное впечатление, когда смотришь на нее сквозь открытую кровлю здешних домиков. Взгляните на эти обломки мрамора: он бел и свеж, как первый снег, не тронутый еще ни пылью, ни оттепелью. Кажется, он говорит вам: "Весь я был также прекрасен; самые даже нижние слои мои были без трещин и пятнышек". Потому-то, любуясь этой чудной сценою, вероятно я составил очень слабую идею о древнем греческом дух, населявшем ее благородными расами богов и героев. Греческия книги не помогли бы мне в этом случае, не смотря на все старания Мозля вбить таинственный смысл их в мою бедную голову.