Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
VII. Константинополь. - Каики. - Турецкая баня - Сутан. - Турецкия дети. - Скромность. - Сераль. - Пышки для султанш. - Блистательная Порта.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. VII. Константинополь. - Каики. - Турецкая баня - Сутан. - Турецкия дети. - Скромность. - Сераль. - Пышки для султанш. - Блистательная Порта. (старая орфография)

VII. 

Константинополь. - Каики. - Турецкая баня - Сутан. - Турецкия дети. - Скромность. - Сераль. - Пышки для султанш. - Блистательная Порта.

С восходом солнца вышли мы из кают взглянуть на знаменитую панораму Константинополя; но, вместо города и солнца, увидали белый туман, который начал редеть только в то время, когда пароход подошел к Золотому Рогу. Здесь разделился этот туман на длинные пряди; медленно, друг за другом, подымались оне, как дымка, закрывающая волшебную сцену театра. Желая дать вам приблизительное понятие о чудной красоте открывшейся перед нами картины, я могу указать только на блестящия декорации Дрюри-Лэнского театра, которые, во время детства, казались нам также великолепны, как самые роскошные сцены природы кажутся теперь, в период зрелого возраста. Вид Константинополя похож на лучшия из декораций Стэнфильда, виденные нами в молодости, когда и танцовщицы; и музыка, и вся обстановка сцены наполняли сердца наши той невинной полнотою чувственного удовольствия, которая дается в удел только светлым дням юности.

Этим доказывается, что наслаждения детской фантазии полнее и сладостнее всех наслаждений в мир, и что панорама Стэнфильда удачно стремилась к осуществлению грез этой фантазии, потому-то я и привел ее для сравнения. Повторяю: вид Константинополя похож на nec plus ultra диорамы Стэнфильда со всей её обстановкою: с блестящими гуриями, воинами, музыкою и процессиями, которые радуют глаза и душу красотой и гармониею. Если не восхищались вы ею в театре, тогда сравнение мое не достигает своей цели; оно не даст вам ни малейшого понятия о том эффекте, который производит Константинополь на душу зрителя. Но кого не увлекал театр, того нельзя увлечь словами, и все типографическия попытки взволновать воображение такого человека были бы напрасны. Соединим, каким бы то ни было образом, мечеть, минарет, золото, кипарис, воду, лазурь, каики, Галату, Тофану, Рамазан, Бакалум и т. д., - по этим данным воображение никогда не нарисует города. Или, предположите, что я говорю, например: высота мечети св. Софии, от центрального камня помоста до средняго гвоздя луны на куполе, равняется четыреста семидесяти трем футам; купол имеет сто-двадцать-три фута в диаметре; окон в мечети девяносто-семь и т. д. Все это правда; и однако же, кто по этим словам и цифрам составит идею о мечети? Я не могу сообщит верных известий о древности и размерах всех зданий, построенных на берегу, о всех шкиперах, которые снуют вдоль него, Может ли воображение ваше, вооруженное аршином, построить город? Но довольно воевать с уподоблениями и описаниями. Вид Константинополя очаровательнее, милей и великолепнее всего, что я видел в этом роде. Он заключает в себе удивительное соединение города и садов, кораблей и куполов, гор и воды, с самым здоровым для дыхания воздухом и самым ясным небом, раскинутым поверх этой роскошной сцены.

Правда, что при входе в город настает минута горестного разочарования: домы не так великолепны вблизи, разсматриваемые порознь, как хороши они en masse, с воды залива. Но зачем обманывать себя несбыточными ожиданиями? Видя живописную группу крестьян на ярмарке, должны ли предполагать вы, что все они красавцы, что кафтаны их неотрепаны, а платья крестьянок сшиты из шелка и бархата? Дикое безобразие внутренности Константинополя или Перы имеет свою собственную прелесть, несравненно более интересную, нежели симетрические ряды красных кирпичей и диких камней. Кирпичем и камнем никогда нельзя составить тех фантастических орнаментов, перил, балконов, крыш и галлерей, которые поражают вас внутри и снаружи негодных домов этого города, Когда шли мы из Галаты в Перу, по крутой дороге, по которой человек, вновь прибывший сюда, подымается с трудом, тогда как носильщик, с большой тяжестью на спине, идет, не уклоняясь от прямой линии ни на волос, - мне показалось, что деревянные домы ни чуть не хуже того большого здания, которое мы оставили за собою.

Не знаю, каким образом таможня его величества может производить выгодные спекуляции. Когда я сошел с парохода, за моим катером пустился в погоню Турок и попросил бакшиша. Ему дали около двух пенсов. Это был таможенный чиновник; но я сомневаюсь, чтобы пошлина, которую взимает он, поступала в число государственных доходов.

писатели, не была такой туманною. Любо смотреть на вереницы каиков, стоящих вдоль берега или разъезжающих по синему заливу. На эстампе Голляра, изображающем Темзу, нарисованы такие же хорошенькие катеры, которые уничтожены теперь мостами и пароходами. Константинопольские каики доведены до высшей степени совершенства. Тридцать тысячь их разъезжает между городом и предместьями, и все они раскрашены и обиты нарядными коврами. Из людей, управляющих ими, я не видал почти ни одного человека, который не был бы достойным представителем своей расы: все, как на подбор, молодец к молодцу, здоровые, смуглые, с открытой грудью и прекрасным лицом. Они носят самых ярких цветов тонкия миткалевые рубахи, которые дают полную свободу их телодвижениям. На багровом фоне моря, каждый отдельно взятый каик - просто, картинка! Из глубины его выставляются только одне головы правоверных пассажиров, в красной феске с голубой кистью. Лица этих людей полны кроткой важности, которая так свойственна человеку, сосущему трубку.

Босфор оживлен множеством разнообразных судов. Тут стоят на якоре русские военные корабли; развозятся по деревням сотни пассажиров в больших перевозных барках; желтеют лодки, нагруженные кучами больших, золотистых дынь; скользит ялик наш, и при громе пушек бытро несется, сделанный на подобие дракона, каик султана с тридцатью гребцами. Повсюду темнеют чернобокие корабли и пароходы с русским, английским, австрийским, американским и греческим флагами, а вдоль набережной тянутся туземные суда с островов и от берегов Черного моря, с высокими, украшенными резьбою кормами, точь-в-точь, как на картинах семнадцатого века. Рощи и башни, куполы и набережные, высокие минареты и стройные мечети возвышаются вокруг вас в бесконечном разнообразии и придают морской сцене такую прелесть, что, кажется, никогда бы не соскучился глядеть на нее. Многого не видал я внутри и вокруг Константинополя, не имея сил оторваться от этой удивительной панорамы. Но к чему были мне другие виды? Разве не тот из них лучше всех, который доставляет вам более наслаждения?

Мы остановились в Пере, в гостиннице Миссери, хозяин которой прославился превосходным сочинением "Эотен". За эту книгу чуть не передрались между собою все пассажиры нашего парохода; она очаровала всех, начиная с нашего великого государственного мужа, нашего юриста, молодого Оксониана, который вздыхал над некоторыми в ней местами, боясь, не слишком ли злы они, до меня, покорнейшого слуги вашего, который, прочитав с наслаждением эту книгу, бросил ее, восклицая: "Aut diabolus aut." Она, и это удивительнее всего, возбудила сочувствие и удивление даже в груди безстрастного, каменного Атенеума. Миссери, правоверный и воинственный Татарин, превратился в самого мирного и светского землевладельца, несравненно более светского по манерам и наружности, нежели многие из вас, сидевших за его столом и куривших кальяны на крыше его дома, откуда любовались мы на гору, на дом русского пославника и на сады сераля, отражавшиеся в море. Мы предстали перед Миссери, с Eothen в руках, и всмотревшись попристальнее в лицо его, нашли, что это был "aut diabolus aut amicus." Но имя его - секрет. Никогда не произнесу я его, хотя мне и смерть как хочется назвать этого человека его собственным именем.

разве набросать тот же эскиз, но только в другом род. Безспорно, турецкая баня совершенная новизна для чувств Англичанина и может быть отнесена к самым странным и неожиданным приключениям его жизни. Я приказал своему valet de place или драгоману (чудесная вещь иметь в услужении драгомана!) вести себя в лучшую из соседних бань. Он подвел меня к дому в Тофане, и мы вступили в большую, холодную комнату, освещенную сверху: это был передбанник.

Посреди его находился большой фонтан, окруженный раскрашенной галереею. С одной стороны её на другую было протянуто несколько веревок, на которых висел большой запас полотенец и синих простынь для употребления посетителей. По стенам комнаты и галереи были наделаны небольшие отделения, снабженные опрятными постелями и подушками, на которых лежало около дюжины правоверных; одни из них курили, другие спали, или находились только в полузабытьи. Меня уложили на одну из этих постелей, в уединенный уголок, по причине моей незнатности, а рядом со мною поместился плясун-дервиш, который, не медля ни минуты, начал готовиться к путешествию в баню.

Когда снял он желтую, в роде сахарной головы, шапку, халат, шаль и другия принадлежности, его завернули в две синия простыни; одно белое полотенце накинули на плеча, а другим, как чалмою, искусно обвязали голову; принадлежности, которые он скинул с себя, были завернуты в полотно и положены в сторонку. Со мною поступили также, как с плясуном-дервишем.

После этого почтенный джентльмен надел пару деревянных башмаков, которые приподняли его дюймов на шесть от полу, и побрел по скользкому мрамору к маленькой двери. Я последовал за ним. Но мне не было дано в удел ловкости плясуна-дервиша; я пресмешно раскачивался на высоких башмаках и непременно разбил бы нос, если бы драгоман и баньщик не свели меня с лестницы. Завернувшись в три широкия простыни, с белой чалмою на голов, я с отчаянием думал о Полль-Молл. Дверь захлопнулась за мною: я очутился в темноте, не знаю ни слова по-турецки, - Боже мой! что же будет со мною?

эту адскую баню, я клялся, что не пойду в нее; мне обещали отдельную комнату, и драгоман удалился. Не могу описать той агонии, которую почувствовал я, когда этот христианин покинул меня.

При входе в Судариум, или самую баню, вам кажется, что вы задыхаетесь от жару; но это продолжается не более полуминуты. Я почувствовал тоже самое, садясь на мрамор. Пришел парильщик, снял с головы моей чалму и с плечь полотенце: я увидал, что сижу под сводом маленькой мраморной комнаты, против фонтана холодной и горячей воды. Атмосферу наполнял пар; боязнь задохнуться исчезла, и я, находясь в этом приятном кипятке, чувствовал какое-то особенное удовольствие, которое, без сомнения, чувствует картофель, когда варят его. Вас оставляют в таком положении около десяти минут. Оно хотя и горяченько, однако очень не дурно и располагает к мечтательности.

Но представьте мой ужас, когда, поднявши глаза и выходя из этой дремоты, я увидел перед собою смуглого, полуодетого великана. Деревянные башмаки и пар увеличивали рост его; злобно, как леший, улыбался он, размахивая в воздухе рукою, на которой была надета рукавица из конского волоса. Громко звучали под сводом непонятные для меня слова этого чудовища; большие, выпуклые глаза его сверкали, как уголья, уши стояли торчком, и на бритой голове подымался щетинистый чуб, который придавал всей наружности его какую-то дьявольскую ярость.

Чувствую, что описание мое становится слишком страстно. Дамы, читая его, упадут в обморок, или скажут: "Какой оригинальный, какой необыкновенный способ выражения! Джэн, душа моя, тебе нельзя читать этой отвратительной книги." A потому и постараюсь говорить покороче. Этот человек начинает со всего плеча тузить своего пациента пучком конских волос. По окончании побоища, когда лежите вы в полном изнеможении под брызгами фонтана теплой воды я думаете, что все уже кончено, парильщик снова является перед вами с медным тазом, наполненным пеною. В пене лежит что-то похожее на льняной парик мисс Мак Уиртер, которым так гордилась эта старушка, и над которым все мы от души смеялись. Только лишь намереваетесь вы поразсмотреть эту вещицу, она внезапно бросается вам в лицо - и вот вы покрываетесь мыльной пеною. Вам нелезя смотреть, нельзя ничего слышать, вы с трудов переводите дыхание, потому что на глазах и в ушах мыло, а по горлу движется парик мисс Мак Уиртер, обливая грудь вам мыльною водою. В былое время злые мальчишки, насмехаясь над вами, кричали: "Каково вас взмылили?" Нет, не побывав в турецкой бане, не знают они, что значит: взмылить.

табак можно курить только в раю Магомета! Сладкое, сонливое изнеможение овладевает вами. В Европе не имеют понятия об этой усладительной, получасовой лени, проведенной с трубкою во рту. Там придумали для нея самую позорную брань, называют, например, матерью всех пороков и т. д.; но в самом-то деле, не умеют образовать ее по здешнему и заставить приносить те же плоды, какие приносит она в Турции.

После этого мытья, долго находился я под влиянием необыкновенно-приятного и до-сих-пор совершенно неизвестного мне чувства изнеможения. В Смирне дело это производится по другой методе, которая несравненно хуже. В Каире, после мыла, погружают вас в какой-то каменный гроб, наполненный горячей водою. Не дурно и это; но там не понравились мне другия проделки. Отвратительный, хотя и очень ловкий слепец старался переломить мне спину и вывихнуть плечи; в то же время другой баньщик принялся щекотать подошвы; но я брыкнул его так энергически, что он повалился на лавочку. Простой, чистой лени я отдаю решительное преимущество; жаль, что не придется мне насладиться ею в Европе.

Виктор Гюго, во время своего знаменитого путешествия по Рейну, посетил Кёльн, и отдает ученый отчет о том, чего он не видал в Кёлыги. У меня есть замечательный каталог предметов из константинопольской жизни. Я не видал пляски дервишей - был Рамазан; не слыхал вытья их в Скутари - был Рамазан; не был ни в Софийской мечети, ни в женских комнатах сераля, не прогуливался по долине Пресных Вод, и все по милости Рамазана, в продолжение которого дервиши пляшут и воют очень редко, потому что ноги и легкия их истомлены постом, дворцы и мечети закрыты для посетителей, и никто не выходит на долину Пресных Вод. Народ спит весь день, и только по ночам шумит и объедается. Минареты в это время иллюминуются; даже самая бедная из мечетей Иерусалима и Яфы освещается плошками. На эфектную иллюминацию константинопольских мечетей хорошо смотреть с моря. Ничего не скажу я также о других, постоянных иллюминациях города, описанных целой фалангою путешественников: я разумею пожары. В продолжение недели, которую провели мы здесь, в Пере было три пожара, но не довольно продолжительных для того, чтобы вызвать султана на площадь. Мистер Гобгоз говорит в своем гиде, что если пожар продолжается час, султан обязан явиться на него своей собственной особою, и что Турки, желающие подать ему просьбы, нередко нарочно поджигают домы, с намерением вызвать его на открытый воздух. Признаюсь, не красна была бы жизнь султана, если бы этот обычай вошел в общее употребление. Вообразите повелителя правоверных посреди красавиц, с носовым платком в руке; он готовится бросить его избранной гурии - а тут пожар: надобно из теплого гарема, в полночь, идти на улицу и, вместо звонкой песни и сладкого шопота, слушать отвратительный крик: "Янг эн Вар!"

Мы видели султана посреди народа и челобитчиков, когда шел он в тофанскую мечеть, которая хотя и не очень велика, однакоже принадлежит к лучшим зданиям города. Улицы были запружены народом и уставлены солдатами, в полуевропейских мундирах. Грубые полицейские чиновники, в портупеях и темных сюртуках, водворяя порядок, гнали правоверных от перил эспланады, по которой должен был проходить султан, не трогая впрочем вас, европейцев, что признаю я самым несправедливым пристрастием. Перед появлением султана показалось множество офицеров, за полковниками и пашами бежала пешая прислуга. Наиболее деятельными, наглыми и отвратительными из этих прислужников были, безспорно, черные евнухи. Злобно врывались они в толпу, которая почтительно разступалась перед ними.

Милые Негритянки носят также белые покрывала; но он не слишком заботятся о том, чтобы скрыть добрые черные свои лица; вуали оставляют он на произвол ветра и свободно смеются. Везде, где только случалось нам видеть Негров, они кажутся счастливыми. У них сильно развита привязанность к детям. Малютки, в желтых канифасных кофточках, весело болтают, сидя на плечах у них. Мужья любят своих черных жен. Я видел, как одна из них, держа ребенка на руках, черпала воду для утоления жажды маленького оборванного нищого, - кроткая и трогательная картина милосердия в образе черной женщины.

Было сделано около ста выстрелов с эспланады, выходившей на Босфор, для предупреждения правоверных, что повелитель их выступил из летняго дворца, и садится в ялик. Наконец показался и ялик; музыканты заиграли любимый марш султана; к берегу подвели верховую лошадь, покрытую чапраком; евнухи, толстые паши, полковники и гражданские чины окружили султана, возсевшого на коня. Мне пришлось стоять от него очень близко. У него черная борода и прекрасное, лицо; блестящие глаза его обведены темными кругами, бледные щеки впали. Но красивое бледное лицо очень умно и привлекательно.

Когда султан шел в мечеть, к нему, через головы жандармов, полетели просьбы со ступенек эспланады, на которые взгромоздилась толпа. Раздался общий крик, требующий правосудия, и сквозь толпу, размахивая исхудалыми руками и завывая жалобным голосом, ринулась вперед старуха, в рубище, с открытой, изсохшею грудью. Никогда не видал я более трагического отчаяния и никогда не слыхал звуков, жалобнее её голоса.

Летний дворец построен из дерева и мрамора; ворота и решетка его обременены странными орнаментами; над портиками блестят золоченые кружки, изображающие солнце; длинный ряд окон, темнеющих над водою, прикрыт железными решетками. Это, сказали нам, гарем султана; и действительно, плывя мимо окон дворца, мы слышали шопот и смех внутри комнат. Любопытство овладело нами. Крепко хотелось мне взглянуть хоть в щелочку на этих удивительных красавиц, которые поют под звуки тимпана, плещутся в фонтанах, пляшут в мраморных залах или дремлют, развалясь на золотых подушках, тогда как нарядно одетые Негры подают им трубки и кофе. Но это любопытство было уничтожено воспоминанием о страшном рассказ путешественников, уверяющих, что в одной из самых изящных зал дворца есть подъемная дверь, заглянувши под которую, вы можете видеть воду Босфора, куда погружаются иногда в холстинных мешках несчастные красавицы. Когда опустится на минуту приподнятая дверь, танцы, песни, курение и хохот снова начинаются попрежнему. Говорят, что вынуть из воды такой мешок считается уголовным преступлением. В тот день, когда мы плыли мимо дворца, я не видал ни одного мешка, по-крайней-мере на поверхности воды.

"Пальмовых Листьев" (Palm-Leaves), имя которого славится под финиковыми деревьями Нила и произносится с уважением в шатрах Бедуинов, трогательно описал родительскую любовь Ибрагима-паши, который отрубил голову черному невольнику за то, что тот уронил и изувечил одного из сыновей своего повелителя. Этот же писатель сочинил красноречивый панегирик гарему (The Harem), прославляя прекрасные обязанности его обитательниц. Я видел в фамильном мавзолее султана Махмуда прекрасный предмет для стихотворения в новом ориентальном вкус.

Царственные усыпальницы служат местом для молитвы благочестивых мусульман. Там горят лампады и лежат списки корана. Проходя по кладбищу, вы непременно увидите Турок, которые, сидя на скамьях, воспевают строфы из священной книги, или совершают омовение в водоемах, готовясь приступить к молитве. Кажется, христиан не пускают во внутрь этих мавзолеев: им позволено только глядеть сквозь решетку окон на гробницы усопших монархов, детей и родственников их. Узкие саркофаги обставлены с обеих сторон большими свечами и прикрыты богатыми покровами. В головах возвышаются надгробные камни с золотыми надписями; при женских гробницах, дополнения эти просты и мало отличаются своей формою от памятников наших кладбищ; но те из них, которые поставлены над прахом мужчин, украшены чалмами и фесками. На камне Махмуда блестит кисть, дополняющая головной убор новой формы султанов.

В этом грустном, но блестящем музеуме заметил я две маленькия гробницы с красными фесками, прикрытые также царскими покровами. Не помню, были ли тут свечи; но потухшее пламя краткой жизни не имело надобности в нескольких пудах воска для своего олицетворения. Под этими саркофагами покоятся внуки Махмуда, племянники ныне царствующого султана, дети родной сестры его, жены Галиль-паши. Теперь лежит и она подле двух маленьких фесок.

Любовь к детям развита здесь в высшей степени. На улицах Константинополя вам то и дело попадаются Турки с своими маленькими, но пресерьозными сынишками, в красных шапочках и широких шараварах; в игрушечных лавках такая суматоха, какой не найдешь в любом европейском городе. В Атмеидане, хотя и стоит там бронзовая колонна змей, перенесенная, по словам Моррея, из Дельф, я занимался больее толпами играющих детей, нежели этой древностью, которую проводник мой, наперекор Моррею, признавал змеем, воздвигнутым в пустыне, по выходе Израильтян из Египта. Там любовался я на маленьких Турчат, катавшихся в пестрых арбах, или раскрашенных каретках, которые нанимаются в Константинополь для детских прогулок. Мне и теперь представляется одна из них: зеленый, овальный кузовок, из окна которого, окруженного грубо-нарисованными цветами, выглядывают две смеющияся головки, эмблемы полного счастия. Старый, седобородый Турка везет эту каретку, а за нею выступают вдвоем: женщина, в якмаке и желтых туфлях, и Негритянка, с своей обычной улыбкою. Это нянька детей, и на нее-то весело посматривают из окна две игрушку.

Окрестности Атмеидана чрезвычайно живописны. На дворе и вокруг ограды мечети стоят палатки, в которых Персияне торгуют табаком и сластями; превосходный сикомор ростет посреди отеняемого им фонтана, стаи голубей сидят по углам ограды, и здесь же, у ворот, продается ячмень, которым добрый народ кормит их. С Атмеидана открывается прекрасный вид на Софию, тут же стоит мечеть султана Ахмета, с прекрасными дворами, деревьями и шестью белыми минаретами. Это превосходное здание особенно поражало меня своим величием. Христиане смело могут смотреть во внутрь его сквозь решетку окон, не опасаясь оскорблений. Заглянувши туда, я увидел несколько женщин, сидевших на цыновках; посреди их расхаживал мулла и говорил с большим жаром. Драгоман объяснил мне несколько слов его проповеди: он осуждал своих слушательниц в дурной склонности говорить без умолку и слоняться по публичным местам. Вероятно, мы получили бы от него более капитальных сведений о слабостях женского пола; но высокий Турка, ударив драгомана по плечу, принудил его удалиться от окна мечети.

Хотя Турчанки закрывают лица вуалями и кутаются с головы до ног так безобразно, как только можно себе представить; однако же и эти средства скрыть себя от взоров любопытного мужчины кажутся им все еще не вполне удовлетворительными. Однажды, вслед за мною, вошла в лавку покупать туфли толстая, очень пожилая женщина, с брильянтовыми перстнями на пальцах, выкрашенных шафраном. С нею был сын Ага, мальчик лет шести, претолстый и преважный, в казакине, обшитом бахромою, и с большой кистью на феске. Молодой Ага пришел за парою башмаков; кривлянья его, когда он примеривал их, были так милы, что мне хотелось срисовать этого мальчугана и его толстую мамашу, которая присела на скамейку. Этой женщине пришло в голову, что я любуюсь на нее; хотя и надобно было предполагать, что она по фигуре и комплекции похожа на груду пломпудинга. В следствие такого заблуждения, она поручила башмачнику вытурит меня из лавки, ссылаясь на то, что женщины её звания не могут обуваться в присутствии иностранцев. И так, я принужден был удалиться, хотя и очень хотелось остаться мне в лавке, потому что маленький лорд вскобенился в это время так забавно, что казался мне даже интереснее известного карлика генерала Том-Томба. Говорят, когда затворницы сераля приходят на базар, в сопровождении черных евнухов, - иностранцы прогоняются с него немедленно. Мне случилось встретить их штук восемь, с евнухом; оне были одеты и закутаны также безобразно, как другия женщины, и, кажется, не принадлежали к числу красавиц первого разбора. Этим жалким созданиям позволяется выходить из гарема раз шесть в год, для покупки табаку и разных безделок; все остальное время они посвящают исключительно на исполнение своих прекрасных обязанностей в станах таинственного гарема.

Хотя иностранцам и запрещено заглянуть во внутренность клетки, в которой заключены эти райския птички; однако же некоторые комнаты сераля открыты для любопытных посетителей: стоит только не пожалеть бакшиша. Однажды, поутру, я поехал смотреть сераль и загородный дом покойного султана. Это большой павильон, который мог бы теперь быть танцовальной залою для привидений. Есть другая летняя дача, куда, по словам гида, приезжает султан для приятного превровождения времени с женщинами и К сералю шел пехотный полк с музыкою; мы последовали за ним и присутствовали на ученьи солдат, посреди прекрасной зеленой долины, против сераля, где возвышается одинокая колонна, воздвигнутая в память какого-то важного события одним из византийских императоров.

Тут было три баталиона турецкой пехоты. Все построения и ружейные приемы исполняли они весьма удовлетворительно. Стреляли все вместе; откусывали воображаемые патроны с превеликой яростью и в такт, по команде; маршировали и останавливались ровно, прямыми линиями, словом, делали все это, как и наши солдаты. Не хорошо только, что они низки, молоды и очень неуклюжи; видно, им неловко в этих истрепанных европейских мундирах; особенно слабы и нескладно устроены у них ноги. Несколько десятков турецких инвалидов приютилось здесь на солнышке, подле фонтана, наблюдая за маневрами своих товарищей (как будто не довольно насладились они в жизнь свою этим приятным препровождением времени). Этот больной народ был на вид несравненно лучше своих здоровых товарищей. На каждом из них, сверх белого миткалевого сюртука, была надета темно-серая суконная шинель; на головах ватные нанковые колпаки, и судя по наружности этих людей и по превосходному состоянию здешних военных госпиталей, надобно полагать, что в турецкой службе лучше быть больным, нежели здоровым.

Против зеленой эспланады и блистающого позади нея Босфора, возвышаются толстые каменные стены внешних садов сераля. Из-за них выглядывают кровли беседок и киосков, обсаженных густою жимолостью, которая скрывает прекрасных посетительниц, гуляющих в этих садах, от зорких глаз и зрительной трубы любопытного Европейца. Мы не заметили там ни одной движущейся фигуры. Дорога идет вокруг стен; открытый парк, в котором деревья перемешаны с цветниками и котэджами, очень похож на английские парки. Мы думали, что увидим здесь великолепный дворец, - ничего не бывало. По вод разъезжают самые простые ботики; землекопы поправляют дорогу, а плотники хлопочут около палисада: точь-в-точь, как в Гэмпшире. Представтьте только, для полноты сходства, что вместо английского джентельмэна, поджидающого почтальона с "Saint James's Chronicle," разгуливает в нашем парк султан с парою собак и садовым ножиком.

Дворец совсем не похож на дворец. Это большой город, состоящий из павильонов, построенных как ни попадя, сообразно с фантазиею многих падишахов или их фавориток. Один только ряд домов имеет правильную и даже величавую наружность: это кухни. Смотря на массу павильонов, вы замечаете что-то похожее на развалины; внутренность их, говорят, также не отличается особенным блеском, - словом, загородная резиденция Абдул-Меджида нисколько не красивее и конечно не комфортабльнее пансиона для молодых девиц Мисс Джонес.

обыкновенно верховая лошадь, стоящая не дороже двадцати фунтов стерлингов. Другия лошади, которых видел я здесь, в неопрятных, изломанных стойлах, некрасивы, малы ростом и дурно содержатся. Право, в базарный день, вы найдете в конюшне деревенского трактира лошадок гораздо получше верховых султанских коней.

Кухни разделены на девять больших зал, по одной для всех чинов сераля, начиная с султана. Здесь ежедневно жарятся целые гекатомбы мяса, и вообще приготовление кушанья совершается с диким, гомерическим величием. Трубы не введены здесь в употребление; дым из сотни печей выходит сквозь отверстия, сделанные в потолках, покрытых копотью. Свет проникает сверху, в эти же самые отдушины, и меняясь с дымом, тускло освещает смуглолицых поваров, которые хлопочут с котлами и вертелами. Рядом с дверью той кухни, куда вошли мы, готовилось пирожное для султанш. Главный кондитер учтиво пригласил нас поглядеть на его работу и даже отведать сластей, приготовленных для хорошеньких ротиков. Как розовые губки красавиц должны лосниться после этого снадобья! Сначала большие листы теста укатываются скалкою до тех пор, пока сделаются тонки, как писчая бумага; потом артист начинает свертывать их, давая своему произведению прекрасные, фантастическия формы; опускает его в кострюлю, льет туда множество масла, и наконец, когда пирог поджарится, наполняет ноздреватую внутренность его вареньем. Луннолицые красавицы очень любят такие пироги; сдобное и сладкое жуют оне с утра до ночи. Эта неумеренность должна необходимо влечь за собою дурные последствия; от нея происходят разнообразные недуги.

Добродушный повар наложил целую кастрюлю масляных пышек, опустил очень подозрительную чумичку в большой котел, вмещающий в себе несколько галонов сиропа, весьма щедро полил им пышки и пригласил нас покушать. Я удовольствовался одним пирожком, ссылаясь на плохое здоровье, не позволявшее мне наполнять желудка маслом и сахаром; но драгоман уничтожил их штук сорок в одно мгновение ока. Они исчезали в его открытых челюстях, как сосиски в широком горле клоуна; с бороды и пальцев капало масло. Мы прилично вознаградили повара за пышки, проглоченные драгоманом. Поесть сластей, приготовленных для наложниц султана, - это чего-нибудь да стоит.

Отсюда пошли мы на второй двор сераля; идти далее считается уже уголовным преступлением. В гиде намекается на опасность, которой подвергает себя иностранец, желающий проникнуть в тайны первого дверью с приподнятым напашем, который готов разрубить вас на двое.

По одной сторон этого двора тянется ограда; против нея находится зала дивана, "большая, но низкая, покрытая свинцом и позолотою, в мавританском вкусе, довольно просто". Здесь возседает великий визирь, и принимаются послы, которых, по окончании аудиенции, отвозят на верховых лошадях, в почетной одежде. Но, кажется, этой церемонии не существует в настоящее время. Английскому посланнику велено удаляться из сераля в том же мундире, в каком он придет сюда, и не принимать ни под каким видом бакшиша. На правой стороне дверь, ведущая во внутренность сераля. Никто не входит в нее, за исключением тех, за кем нарочно посылается, говорит гид; нет средств увеличить ужас этого описания.

Подле двери растянулись ихогланы, пажи и слуги, с утомленными лицами и в отрепанных платьях. Посреди их сидел на скамье, под лучами солнца, старый, толстый, покрытый морщинами белый евнух, опустивши на грудь большую голову и протянув коротенькия ножонки, которые, по видимому, не могли уже поддерживать его старое, обрюзглое тело. Сердито закричал он в ответ на поклон моего драгомана, который, поевши вдоволь сладких пышек, ожидал конечно более учтивого приема. Надобно было видеть, как струсил этот бедняк, как стал он улепетывать, уговаривая меня прибавить шагу.

части подкрашенное дерево, почти вся позолота потускла, стража оборвана, и глупые перспективы, нарисованные на стенах, во многих местах посколупались с них. Воксал при дневном свет может потягаться своими эфектами с этой сценою.

Со второго двора сераля направились мы к блистательной Порте, похожей на укрепленные ворота немецкого замка средних веков. Главный двор окружен здесь присутственными Местами, больницами и квартирами дворцовой прислуги. Это место очень велико и живописно; на дальнем конце его возвышается прекрасная церковь византийской архитектуры, а посреди двора ростет великолепный чинар, удивительных размеров и баснословной древности, если верить гидам. Отсюда, может быть, самый лучший вид на колокольню и легкие куполы Софийской мечети, которая белеет в отдалении. Самая Порта представляет превосходный предмет для эскиза, если бы только придворные чиновники позволили срисовать ее. Когда я приступил к этому делу, ко мне подошли сначала два турецких сержанта и стали очень добродушно следить за процессом рисованья. Скоро присоединилось к ним порядочное число других зрителей, и таким образом составилась толпа, чего будто бы не допускается в окрестностях сераля. По этому и попросили меня устранить причину безпорядка, то-есть, закрыть портфель и прекратить эскиз Отоманской Порты.

Думаю, что я не в состоянии сообщить о Константинополе известий, которые были бы лучше и основательнее рассказов о нем других туристов. Я мог бы заметить, вместе с ними, что мы присутствовали при последних днях умирающей империи и слышали много историй о слабости, безпорядки и угнетении. Я видел даже Турчанку, которая к мечети султана Ахмета подъехала в карет. Разве не есть это предмет, достойный размышления? Разве нельзя вывесть отсюда бесконечных умозаключений о том, что над турецким владычеством прозвучал заупокойный благовест; что европейский дух и наши учреждения, однажды допущенные, должны пустить такие корни, которых ничем уже нельзя вырвать отсюда; что скептицизм, сильно овладевший умами высшого сословия, должен перейти в непродолжительном времени в нисшие слои общества, и крик муэцина с мечети обратиться в одну пустую церемонию?

Но так как я прожил здесь не более недели и ни слова не знаю по-турецки, то, может быть, эти обстоятельства препятствовали сделать мне точные наблюдения над духом народа. Я заметил только, что Турки добродушны, красивы и очень склонны к лености; что Турчанки носят безобразные желтые туфли; что кабобы, которыми торгуют в лавке, подле самых рядов базара, очень горячи и вкусны, и что в армянских съестных палатках продают превосходную рыбу и крепкое виноградное вино, не низкого достоинства. Когда мы сидели и обедали, здесь на солнышке, к нам подошел старый Турка, купил грошовую рыбу, уселся смиренно под дерево и начал уплетать ее с собственным хлебом. Мы попотчивали его квартою виноградного вина; старик выпил его с большим удовольствием и, обтирая рукавом седую бороду, рассказал нам много интересного о современном состоянии империи. Вот единственный мусульманин, с которым вошел я в довольно близкия сношения в Константинополе. Вы поймете причины, не позволяющия мне пересказать того, что я от него слышал.

"Вы сознаетесь, что вам нечего писать, заметит кто-нибудь, так для чего же вы пишете?" Признаться я и сам себе задаю тот же вопрос, и однакоже, сэр, в этом коротком письме есть еще вещи, достойные вашего внимания. Турчанка в карете - идея многозначительная; сравнение сераля с воксалом при дневном свете верно с действительностью. Из этих двух данных ваша великая душа и гениальный, философский ум могут извлечь те результаты, которых не напечатал я здесь по скромности. Еслибы не умели вы так мастерски подражать детским учебникам, приискивая нравоучения ко всем прочитанным вами басням, тогда я сказал бы вам, что многое в отоманской империи обрюзгло, сморщилось и ослабло, как тот старый евнух, который грелся на солнышке; что когда Турчанка ехала в мечеть в карет, я понял, что учитель её не Турция, и что двурогая луна блистательной Порты должна померкнуть перед светом образования, как меркнет полный месяц при солнечном восходе.