Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим.
IX. Тельмес. - Галиль-паша. - Бейрут. - Портрет. - Бал на корабль. - Сирийский князь.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. IX. Тельмес. - Галиль-паша. - Бейрут. - Портрет. - Бал на корабль. - Сирийский князь. (старая орфография)

IX. 

Тельмес. - Галиль-паша. - Бейрут. - Портрет. - Бал на корабль. - Сирийский князь.

Только поэт мог бы описать этот очаровательный маленький залив Глаукус, в который вошли мы 26 сентября, на лучшем из пароходов, когда-либо волновавших его прекрасную воду. К сожалению, с нами не было поэта; а как передать прозою этот восхитительный эпизод природной поэзии? Для этого необходима симфония, полная сладостных мелодий и тихо волнующейся гармонии, или песнь, написанная чистыми, как кристал, ямбами Мильнеса. Кротко покоится этот милый залив, мирно блистая розовой зарею; зеленые острова тонут в воде его; пурпуровые горы волнуются вокруг него, и до самой подошвы их, выступая прямо из залива, раскинулась богатая зеленая долина, покрытая травой и кустарниками, посреди которых мелькают белые домики. Я мог разсмотреть небольшой минарет и несколько пальм. Но тоже самое можно сказать и о других заливах; мало этого, можно, никогда не бывши здесь, описать его несравненно подробнее, по "Карамании" Бьюфорта, которая однакоже не в состоянии дать вам о нем ни малейшого понятия.

И если сам великий гидрограф Адмиралтейства, измеривший этот залив, не мог описать его; если даже по книге сэра Джона Феллоуэса воображение читателя не создаст ничего похожого на Тельмес, - неужели и после этого надеетесь вы, гордый человек, сделать в этом роде удачный опыт? Тут сила художника, как я понимаю это дело, заключается в том собственно, что он искусством своим производит на человека тоже впечатление, какое произвела природа на его собственную душу. Только музыка и поэзия способны достигнуть этой цели. Я признаю лучшим описанием древних, безмолвных развалив Тельмеса "Оду к греческой урне" Китса. Взглянувши на них один раз, вы никогда не забудете этой картины, как не забываются звуки Моцарта, которые, кажется, похитил он с неба. Это лучшее из благодеяний жизни). Вы можете, закрывши глаза, припоминать былое; прекрасное видение возвращается к вам, по вашему призыву; снова слышите вы божественную арию, снова рисуется перед вами маленький, прелестный пейзаж, которым любовались вы в красный денек своей жизни !

Вот заметки из моей памятной книжки на этот день: утром вошли мы в залив Глаукус; высадились в Макри; древнее, очень живописное, разрушенное селение; театр на прекрасном берегу моря; большое плодородие, олеандры, пальма, возвышающаяся посреди обширной деревни, как султан на феске падишаха; изсеченные гроты, или могилы на верху горы; верблюды вдоль моста.

Может быть, это лучшия данные для человека с воображением; по ним он представит верблюдов, дремлющих под чинарами; портики и колонны с дорическими травами и архитравами; гору, по скатам которой изсечены могилы, и небольшую толпу отрепанных поселян, спускающихся по берегу к воде покойного залива, чтобы взглянуть на пароход. Но главное место в этом пейзаже должен занять маленький театр, стоящий на берегу, против светлого залива и выступивших из него пурпуровых островов. Ни один театрал не видывал сцены более обворожительной. Она располагает человека к поэтическим грезам и сладкой льни. О, Джонес, друг моего сердца! не захотел ли бы ты превратиться в Грека, одетого в белую тогу, приютиться здесь, на прохладной ступени театра, с прелестной Неэрою, и нашептывать (на ионическом диалекте) в розовое ушко ей сладкия речи? Тогда, вместо Джонеса, тебе следовало бы называться Ионидом; вместо шелковой шляпы, ты носил бы венок из роз; ты не слушал бы хора, поющого на сцене; в ушах твоих звучал бы только шопот красавицы, назначившей тебе свидание в mesonuktiais horais. Урну с твоим пеплом, когда бы все уже было кончено, отнесли бы туда, в нагорную пещеру, пережившие тебя Иониды, при звуках погребального гимна... Однакоже в этих пещерах нет уже урн также, как и в театре представлений. В замену хоральных мелодий, звучавших здесь в былое время, один из моих спутников, вышедши на сцену, продекламировал:

"Меня зовут Норвалом. "

В тот же день остановились мы не надолго перед другим разрушенным театром Автифилоса. Наши оксфордские товарищи поспешили выдти на берег, вбежали на холм и стали измерять величину сцены и считать ступени театра; другие, менее деятельные пассажиры, наблюдали за ними в зрительные трубы с палубы.

По прошествии двух дней, характер окружавшей вас картины совершенно изменился. Удалясь от классической земли, мы стали на якорь в заливе св. Георгия, позади большой горы. На вершине её Георгий Победоносец убил дракона. Тут же стоял турецкий флот, под начальством Галиля-паши, двух сыновей которого умертвили два последние султана. Красный флаг, с луной и звездою, развевался на корме его корабля. Наш дипломат надел мундир и поехал к его превосходительству с визитом. Возвратясь на пароход, с восторгом описывал он красоту корабля, порядок, царствующий на нем, и любезность турецкого адмирала, который прислал нам несколько бутылок старого кипрского вина. Подле нас стоял в гавани английский корабль "Тромп", и капитан его, сообщивши нам много примеров, доказывающих дружелюбие и гостеприимство Галиля-паши, подкрепил доброе мнение, которое возъимели мы о зяте султана, по случаю присланного вам подарка. Капитан Г. уверял, что турецкие корабли ни по вооружению, ни по выправке матросов нисколько не хуже военных судов других европейских наций, и выразил искреннее желание командовать семидесяти-четырех пушечным турецким кораблем и сцепиться с любым французским фрегатом такого же калибра. Но я вполне уверен, что он не усвоит магометанского образа мыслей, и что ему не предложат сцепиться с каким бы то вы было семидесяти-четырех пушечным. Если же дойдет очередь и до этого, то будет надеяться, что для такой битвы годятся и его земляки. Если команда Тромпа похожа на матросов капитанского катера, её не устрашат двести пятьдесят человек под начальством Жуанвилля. На этом катер доехали мы до берега. Ни один из осьми гребцов его не ступил ногою на землю в продолжение двух лет, предшествовавших прибытию Тромпа в бейрутскую гавань. Может ли такая жизнь назваться счастливою? Мы пристали к набережной Бейрута, защищаемой фортом, который разрушен до половины храбрым стариком, начальником английской эскадры.

На бейрутской набережной цивилизация процветает под консульскими флагами, которые развеваются в светлом воздухе, над желтыми зданиями. Сюда доставляет она из Англии шерстяные изделия, посуду, сои и горький эль. Сюда же перенесла она светскость и последния французския моды. Строго соблюдает их здесь прекрасная владетельница большого французского магазина. Заметив на набережной незнакомого человека, с карандашом и бумагою в руках, она велела вынесть ему стул и кивнула головою с такой милой улыбкою, какую можно увидеть только во Франции. К этой изящной даме подошел французский офицерик, с бородкою, и они стали любезничать точь-в-точь, как на бульвар. Араб, покинув товарные тюки и верблюда, которого разгружал он, пошел взглянуть на эскиз. Два турецких солдата, с корявыми круглыми лицами, в красных колпаках и белом дезабилье, выпучили глаза на бумагу, в нее же вперились черные, блестящие зрачки маленькой, курчавой и смуглой девочки, с синим татуированным подбородком. Словно статуя, стояла она, с кувшином на голове, прикрытая изорванной, синей рубашкою. Как была великолепна эта синяя вода! Как чудно отражались в ней и блестели над нею флаги, паруса и прибрежные здания! Белые гребни синих волн клубились и сверкали, будто серебряные; тень была также густа и прохладна, как ярки и розовы места, освещенные солнцем; древния бойницы мягко рисовались в этой чудной атмосфере, и дальния горы переливались аметистами. Офицер был вполне счастлив; он говорил с милой француженкою о любви, а может быть о последнем фасоне шляп, о сражении при Исли, о Вечном Жиде - Бог его знает. И как шло к ней это хорошенькое платье с широкими рукавами! Мы не видали ни одной женщины целый месяц, за исключением почтенной мистрисс Фляниган, жены нашего метр-д'отеля, да еще жалких представительниц прекрасного пола, ехавших на пароходе. О стамбульских красавицах, окутанных якмаками и шлепающих желтыми, отвратительными папушами - и говорить не стоит!

Этот день был отмечен другим белым камешком; он доставил мне случай полюбоваться еще одной красавицею. Безмолвно стояла она, когда мы вдвоем снимали портрет с нея. (Я упоминаю о числе портретистов, для избежания скандала). Эту девушку зовут Мариамою; она родилась в Сирии.

Брата Мариамы наняли мы в проводники для обозрения города и для безошибочной покупки золотых шарфов и платков, запастись которыми в Бейруте, по мнению иностранцев, весьма выгодно_; Много пришлось вам употребить хитростей, чтобы одолеть застенчивость маленькой Мариамы. Сначала остановилась она вдали от вас, по другую сторону двери, откуда черные глазки её блестели, как звездочки. Увещания брата и матери не могли вызвать Мариамы из этой закуты. Нечего делать; надобно было приняться за портрет старухи. Но как изобразить эту необъятно толстую фигуру? Сама старуха испугалась бы при взгляде на свое верное изображение. Нет; мы нарисовали прекрасный идеал, в котором не было, разумеется, ни одной черты, схожей с оригиналом, исключая желтого платья, ожерелья из секинов, жемчужных ниток и других украшений, которые, спускаясь с шеи, доходили до самого живота этой толстейшей женщины. Рисунок и теперь хранится у меня: старуха похожа на леди, как рисуются он в изящных альбомах.

Окончив портрет, мы вручили его матери нашего проводника, она передала его черномазому повару, а тот показали уже, не переставая улыбаться, маленькой Мариам, которая после этого выступила вперед и охотно покорилась своей участи.

Судя по веселой наружности этих людей, по их склонности к смеху, по нарядной одежд женщин и опрятности маленького домика, разрисованного прекрасными арабесками, устланного чистенькими цыновками и свежими коврами, - надобно думать, что некоторые семьи живут в Бейрут очень комфортабельно. Здесь видел я книгу и на стене темный образ Божией Матери, именем которой названа прекрасная Мариама.

и даже с значительной для себя пользою. Новый костюм смешан в этом городе с живописной одеждою древности. По рынкам проходят здесь закрытые синим покрывалом женщины Ливана, с высокими рогами на лбу. Тысячи лет назад тому, когда писали еще еврейские пророки, рога эти носились в Ливане.

Ночью капитан парохода дал блестящий бал с ужином, и сам, посреди своей команды, превращенной в музыкантов, энергически колотил в барабан палкою. Голубые огни и ракеты летели на воздух с рей нашего корабля, на торжественные сигналы которого отвечал залпами другой английский пароход, стоявший в гавани.

Праздник наш удивил капитана-пашу, и он прислал своего секретаря, осведомиться о причине фейерверка. Но лишь только этот мусульманин ступил на палубу, один из офицеров Тромпа обхватил его за туловище и начал кружить в вихре вальса, к общему удовольствию веселой публики. Торжественная наружность пляшущого дервиша была бы ничто, в сравнении с удивлением и важностью, написанными на лице секретаря во время этого танца; оригинальные па, которые изобретал он для поддержания своей особы, заслужили общее рукоплескание.

Я забыл упомянуть, что он зашел так далеко в соблюдении европейских обычаев, что даже пил с вами за ужином шампанское; такой поступок несовместим с его саном и может повредить будущей карьере этого, так мило танцующого, мусульманина.

Здесь познакомились мы с другим подданным султана, который, к сожалению, имеет право усумниться в чести Англичан, потому что вам вздумалось сыграть с ним очень негодную штуку.

торговал не одними только носовыми платками, но приобрел порядочное состояние перекупкою лошаков и мулов, и подержал небольшой постоялый двор, или трактир для путешественников.

Неудивительно, что этот человек говорил хорошо по-английски и был очень любезен: он провел некоторое время в Англии и был принят там в лучшем кругу. Ничтожный продавец мелочных товаров в Бейрут был львом в аристократических домах великого народа и даже представлялся, под именем сирийского князя, в Виндзоре, где сама королева обошлась с ним чрезвычайно любезно.

Не знаю, почему пришла фантазия одному из офицеров Тромпа уверить этого князька, что и шталмейстер принца Альберта. Сирийский князь был представлен мнимому шталмейстеру, и мы наговорили друг другу премножество комплиментов. Я так дерзко разыграл свою роль, что князек сказал, разставаясь со мною: "Полковник Титмарш, когда вы будете в Бейруте, прошу вас познакомиться с моим искренним другом Когиа Гассаном."

Бедный Когиа Гассан (позабыл, так ли называю его, но впрочем это все равно) был уполномочен его светлостью для переговоров со мною, и мы дружески беседовали с ним, при шутник офицер, который присутствовал на этой аудиенции с неописанным удовольствием.

просил он меня передать уверения его в неизменной преданности благосклонному супругу королевы Виктории. Мало этого. Когиа Гассан притащил пребольшой ящик с конфектами и маленькую куклу в ливанском костюме, усердно прося мое превосходительство принять эти подарки. Тут только глубоко почувствовал я наказание, которому подвергался теперь за свой дурной поступок. Как принять сласти, предложенные Гассаном? И однако же, как отказать ему? Дело известное: одна ложь ведет за собой другую, а потому первый обман я должен был поддержать теперь новой выдумкою. Придав лицу своему как можно более серьозный вид: "Когиа Гассан, сказал я, что его высочество торжественно запретил своим чиновникам принимать бакшиш, какого бы то ни было рода?"

И так, князь Когиа Гассан принужден был оставить у себя ящик с конфектами; во все-таки от куклы, которая стоила не более двух пенсов, не было средств отделаться.