Базар житейской суеты.
Часть вторая.
Глава XVIII. Мисс Кроли под опекой в своей спальне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть вторая. Глава XVIII. Мисс Кроли под опекой в своей спальне. (старая орфография)

ГАЛЛЕРЕЯ

ИЗБРАННЫХ

АНГЛИЙСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Базар житейской суеты

Вилльяма Теккерея

ЧАСТЬ II

ПЕРЕВОД И. И. ВВЕДЕНСКОГО

САНКТПЕТЕРБУРГ

1853

ГЛАВА XVIII. 

Для кого кептен Доббин купил фортепьяно?

Повесть наша завязла на несколько мгновений между великими событиями и лицами, и зацепилась, в некотором роде, за полу всеобщей истории Европы. Орлы Наполеона Бонапарте вылетели из Прованса, где они уселись после кратковременного пребывания на Эльбе, и затем, перелетая с кровли на кровлю, достигли наконец до высочайших башень парижского собора Notre Dame; но кто бы мог подумать, что эти благороднейшия птицы великих людей могут как-нибудь ненароком заглянуть, с позволения сказать, на Россель-Сквер, где человечество прозябает спокойно, в согласии и мире, не думая и не замечая, зачем, куда и для чего летят быстрокрылые орлы?

- Наполеон высадился при Каннах.

Ничего нет удивительного, что Вена засуетилась в паническом страхе, Пруссия насторожила уши, Талейран и Меттерних глубокомысленно закивали головами, между тем как принц Герденберг и маркиз Лондондерри совсем сбились с толку; но каким образом, скажите на милость, известие в этом роде могло разстроить спокойствие молодой девицы на Россель-Сквере?

И жила мисс Амелия безмятежно в своей уютной комнатке верхняго этажа, и ночной сторож весело распевал перед её окном свою дикую песню, возвещая россель-скверскому миру, что вот, дескать, пора ложиться спать, потому-что пробил такой-то час. На улице молодую девицу охраняли железные перила, и если случалось ей идти за ленточкой на Соутамптонский-рынок, чорный слуга, вооруженный огромной палкой, неминуемо следовал по пятам своей барышни, изъявляя отчаянную готовность защитить ее от всякой напасти. Родители берегли ее как зеницу ока, лелеяли, ласкали, и когда барышня уходила в спальню, ангелы-хранители бодрствовали еженощно над её изголовьем. Что жь? неужели европейская борьба не пощадит этой бедной, скромной, беззащитной девушки, которая так мило воркует над своими голубиными мечтами, или вышивает муслиновые воротнички на Россель-Сквере? Неужели громы военной бури разразятся и над тобой, прелестный, скромный, оранжерейный цветочек, взлелеянный под родительскою кровлей?

Да, наполеоновы орлы задели своими крыльями бедную мисс Эмми Седли. История её сердца тесно соединена с политической историей Европы.

Во первых; роковая весть о Наполеоне проглотила богатство её отца. Все его спекуляции и коммерческия соображения перевернулись вверх дном, и ни одно предприятие не удалось. Товарищи по торговле обанкротились, и биржевые фонды повысились именно тогда, когда, по его разсчетам, выходило; что они непременно упадут. Впрочем, к чему тут пускаться в дальнейшия подробности? Если коммерческий успех сопровождается движением медленным и нерешительным, за то всякому известно; как быстро и легко может разориться богатейший негоциант.

Старик Седли хранил зловещую тайну в глубине своего собственного духа. Все; повидимому, шло своим обыкновенным чередом в его спокойном и богатом доме: добрая мистрисс Седли не подозревала ничего, и хлопотливо вела свои делишки, занимаясь хозяйством и делая визиты магазинам в утренние часы; прелестная дочка постоянно погружена была в одну и ту же нежную мысль, и решительно не заботилась о том, что совершается на европейской почве в политическом и коммерческом мире.

Однажды вечером, мистрисс Седли писала пригласительные билетики, которые надлежало отправить к её будущим гостям; Осборны недавно давали бал и, разумеется; ей не отставать же от других. Джон Седли воротился домой очень поздно, и сидел теперь молча и задумавшись у камина, между тем как его супруга лепетала разный вздор. Эмми ушла в свою комнату с больною головой и стесненным сердцем.

- Бедняжка! она совсем истосковалась, проговорила мать: Джордж Осборн вовсе не думает о невесте. Эти гордецы ужь, право, начинают меня выводить из терпения. Чопорные девчонки не были у нас около трех недель; Джордж два раза был в городе и не думал завернуть к нам. Эдуард Дель видел его в опере. Эдуард, я знаю, с радостью готов на ней жениться, да и кептен Доббин, если не ошибаюсь... только у меня душа не лежит к этому человеку. Каким, подумаешь, денди стал выглядывать этот Джордж Осборн! И приступа нет. Да ведь этак, пожалуй, будет и на нашей улице праздник, коль на то пошло. Два, три ласковых словечка Эдуарду Делю, и вот мы увидим, что из этого выйдет. Надобно дать бал, мистер Седли. Что жь ты ничего не промолвишь, Джон? Во вторник, что ли, через две недели - а? Что ты ничего не отвечаешь? Ах, Боже мой, не случилось ли чего-нибудь?

- Мы разорились, Мери. Нам должно, моя милая, вновь начинать свою жизнь. Ужь лучше разом объявить тебе обо всем: знай, Мери - я банкрот.

Говоря таким образом, он дрожал всеми членами, и едва держался на ногах. Ему казалось, что эта оглушительная весть поразит и отуманит его бедную жену, неслыхавшую от него жесткого слова во все время их супружеской жизни. Но вышло на поверку, что он сам был гораздо более растроган, несмотря на то, что удар внезапно обрушился над головою мистрисс Седли. Когда он упал в изнеможении на свои кресла, жена с твердостью приняла на себя обязангость его утешительницы, между тем как он воображал, что эта роль будет принадлежать ему. Мистрисс Седли взяла его трепещущую руку, поцаловала и обвила ее вокруг своей шеи; она называла его своим Джоном, своим милым Джоном, своим старым мужем, своим добрым старым мужем, и при этом тысячи безсвязных слов, внушенных нежностью и любовью, полились потоком из её любящей груди. Эти утешения, эти ласки, искренния, добродушные и простые, расположили его сердце к невыразимо-отрадной грусти, и освободили его душу от сокрушительного бремени отчаянной тоски. Более чем когда-либо, Джон Седли сознавал себя счастливым мужем и отцом семейства.

И долго сидели они среди безмолвия спокойной ночи, поверяя друг другу тайны своей души. Джон Седли говорил жене о своих неудачах и потерях, рассказывал, как изменили ему некоторые старинные друзья, и как другие люди, которых почти не знал он, поступили с ним великодушно. Мистрисс Седли слушала внимательно, и только раз - один только раз в продолжение всей этой беседы, сердце верной супруги обнаружилось в порыве неудержимой грусти.

- Боже мой, Боже мой! воскликнула она, что-то будет теперь с бедной Эмми!

Отец забыл про бедную Эзгаи. Она лежала в своей спальне с открытыми глазами, и сон бежал далеко от её взолнованной души. В родительском доме, среди друзей, в обществе матери и отца, она была одна. Многие ли станут без разбора говорить о тайнах своего сердца? Кто согласится быть откровенным там, где нельзя разсчитывать на взаимную симпатию, где даже не могут и понять нас окружающия особы? И так, мисс Амелия Седли жила отшельницей под родительскою кровлей, и некому ей было вверить своей задушевной тайны. Не было у ней искренняго друга именно тогда, когда всего более был для нея нужен искренний друг. Она не могла рассказывать старушке-матери о своих опасениях и заботах; будущия золовки чуждались ее с каждым днем больше и больше. И были у ней такия зловещия предчувствия, сомнения и опасения; в которых она не могла признаться даже самой себе; хотя они уже давно томили и терзали её душу.

Её сердце продолжало жить верой и надеждой, что Джордж Осборн еще достоин её, еще верен своей невесте, хотя разсудок громко убеждал ее в противном. Как часто она говорила и писала ему, не получая в ответ ни одного разумного слова! Его эгоизм и равнодушие становились слишком очевидны, даже для глаз ослепленных любовью. Кому же несчастная страдалица вверит историю своей ежедневной пытки и борьбы? Сам её герой понимал ее, может-быть, только вполовину, если не меньше. Она не хотела и не смела признаться себе самой, что человек, которого она полюбила, стоит гораздо ниже её, и что она слишком поторопилась вручить ему свое сердце. Мисс Амелия была слишком скромна, нежна, слишком доверчива, слова, слишком женщина для того, чтоб по произволу изменять обеты, раз навсегда произнесенные её сердцем.

Так проходила затворническая жизнь мисс Амелии Седли, когда, в марте месяце, тысяча-восемьсот-пятнадцатого года, Наполеон Бонапарте высадился при Каннах, и вся Европа забарабанила тревогу, и фонды упали на лондонской бирже, и старик Джон Седли разорился.

Мы не намерены идти за почтенным негоциантом через все мытарства, которым он должен был подвергаться на пути к окончательному разорению. Его огласили на королевской бирже - он не явился; векселя его были предъявлены, и банкрутство сделалось формальным. Движимое и недвижимое имение на Россель-Сквере подвергнули аресту и продали с молотка. Джон Седли и его семейство удалились, как мы видели, приклонить свои головы, где Бог послал.

Само-собою разумеется, что несчастный банкрут не мог более держать в своем доме слуг и служанок, которых имена появлялись по временам на этих страницах. Все эти достойные особы были удовлетворены сполна, и Джон Седли наградил их с джентльменскою щедростью, которую часто в его положении обнаруживают люди, обремененные только огромными долгами. Им было очень жаль покинуть теплые места; но никто, однакожь, не обнаружил отчаянной грусти при разставаньи с великодушными господами. Горничная Амелии заплакала немного, йалуя свою барышню в последний раз, но скоро успокоилась совершеннейшим образом, когда удалось ей приискать доброе местечко в джентльменском квартале англииской столицы. Чорный Самба, очертя голову, решился завести харчевню, и заведение его красуется доныне в одном из лондонских предместий. Честная старушка, мистрисс Бленкиншоп, видевшая на Россель-Сквере рождение Джозефа и Амелии, и даже присутствовавшая на свадьбе Джона Седли и его жены, осталась без жалованья при своих господах, так-как, с течением времени, ей удалось сколотить деньжонок на чорный день. Она последовала за несчастными людьми в их скромное убежище, продолжала служить им верой и правдой, и ворчала повременам на мистрисс Седли.

Безпрестанные столкновения и споры с кредиторами измучили бедного старика до такой степени, что, в продолжение каких-нибудь шести недель, он постарел гораздо более, чем прежде в продолжение пятнадцати лет. При этих столкновениях и спорах, самым неумолимым и упорным его оппонентом оказался Джон Осборн, старый его друг, сосед и кум, - Джон Осборн, которого он вывел в люди, поставив на гладкую дорогу в коммерческом мире, - который был ему обязан тысячу раз, и который, наконец, помолвил своего сына на дочери Седли. Чем же могут быть объяснены враждебные чувства Джона Осборна?

Если, примером сказать, два задушевные приятеля, из которых один был одолжен другому сотню тысячь раз, столкнулись как-нибудь между собою на базаре житенской суеты и поссорились из-за какой-нибудь погремушки, то облагодетелъствованный друг нередко преследует своего благодетеля гораздо строже, чем всякий посторонний враг или соперник. В таких случаях, чтобы оправдать свое собственное жестокосердие и неблагодарность, он непременно доказывает вину противной стороны. Он не эгоист, не сердится, что спекуляция не удалась - нет, совсем нет - но его беснует собственно то обстоятельство, что товарищ завлек его в эту спекуляцию с самыми низкими намерениями, которых, разумеется, он отнюдь не подозревал в его чорной душе. Таким образом, задушевный приятель старается доказать, что несчастный его партнер - низкий человек с головы до ног, иначе, пожалуй, легко подумают, что он сам плут первой руки.

Притом, в коммерческом мире, как всем известно, существует общее правило, удобно располагающее кредиторов к строгости, - правило, что люди в затруднительных обстоятельствах редко ведут себя с безъукоризненною честностию. Почти всегда они скрывают что-нибудь, преувеличивают вероятность счастливой удачи, рискуют зажмуря глаза и очертя голову, утаивают настоящее состояние вещей, говорят, что дела их процветают, между-тем как нет для них ни малейшей надежды; они улыбаются (и что это за кислая улыбка!) на краю банкротства, готовы воспользоваться всяким предлогом для отсрочки платежа, и даже безсовестно вступают в новые долги, чтобы отдалить по крайней мере на несколько дней неизбежную гибель.

- Прочь, прочь... дурная трава из поля вон! кричал торжествующий кредитор, обременяя проклятиями своего погибающого врага. Пусть он пропадает как собака. Мы не обязаны потакать безчестным людям.

- Глупец! зачем ты хватаешься за соломенку? говорил спокойный здравый смысл утопающему человеку.

- Негодный, жалкий человек! долго ли ты будешь вилять и увертываться от неизбежной необходимости вписать свое имя на столбце роковой газеты? говорит процветающий счастливец коммерческого мира оторопевшему горемыке, поставленному на край мрачной бездны.

Джон Осборн преследовал своего задушевного друга с отчаянным упорством закоснелого врага. Ктому же, надлежало ему окончательно разорвать тесную связь между дочерью Седли и своим собственным сыном, и так-как обе фамилии зашли слишком далеко в этом деле, компрометируя некоторым образом счастье и даже нравственный характер бедной девушки, то необходимо было выставить сильнейшия причины для такого разрыва, и Джон Осборн, во что бы ни стало, должен был доказать, что поведение Джона Седли никуда не годится.

мисс Амелией были запрещены строжайшим образом, под опасением отеческих проклятий, если молодой человек, сверх чаяния, задумает опять сделаться внимательным к своей бывшей невесте. Произнося это непреложное veto, Джон Осборн не посовестился оклеветать невинную девушку, называя ее легкомысленной и ветреной кокеткой, заслуживающей полного презрения со стороны порядочного джентльмена. Гнев и ненависть отличаются, между-прочим, тем оригинальным свойством, что клеветник, с течением времени, сам начинает мало-по-малу верить в справедливость своих наговоров и сплетней. Джон Осборн был, в самом деле, убежден, что Амелия пренегодная девчонка.

Когда совершилась роковая катастрофа, и несчастное семейство банкрота переехало из Россель-Сквера к Аделаидиным виллам, Амелия должда была увидеть, что все кончилось между нею и Джорджем. Джон Осборн потрудился написать к ней собственноручное письмо, где, в грубых выражегиях, извещал молодую девушку, что отныне и впредь навсегда имеют быть прекращены всякия обязательства между двумя фамилиями, поелику господин Джон Седли, к великому огорчению и соболезнованию, обнаружил, в последнее время, многия качества и свойства, несовместные с достоинством истиннного джентльмена. Все эти удары молодая девушка перенесла с такою твердостию, какой вовсе не ожидала от нея мистрисс Седли (старик Джон мало думал о своей дочери; голова его исключительно была занята собственными делами, бросавшими мрачную тень на его коммерческую честь и доброе имя). Амелия прочитала письмо старика Осборна с холодным спокойствием и грустной улыбкой на устах. Оно только служило для нея подтверждением мрачных предчувствий, уже давно бременивших её душу. Она прочитала себе приговор за преступление, в котором давно была виновата, и приговор этот казался справедливым; зачем, в самом деле, она любила слишком сильно, наперекор внушениям разсудка? И теперь, как прежде, бедная девушка не обнаруживала своих мыслей. Горькая чаша её страданий уже давно была наполнена до самого края, и последния события не прибавили к ней ни одной капли. Таким образом, она перебралась из большого дома в маленькую хижину без всяких взрывов болезненной тоски. Большую часть времени, теперь как и прежде, она оставалась в своей маленькой комнате, предавалась безмолвной грусти, и таяла как свечка со дня на день.

Из этого, однакожь, вовсе не следует, что все женщины, при подобных обстоятельствах, ведут себя совершенно одинаковым образом. Вы, на пример, милая моя мисс Буллок, отнюдь ие стали бы крушить и томить своего джентльменского сердца. Вы принадлежите к числу женщин с твердою душою, и у вас есть свой неизменные правила. Я с своей стороны тоже, мне кажется, не стал бы мучиться по пустякам; сердце мое довольно настрадалось на своем веку; и, признаюсь, я с успехом вынырнул из омута страданий. Но есть на свете создания чрезвычайно слабые, с хрупкими, деликатными и до крайности нежными сердцами.

Старик Джон Седли редко думал о сношениях между Джорджем и Амелией; но когда случалось ему намекать на этот пункт, он становился чрезвычайго мрачным и выходил, бывало, из себя, также как сам господин Осборн. Он проклял Осборна и все его семейство, как бездушное, безнравственное и в высшей степени неблагодарное. Никакия силы и власти, клялся он, не заставят его выдать свою дочь за сына этого негодяя, и на этом основании он приказал Амелии выгнать Джорджа из своей души, и возвратить ему все полученные от него письма и подарки.

Амелия обещалась повиноваться, и тут же, не делая значительных усилий над своим сердцем, взяла из своей шкатулки две или три безделки, полученные в подарок; но когда дело дошло до писем, она вынула их из таинственного убежища, где они хранились, и начала читать их, все до одного, читать пристально, благоговейно, как-будто и без того она не знала их наизуст. Неужели ей разстаться с этим единственным сокровищем от прежней жизни? Нет, это свыше её сил. Она положила их опять на свою грудь, как мать, которая, случалось ли вам видеть это? - прижимает к своим устам и лелеет на своих руках умершого младенца. Амелия почувствовала, что она умрет или сойдет с ума, как-скоро судьба лишит ее и этого последняго утешения. Как, бывало, она краснела и расцветала, когда приходили эти письма! Как билось её сердце, и с какою торопливостью она убегала в свою комнатку, чтобы прочесть их наедине, втихомолку! Нет нужды, что они были иной раз холодны как лед; любящее сердце молодой девушки с непостижимым искусством умело открывать в них искры пламенной и нежной страсти. Случалось, через них проглядывал какой-то странный и наглый эгоизм, нет нужды: Амелия всегда умела извинить своего благородного и великодушного друга.

И над этими ничтожными бумагами задумывалась теперь молодая девушка, не зная себе покоя ни днем ги ночью! Она жила в своей прошедшей жнзни, а каждое письмо припоминало ей какую-нибудь подробность из похождений возлюбленного друга. Как хорошо она помнила его речь и взоры, его костюм. Все его жесты при том или другом свидании! И Джордж Осборн не существует более для мисс Амелии Седли! Его письма - единственные остатки затухшей страсти и единственное занятие её жизни. Она будет их читать и перечитывать до последняго вздоха её груди.

На смерть смотрела она с невыразимою отрадой. Там, за могилой, думала Амелия, ни что мне не помешает следовать за ним.

Не думайте однакожь, что я пишу панегирик этой героине или выставляю ее за образец подражания для приятельницы моей, мисс Буллок. Сия последняя девица не нуждается в моих советах, и превосходно знает, как, в том или другом случае, должно сообщать направление своим джентльменским чувствам. Мисс Буллок никогда бы не довела себя до тех крайностей, в которые, по неопытности и неблагоразумию, была вовлечена мисс Амелия Седли. Что за разсчет отдать невозвратно свою любовь, пожертвовать своим сердцем, не имея впереди ничего, кроме голословного обещания, которое можно нарушить в одну минуту?

Еслиб Амелия могла слышать, какие комментарии делались на её счет в джентльменском кругу, откуда она изгнана банкротством отца, она увидела бы, в чем состояло её преступление, затмевавшее её нравственный характер. Мистрисс Смит положительно была уверена, что такой ветренгицы свет не производил; мистрисс Браун всегда, можно сказать, с ужасом смотрела на такую страшную фамилиярность с молодым человеком, и всегда на этот счет предостерегала своих милых дочерей.

- Ну, разумеется, не жениться же капитану Осборну на дочери банкрота, говорили девицы Доббин. Довольно и того, что фамилия обманута отцом. Чтожь касается до этой малютки, Эммы, глупость её ужь право превосходила все...

- Все... что? заревел кептен Доббинг. Разве они не были помолвлены с детских лет? И чем, желал бы я знать, неровен этот брак? Какая безумная душа осмелится заикнуться дерзким словом против этого чистого, невинного, нежного создания-- против этого ангела в женскож теле?

- Потише, Вилльям, потише, сударь, мы не мужчины, возразила мисс Дженни. Мы не можем сражаться с вами. И что жь такое? Мы ничего не сказали против мисс Седли, кроме того, что её поведение было до крайности неблагоразумно - чтоб не называть его худшим именем - и что её родители принадлежат к известной породе людей, которые вполне заслужили свое несчастье.

- Ужь не хочешь ли ты сам, Вилльям, посвататься за мисс Седли? спросила мисс Анна саркастическим тоном: в добрый час; сердце её свободно. Хи, хи, хи! Какая чудесная партия... хи! хи!

- Мне жениться на мисс Седли! воскликнул Доббин, красный как жареный гусь, и с трудом удерживая порывы сильнейшого негодования. Думаете ли вы, милостивые государыни, что она способна играть своими чувствами, так же как вы? Смейтесь над этим ангелом, подскрыливайте над ним сколько угодно, она вас не услышит. Как тут не смеяться? она беззащитна и несчастна, следовательно, вы можете обижать ее вдоволь. Ну, мисс Анна, продолжайте: вы шутите очень мило, и все мы с удовольствием слушаем ваши остроты.

- Говорю тебе опять, Вилльям, мы не мужчины, заметила мисс Анна.

чорт побери, какой у него лоб, чугунный или медный. Но мужчины не говорят таких вещей, мисс Анна, женщины одне только умеют шушукат, пищать, визжать и сплетничать, как-скоро речь заходит о женщине... Ну, опять пойдет потеха... полно, полно. Я вед только назвал вас гусынями, продолжал Вилльям Доббин, заметив, что розовые глазки мисс Анны отуманиваются обыкмвенной влагой. Ну, ну, вы не гусыни, вы лебеди... все что хотите, только, пожалуиста, оставьте в покое мисс Седли.

- Уму непостижимо, отчего это Вилльям привязался к этой востроносой кокетке! думали единодушно мистрисс Доббин и все её дочки. Для такой глупости и примеров не сыщется на белом свете.

И на этом основании, оне трепетали единосердечно, воображая, что хитрая кокетка, брошенная Осборном, завербует себе нового обожателя в лице одурелого Вилльяма Доббина. Им было известно, что такие опыты производились весьма часто в кругу их знакомок, и - почему знать? - быть-может оне сами поступили бы точно таким образом на месте бедной девушки, покинутой своим женихом. В этом последнем случае, предчувствия их могли основываться на собственном их понятии о подобных опытах.

- Это еще слава Богу, мама, что полк их скоро выступает за границу, говорили молодые девицы: авось это, по крайней мере на время, освободит брата от сетей кокетки.

Дело, в самом деле, получало именно такой оборот, скоро возведенный на стенень исторического факта. По распоряжению судьбы, корсиканский выходец должен был принять деятельное участие в этой домашней драме, разыгрываемой на базаре житейской суеты; ей бы и не кончиться без могущественного содействия этого великого героя в политическом мире. Наполеон решительно разорил в конец господина Джона Седли. С его прибытием, вся Франция стала под ружье, Европа заколыхалась, и, что всего хуже, фонды решительно упали на лондонской бирже. Между тем как Французы группировались на Майском поле под победоносными орлами, четыре европейские гиганта готовились устроить chasse à l'aigle, и один из них явился в британской армии, где между-прочим были два знаменитые героя: кептен Доббин и капитан Осборн.

Новость о возвращении Наполеона с острова Эльбы и прием, оказанный ему в столице Франции, преисполнили огненным энтузиазмом весь Трильйонный полк, еще так недавно отличавшийся своими похождениями по ту сторону океана. Благородное честолюбие, надежда, патриотическое рвение восиламенили всех, от полковника до последняго барабанщика, и каждый готов был поблагодарить лично от себя корсиканского выходца за его неугомонную юркость. Уже давно Трильйонный полк горел нетерпением доказать своим товарищам в британской армии, что вест-индский зной и жолтая лихорадка не истребили в нем порывов мужества и чести, и вот наступила наконец желанная пора для подвигов великих. Стоббль и Спуни надеялись, без всяких хлопот, получить следующий чин, майорша Одауд надеялась, в конце компании, подписываться мистрисс полковницей Одауд Трильйонного полка. Приятели наши, Доббин и Осборн, разделяли, каждый по своему, всеобщий восторг: Доббин был спокоен, тих и важен, мистер Осборн беззаботно предавался увлечению пылкого чувства, и оба в одинаковой степени готовы были исполнить свою обязанность на поле чести и славы.

Волнение, произведенное повсюду свежим политическим событием, было такого рода, что в столице почти не обращали внимания на частные дела, и вот почему собственно Джордж Осборн, занятый приготовлениями к неизбежно-предстоявшему походу, пропускал почти мимо ушей все другия события, которые, нет сомнения, были бы для него интересны в мирное время. Сказать правду, он не слишком огорчен был катастрофой, разразившейся над головою доброго мистера Седли. Он имел поэтическое совещание с своим портным в тот самый день, когда кредиторы в первый раз обступили этого несчастного джентльмена. Старик-отец рассказал ему о постыдном и безчестгом поведении банкрота, намекнул деликатным образом о необходимости прервать всякия сношения с легкомысленной девочкой, и, в заключение, дал ему в тот вечер значительную сумму денег для закупки разных разностей, необходимых для похода, Джордж принял деньги с великим удовольствием, и пожелал своему родителю спокойной ночи. Печатные объявления уже висели над окнами дома Седли, где он провел многое множество приятных часов. Джордж ясно разсмотрел их при свете луны, когда проходил мимо этого дома на свою городскую крартиру. Стало-быть, гостеприимный дом был заперт для бедной Эмми и родителей её; куда жь они девались, и где их настоящий приют? Мысль о погибели несчастного семейства произвела неприятное впечатление на его душу. Джордж был в этот вечер очень задумчив и печален в общей зале гостинницы "Пестрого Быка", где была его квартира, и пил слишком много, так-что это обратило на него внимание товарищей, сидевших за общим столом.

Скоро пришел Доббин, и заботливой рукою отстранил от него четвертый или пятый стакан пунша, который он велел подать себе собственно от скуки; но когда друг Доббин обнаружил намерение вступить с ним в серьезный разговор, Осборн отклонился от всяких ответов, и признался, что ему чертовски грустно.

Через три дня, Доббин застал своего друга в его комнате. Осборн сидел, облокотишимсь руками на стол, заваленный газетными листами, и был, казалось, погружен в мрачное раздумье,

- Что с тобою, мой друг? с безпокойством спросил кептен Доббин.

- Она... она прислала мне назад... мои подарки... вот эти. демонския побрякушки. Посмотри сюда! Доббин взглянул на пакет с надписью: "Капитагу Джорджу Осборну". Надпись была сделана известною рукою. Подле пакета в безпорядке лежали: золотое колечко, серебряный перочинный ножик, купленный для нея на ярмарке Джорджем, когда он был еще мальчиком, золотая цепочка и миньятюрный медальйон с волосами.

Он подал ему небольшое письмецо из нескольких строк. Доббин прочитал:

"Папенька приказал мне возвратить вам все сий подарки, полученные от вас в счастливые дни моей жизни. Я пишу к вам в последний раз. Не сомневаюсь, вы также как я чувствуете всю силу поразившого нас удара. Я первая разрешаю вас от обязательства, которого исполнение невозможно при настоящей бедности нашего семейства. Я уверена также, что вы не разделяете жестоких подозрений господина Осборна, которые, быть-может, всего более сокрушают разбитое сердце моего отца. Прощайте. Прощайте. Стану молиться Богу, чтобы он подкрепял меня среди всех этих несчастий, и благословил вас навсегда. А.

"Я буду играть на фортепьяно, - на вашем фортепьяно. Как это мило с вашей стороны прислать мне эту - теперь уже единственную мою драгоценноеть!"

Доббин был джентльмен удивительно нежный. Взгляд на страдающих детей или женщин всегда приводил его в трогательяое умиление. Мысль, что Амелия скорбит душевно и томится в своем одиночестве, переполняла его душу невыразимою тоской, и он обнаружил такие признаки внутренняго волнения, которые, быть-может, не совсем приличны мужу с характером решительным и твердым. Он клялся, что Амелия - небесный ангел, и с этим мнением Джордж согласился теперь от чистого сердца. Еще раз мистер Осборн пересмотрел историю их общей жизни, и воображение нарисовало ему картину этой девушки с детских её лет до первого цвета роскошной юности: всегда и везде так она мила, невинна, очаровательно-простодушна и безъискусственно-нежна!

всем она была прелестна и добра. А он?.. мистер Джордж Осборн покраснел от стыда и угрызений, когда собственный его эгоизм и равнодушие пришли в контраст с этой совершеннейшей чистотою. Он забыл теперь шумные явления в политическом мире, забыл свой честолюбивые планы, и друзья начали разсуждать только о дочери банкрота.

- Где они теперь? спросил Осборн после продолжительной беседы и длинной паузы.

Надобно сказать к его стыду, что, с некоторого времени, он совершенно выпустил из вида свою невесту, и не знал, куда переселилось несчастное семейство Джона Седли.

- Где они теперь? к письму не приложен адрес.

Доббин знал где они. Он не только отослал к ним фортепьяно, но в добавок отправил, по городской почте, письмо к мистрисс Седли, испрашивая позволение навещать их на знаменитых Виллах Аделаиды. И не далее как вчера он видел добрую старушку, видел мисс Амелию и, что всего важнее, сам принес в гостинницу "Пестрого Быка" это прощальное письмо и пакет, которые так глубоко растрогали душу и сердца обоих друзей.

Старушка находилась еще под влиянием свежих впечатлений после прибытия фортепьяно, которое, как она догадывалась, прислал Джордж в знак памяти и дружбы. Не считая нужным исправлять эту ошпбку достойной леди, кептен Доббин выслушал внимательно её длинную и жалобную повесть, соболезновал её лишениям. и бедствиям, и вполне согласился, что старик Осборн обнаружил чорную неблагодарность к своему благодетелю и другу. Когда наконец мистрисс Седли поугомонилась в излиянии сердечной грусти, Доббин осмелился попросить позволение засвидетельствовать лично свое почтение мисс Амелии, которая, как-обыкновенно, была всегда наверху в своей одинокой каморке. Через несколько минут, мать свела ее с лестницы, и бедняжка вошла в комнату, трепещущая и бледная как полотно.

Её могильная наружность и мрачные черты отчаяния на всей её фигуре были так поразительно-резки, что благородный Вилльям Доббин затрепетал при взгляде на юную страдалицу, и ясно разобрал на её челе роковые следы зловещих предчувствий. Она посидела с ним минуты две или три, и потом, вручая ему пакет, проговорила голосом нерешительным и.слабым:

- Потрудитесь отдать это капитану Осборну и... и я надеюсь, что он совершенно здоров и... это очень любезно, что вы пожаловали к нам и.. и мы все полюбили наш новый домик, и нам здесь хорошо. И... и... я пойду наверх, мама, потому, что... так... мне что-то не здоровится сегодня. Прощайте, капитан.

С этими словами, мисс Амелия сделала книксен, улыбнулась, и побрела назад в свою каморку. Мать, провожая ее наверх, бросила на Доббина взгляд, исполненный отчаянной тоски; но великодушный джентльмен не нуждался в таком безмолвном обращении к себе; он сам любил ее слишком нежно, чтобы не сочувствовать её горю. Невыразимая грусть, соболезнование, страх, глубоко заронились в его душу, и он поспешил удалиться из этого приюта нищеты и скорби.

Как-скоро мистер Осборн услыхал, что приятель его знает, где они живут, вопросы его обнаружили нетерпение и пылкость пробудившейся страсти. Как он ее видел? В каком положении застал? Что она делала? Что говорила?

- Джордж! Она умирает!

Больше ничего не мог вымолвить кептен Доббин.

Во всем доме, где приютилось несчастное семейство банкрота, была только одна служанка, бойкая ирландская девушка, исправлявшая все обязанности горничной и кухарки. Несколько дней сряду она старалась утешить свою барышню и разогнать её тоску своею болтовней; но Эмми ничего не отвечала; едва-ли даже и знала она какие попытки делаются в её пользу другими людьми.

Часа через четыре после дружеского разговора между Доббином и Осборном, девушка-ирландка вбежала в комнату Амелии, где она вечно сидела над своими письмами, читая и перечитывая их сотню тысяч раз. Девушка улыбнулась, бросила веселый и лукавый взгляд, и даже затянула какую-то песню, чтобы обратить на себя внимание бедной Эмми, которая однакожь ничего не видала и не слыхала.

- Иду, отозвалась Эмми, не оглядываясь назад.

- Пришли к вам, продолжала веселая девушка. Там внизу понимаете? кто-то спрашивает вас, и вот к вам новое письмо... перестаньте читать старые, мисс Эмми.

И она подала ей записку, в которой Эмми прочла следующия слова:

"Я должен вас видеть. Милая, обожаемая Эмми... жизнь моя... любовь моя... ангел Эмми, прийди ко мне."

ГЛАВА XVIII.

Мисс Кроли под опекой в своей спальне.

Мы уже видели, что мистрисс Фиркин, горничная и доверенное лицо старой девицы, считала своею непременною обязанностию писать отношения, доклады и рапорты в пасторат на "Королевину усадьбу" по поводу всякого, сколько-нибудь замечательного события на Парк-Лене, и мы намекнули отчасти, что сама мистрисс Бьют, по доброте своего сердца, оказывала особое виммание и благосклонность к этому доверенному лицу при особе мисс Матильды Кроли. Мистрисс Бьют была тоже до крайности добра к благородной компаньйонке, мистрисс Бриггс, и привлекла ее на свою сторону множеством тех неуловимых признаков внимательности и мелких обещаний, которые ничего почти не стоят предлагающему лицу, между тем как принимающая особа дорожит им чуть ли не более всего на свете.

В самом деле, всякой разсчетливый хозяин и образованный домоуправитель должен знать превосходно, как нам дешево, в известных случаях, обходятся те сладенькия приправы, которые сообщают самый благовонный запах и приятный вкус обыкновенным блюдам в домашней жизни. Желал бы я знать, какой это чудак выдумал пословицу - "Соловья баснями не кормят?" Мне известно по многочисленным опытам, собранным на рынке житейских треволнений, что одной хорошей басней можно иной раз угостить целые сотни соловьев и соловьих. Пословица "Сухая ложка рот дерет" тоже никуда не годится, и по моему мнению, тот был простак, кто первый пустил ее в ход. Превосходный повар, такой, например, как безсмертный Алексис Сойе, может, если захочет, накормить вас за полпени в тысячу раз лучше, чем какая-нибудь кухарка, которую вы снабдили, за фунт стерлингов, разнообразными пряностями и кореньями с травяного рынка. Так и в деле изящных искусств: опытный артист извернется двумя или тремя всякий удобно переварит легкую пищу из простейших элементов.

Мистрисс Бьют, мы это видели, была превосходная хозяйка, редкая мастерица своего дела. В короткое время она употчивала Бриггс и мистрисс Фиркин до такой степени, что оне были без ума от её хлебосольства, хотя; собственно говоря, ничего не было на её етоле, кроме соловьиных басен. Не проходило дня, когда бы мистрисс Бьют не говорила им о своей глубокой привязанности, и о том, чтобы она сделала для них, еслибы имение старушки находилось в её руках. Почтенные старушки слушали развеся уши, и сердобольные сердца их проникались такою благодарностью, как-будто мистрисс Бьют осыпала их драгоценнейшими сокровищами из всех частей света.

Родон Кроли, напротив того, как джентльмен, до крайности недальновидный, никогда не старался завербовать на свою сторону тетушкиных адъютантов. Он оказывал искреннее презрение к обеим дамам: раз или два, - где это видано? где это видано? заставлял доверенную особу снимать сапоги с своих ног, посылал ее в дождь и слякоть с грязными поручениями в какую-нибудь табачную лавчонку, и если когда-нибудь он давал ей какую-нибудь гинею, то эти деньги, с позволения сказать, звучали словно пощечиной в ушах достопочтенной мистрисс Фиркин. Тетушка его всегда издевалась над мисс Бриггс, и благородная компаньйонка служила постоянною мишенью всех её шуток: кептен Кроли, увлеченный благим примером, не отставал от своей тётушки, и остроумные его шуточки были столько же деликатны, как ляганье его кургузого коня. Мистрисс Бьют между тем советовалась с благородной гувернанткой во всех затруднительных случаях, разсуждала с нею о поэзии и превозносила похвалами её собственные изделия по стихотворной части. Случалось, хотя довольно редко, мистрисс Фиркин получала от нея монету в два пенса с половиной; но этот скудный подарок сопровождался такими комплиментами и дружескими взглядами, что два пенса с половиной мгновенно превращались в слиток золота в благодарном сердце этой дамы, которая притом, заглядывая в будущность, смело могла разсчитывать на золотые горы, как-скоро мистрисс Бьют вступит в законное наследство престарелой леди.

С намерением мы распространились об этих двух способах вести свой делишки на житейском рынке, чтобы воспользоваться случаем дать приличное наставление неопытным джентльменам. Хвалите всех и каждого, милостивые государи, и ни в каком случае не задирайте своего носа: смело говорите свой комплименты в глаза, и еще смелее произносите их заочно, как-скоро вы знаете, что вас могут подслушать. Никогда не пропускайте случая сказать ласковое словцо, и помните, что, рано или поздно, вам отплатят на широком. Базаре Житейской Суеты. Коллингвуд, вы знаете, никогда не мог видеть пустого места в своих владениях, без того, чтобы не бросить на него жолудь из своего кармана: так поступайте и вы с своими комплиментами. Жолудь вам ничего не стоит, но из него может разростись огромный строевой лес.

Когда процветал и блаженствовал Родон Кроли, ему повиновались молча, с подобострастным спокойствием и без всяких отговорок; но когда наступили для него черные дни опалы и невзгоды, никто его не пожалел, и никто не явился к нему на помощь. Но когда мистрисс Бьют приняла в свое владение джентльменский домик на Парк-Лене, верхний и нижний департаменты возрадовались всем своим сердцем, разсчитывая на все возможные повышения и льготы под великодушной администрацией доброй управительницы дома.

хорошо понимала житейския дела, чтобы допустить неосновательное предположение в этом роде. Она знала также, как дважды два, что хитрая и отчаянная Ребекка не задумается ни на минуту вступить опять в открытую борьбу. Мистрисс Бьют Кроли понимала настоятельную необходимость приготовиться к мужественному отражению неизбежных приступов и нападений.

Во первых, крепость была в её руках - этот пункт не подлежал ни малейшему сомнению, но можно ли было поручиться за главного её владельца? Почему знат - быть-может мисс Кроли сгарала тайным желанием вступить в миролюбивые переговоры с изгнанным врагом. Старушка любила Родона Кроли, любила и Ребекку, которая умела мастерски разгонять её скуку. Мистрисс Бьют, с горестию и сокрушением сердечным, не могла не признать достоверного факта, что никто из членов её собственного семейства не оказывался годным для забав и удовольствий благовоспитанной городской леди.

- Я знаю, разсуждала мистрисс Бьют, пение дочерей моих, после этой ненавистной гувернантки, никуда не годится. Матильда всегда бывало спит, когда Марта и Луиза поют для нея свои дуэты. Сынок мой, Джемс, просто нестерпим с своими необтесанными манерами студента; про муженька нечего и распространяться: у него на уме только лошади да собаки. Ну, как тут пригласить ее к себе; в этот несчастный пасторат? Она разсердится на всех нас, и убежит вероятно после первой же ночи. Тогда пиши опять, что все пропало. Не успеешь оглянуться, а Родон как-тут заграбастает ее в свои когти, и эта полколодная змея запустит свое жало в самое сердце бедной старухи... Одно для меня ясно: Матильда больна ужасно, и, вероятно, не оправится еще недели три, четыре. Ну, чему быть, тому не миновать, а ужь, пока лежит она в постели, и не дам ее в обиду этим безнравственным людям. Мой священный долг: защищать немочную женщину всеми зависящими от меня средствами против злонамеренного покушения негодяев.

Мисс Матильда Кроли, несмотря на врожденную веселость, имела довольно мнительный характер. Если, бывало, кто замечал ей, что она как-будто немножко похудела и цвет её лица как-будто немножко изменился, трепещущая старуха немедленно поcылала за доктором и шпиговала себя порошками и микстурами без всякой пощады. Но теперь, посде внезапного фамильного переворота, она была действительно больна - да и чьи нервы могли бы устоять против таких страшных потрясений? По крайней мере, мистрисс Бьют, верная своим филантропическим обязанностям, поспешила немедленно известить доктора, и аптекаря, и компаньйонку, и всю прлслугу, что мисс Кроли находится в самом опасном положении, и что, следовательно, надобно держать ухо востро. По её распоряжениям, улица перед окнами была завалена по колено толстыми слоями соломы, и мистер Баульс окутал толстым войлоком дверной молоток у подъезда, чтобы никто не обезпокоил страдалицу неосторожным стуком. Доктор неизменно должен был являться два раза в день, и она угощала пациентку отвратительной микстурой через каждые два часа. Если кто-нибудь ненароком входил в комнату, мистрисс Бьют произносила такое шипучее и зловещее что старушка невольно вздрагивала на своей постели, и с трепетом обращала свой испуганный взор на бисерные глаза мистрисс Бьют, которая неподвижно сидела в креслах подле кровати. Страшно светились эти глаза среди постоянного мрака (занавесы всегда были опущены), и когда сердобольная дама выступала по комнате в своих бархатных туфлях, мисс Кроли невольно воображала тигрицу с её острыми когтями.

Так проходили дни, длинные, бесконечные дни. Повременам, мистрисс Бьют читала для нея назидательные книги голосом заунывным, погребальным; но чаще всего она, без вчякой определенной цели, прислушивалась к глухому уличному шуму и монотонной песни ночных сторожей. В полночь приходил домашний врач, и мистрисс Бьют, выслушивая его наставления, покачивала головой как ведьма, и дико моргала своими глазами, обращенными на потолок. Сама богиня здравия могла бы пошатнуться и зачахнуть при такой медицинской обстановке!

Недуги тела и души произвели в короткое время сильнейшее опустошение в разстроенном организме нервозной старухи. Чем больше при нормальном состоянии здоровья хвасталась она модной доктриной французской философии восьмнадцатого века, тем более теперь преследовал ее могильный страх; и воображение рисовало перед ней все ужасы замогильного бытия...

Подражая современным романистам, мы могли бы, по этому поводу, пуститься в самые длинные диссертации, не лишенные интереса в философском смысле; но по опыту мы знаем, какую скуку наводят все эти диссертации романистов на читателя. Это, однакожь, не мешает нам припомнить вековечную истину, что не все то золото, что блестит, и публику на театральной сцене, проливает в тот самый вечер кровавые слезы в тиши своего кабинета! Как часто сладострастный эпикуреец, знаменитый своими чуть-ли не волшебными пирами, томится от горькой чаши страданий на своем болезненном одре! И думаете ли вы, что ему становится легче от воспоминания протекших удовольствий? Думаете ли вы, что какая-нибудь дряхлая, изсохшая красавица утешится и усладит свою душу, как-скоро воображение разрисует перед ней целый магазин модных платьев и блистательные успехи на модных балах, где некогда все благоговели перед ней?..

- Что тут станешь делать? разсуждала сердобольная мистрисс Бьют, - муж мой, при настоящих обстоятельствах, мог бы кау нельзя лучше пригодиться для этой больной старухи, если бы только он сам не был болван-болваном. Теперь-то собственно и легко было бы убедить ее, что она должна перед последним издыханиен, отдать полную справедливость моим бедным дочерям и сыновьям, которые, право, слишком заслуживают эту благостыню от своей родни.

Мистрисс Бъют, верная своей системе, старалась всеми зависящими от нея средствами возбудить сильнейшее отвращение к гнусным деяниям Родона Кроли, и для этой филантропической цели она мало-по-малу представила ей целый каталог таких ужасных преступлений, за которые можно было бы осудить целые полчища отъявленных негодяев. Мистрисс Бьют обнаружила редкий фамильный интерес и совершеннейшее знакомство с похождениями Родона Кроли. Она знала все подробности этой гадкой ссоры с капитаном Файрбресом, где Родон, виноватый кругом с самого начала, вызвал капитана на дуэль и застрелил его на повал. А что сделал он с этим несчастным лердом Довделем? вообразите: матушка лорда наняла для него особый дом в Оксфорде, где получил он превосходнейшее воспитание, так что до приезда в Лондон не брал в руки карт и не имел понятия о бильярдной игре? И что же? Родон начал похаживать с ним по трактирам, приучил его пьянатвовать, играть, буянит, так что бедный юноша просадил в короткое время четыре тысячи фунтов чистоганом и сделался, что называется, пропащим человеком. Яркими, поразительными и живыми красками мистрисс Бьют изображала до мельчайших подробностей томительное отчаяние раззоренных им семейств - сыновей, которых он безжалостною рукою погрузил в бездонную пропасть нищеты и пороков. Она знала несчастных купцов, доведенных до банкротства безумною расточительностью Родона Кроли (по неосторожности они верили ему огромные суммы на честное слово); но что всего более возмущало и тревожило чувствительную душу мистрисс Бьют, так это, можно сказать, безпримерное безстыдство и наглость, какие он всегда обнаруживал в своем поведении в отношении к великодушнейшей тётке, которой вот теперь и отплатил, наконец, самою черною, низкою и вместе пресмешною неблагодарностью за все её жертвы. Все эти истории она рассказывала мисс Кроли потому единственно, что считала себя вправе делать это по долгу совести и чести; как мать добродетельного семейства. Бичуя таким образом свою отсутствующую жертву, мистрисс Бьют не чувствовала в душе ни малейших угрызений, и даже гордилась необычайным присутствием духа; с каким ей удавалось выполнять это безкорыстное дело. Да, кто что ни говори, а ужь если нужно очернить и обезславить человека на рынке житейских треволнений, так собственная родственница сделает это в тысячу раз лучще, чем всякой посторонний враг. Впрочем, относительно этого несчастного горемыки, Родона Кроли, мы должны признаться, что его было бы легко обвинить простым и ясным изложением действителъных подвигов его жизви, и мистрисс Бьют напрасно безпокоилась принимать на себя труд изобретения скандалёзных историй раздирателъного сорта.

чтоб на Парк-Лене не смели принимать посланников и писем от нечестивого Родона Кроли, она приказала заложить коляску мисс Кроли, и отправилась к своей старой приятельнице мисс Пинкертон, на Чизвиккский проспект, с тою похвальною целью, чтоб сообщить Благородной Академии оглушительную весть о похождениях мисс Шарп, обольстивщей Родона Кроли, и собрать на этом основании дополнительвые сведения относительно происхождения и воспитания отставной гувернантки. Приятелышьница лексикографа, с великою охотой предложила свои обязательные услуги. Немедленно поручено было мисс Джемиме отыскать в домашнем архиве письма и росписки бывшого учителя рисованья. Оказалось, что одно письмо было им отправлено из долговой тюрьмы; в другом умолял он, ради самого неба, прислать ему вперед месячное жалованье; в третьем мистер Шарп покорнейше благодарил чизвиккских дам за покровительство и благодеяни., оказываемые мисс Ребекке. Последний документ был содержания трогательного: несчастный артист, уже томившийся на смертном одре, поручал свое единственное дитя, сиротку Бекки, великодушному вниманию и покровительству мисс Пинкертон. Нашлись в архиве документы и самой Ребекки: в одном, малютка испрашивала помощи для своего несчастного отца; в другом содержалась слезная благодарность незабвенной благодетельнице.

Из Благородной для Девиц Академии на Чизвиккском проепекте, мистрвсс Бьют стрелой покатила на предместье Сого, в Греческую улицу, в бывшую квартиру покойного живописца, где до сих пор стены маленькой залы украшались портретами самой хозяйки в белом атласном платье, и супруга её в синем фраке с медными пуговицами - портреты были написаны в уплату долга за квартиру. Бывшая хозяйка, мистрисс Штокс, как дама красноречивая и обязательная во всех отношениях, быстро рассказала все; что было ей известно о покойном живописце. Оказалось, что мистер Шарп, не говоря дурного слова, был бедняк, до крайности распутный; должники, бывало, не отходили от его дверей, и что всего ужаснее, он обвенчался на своей жене весьма не задолго до её смерти. Хозяйка, к великому огорчению, узнала об этом после; иначе, разумеется, не стала бы их держать ни одного дня. Дочка их была вообще прехитрая и преветреная лисица; бывало; она хохочет целый день без всякой видимой причины, передразнивает всех и каждого, прыгает как коза, делает уморительные рожи, и, случалось, отец посылал ее за джином в ближайшую харчевню, или с запиской к кому-нибудь из своих безпутных товарищей, живших в этом квартале; всюду бегала малютка Бекки, и всюду ее знали. Коротко и ясно, мистрисс Бьют, не жалея никаких хлопот, собрала драгоценнейшие материалы для составления биографии своей новой родственницы, и вероятно Ребекка была бы ей очень благодарна, еслиб своевременно могла получить понятие об этой безпримерной заботливости о своей особе.

Плодом этих неутомимых изследаваний было совершеннейшее просветление умствевных очей доброй старушки, заблуждавшейся так долго насчет своего племянника и теперешней его жены. Мистрисс Родон Кроли - дочь оперной актрисы. Она танцовала и сама. Она служила натурщицей для живописцев. Она воспитана по театральному. Она пила пунш с своим отцом, курила трубку; и прочая. Это была, одним словом, женщина, соединившая свою судьбу с пропащим человеком. Окончательный вывод: плутовство их неисправимо, и порядочная женщина не должна обращать на них ни малейшого внимания.

Таковы были материалы и сведения, предложенные вниманию больной старухи на Парк-Лене. Мистрисс Бьют воспользовалась ими как провизией, и аммуницией для укрепления джентльменского дома против неминуемой осады, котрая скоро должна быть произведена соединенными усилиями двух отъявленных негодяев.

некоторым образом границы благоразумной разсчетливости. Она истомила мисс Кроли гораздо более, чем сколько было нужно, и хотя слабая старуха подчинилась её авторитету, но власть эта была уже через чур натянута, строга, так что можно было опасаться, что жертва обнаружит намерение высвободиться из под её влияния при первом удобном случае. Женщины, всякой знает, весьма часто впадают в такия ошибки, несмотря на то, что по большей части оне действуют под руководством своего прозорливого инстинкта.

Так, например, мистрисс Бьют, увлекаемая без сомнения самыми филантропическими побуждениями, ухаживала за своей больной с таким безпримерным рачением, как-будто собиралась проводить ее на тот свет через несколько недель. Она просиживала у её изголовья целые ночи на пролет, не спала, не вкушала пищи, и даже отказалась от прогулок на свежем воздухе. Обо всех этих лишениях и жертвах, она вздумала однажды гамекнуть господину Кломпу, домашнему врачу и, вместе, аптекарю, который неизменно продолжал делать свои визиты по два раза в день.

- По совести могу признаться, мистер Кломп, сказала мистрисс Бьют, что все это время я не щадила никаких трудов, и никаких усилий для нашей драгоценной пациентки, доведенной своим негодным племянником до этого ужаснейшого состояния нравственных и физических недугов. О себе уж тут я не хлопочу нисколько; я не задумаюсь принести себя в жертву.

- Да, сударыня, и ваша преданность заслуживает истинного удивления, начал мистер Кломп, - но...

- И вообразите: я почти ни разу не сомкнула глаз с той поры, как приехала из деревни! Уж как-скоро речь идет об исполнении своей обязанности, я готова посвятить ей свое здоровье, сон, спокойствие, все что вам угодно. Когда бедный мой Джемс лежал в оспе, думаете ли вы, что я нанимала для него сиделку? Никак нет.

- Как мать семейства и жена достопочтенного человека, я смиренно признаюсь, и верю сердечно, что правила моей жизни именно таковы, как им следует быть, продолжала мистрисс Бьют с торжественностью счастливого убеждения, - и могу вас уверить, мистер Кломп, что я не отступлю от этих правил никогда, никогда, до последняго моего вздоха. Пусть безчеловечные люди положили эту седую голову на одр болезни...

Здесь мистрисс Бьют, делая выразительный жест, указала на один из кофейных париков мисс Кроли, висевших на гвоздике в её гардеробной.

- Да, пусть безчеловечные люди, не имеющие ни чести, ни стыда, сразили эту почтенную голову, и положили ее на одр болезни, я никогда не оставлю ее, мистер Кломп, хотя бы это стоило мне совершеннейшого изнурения всех моих сил. Ах, мистер Кломп! боюсь я, то-есть, я уверена, что для этой драгоценной головы нужны, может-быть, скорее духовные, чем медицинския утешения.

- Я хотел вам собстеенно заметить, сударыня, начал опять мистер Кломд таким решительным голосом, который, повидимому, отстранял всякуювозможность дальнейших перерывов, - я хотел вам. собственно заметит, что вы, по моему мнению, напрасно безпокоитесь слишком о нашей пациентке, и чго вам нет ни малейшей надобности жертвовать своим здоровьем в её полвзу.

- Очень хорошо; но прошу вас обратить внимание, что теперь обстоятельства совсем не требуют такой жертвы, сказал мистер Кломп. Вы можете быть увереньг, что доктор Скуилльс и я разсматривали болезни мисс Кроли со всем старанием и добросовестностью опытных врачей: мы находим, что нервы её ослабели и чрезмерное уныние овладело её душою, оттого собственно, что фамильные происшествия слишком взволновалй ее.

- Погубили, скажите. лучше, и это все её племянник - сломить бы ему шею!

- Слишком взволновали, и вы, сударыня, я говорю без преувеличений - явились ангелом-хранителем, чтоб утешать мисс Кроли под бременем сильных огорчений. Но доктор Скуилльс и я держимся положительно и единоглаено того мнения, что для нашей любезной пациентки нет никакой надобности лежать день и ночь в постели, не переменяя воздуха спальни. Она огорчена глубоко, спора нет; но это постоянное заключение, естественным образом увеличивает разстройетво её душевных сил. Ей нужны перемены, развлечения, свежий воздух, веселые мысли - самые лучшия лекарства во всей нашей аптеке, прибавил мистер Кломп, улыбаясь и выставляя на показ свой белые зубы. Убедите ее встать, милостивая государыня, оставить мягкия подушки и ободриться. Прогулки на свежем воздухе особенно для нея необходимы, так же как и для вас, мистрисс Бьют. Выезжайте как-можно чаще, и розы быстро опять зацветут на ваших увидающих щеках.

- Это бы, пожалуй, можно устроить, да только та беда, что перед нашим домом снует безпрестанно этот негодный племянник с своей женой, возразила мистрисс Бьют (выпуская кошку эгоизма из ящика своей тайны). Один взгляд на них поразит мисс Кроли жесточайшим ударом, и мы принуждены будем опять положить ее в постель. Нет, мистер Кломп, ей не следует выезжать, и она не выедет до тех пор, по крайней мере, пока я останусь в её доме. О моем здоровьи распространяться нечего: какая кому нужда до моего здоровья? Еще раз, милостивый государь, я охотно повергну самую жизнь на жертвенник своих обязанностей.

- Непременно.

- В таком случае, сударыня, я не могу отвечать за жизнь своей пациентки, сказал мистер Кломп серьёзным тоном. Нервы мисс Кроли слабеют со дня на день, и если вы желаете видеть капитана Кроли наследником своей тётки, то я должен, милостивая государыня, объяснить вам откровенно, что вы хлопочете по возможности изо всех сил в пользу капитана Кроли.

- Великий Боже! Неужели жизнь её в опасности! закричала мистрисс Бьют. Ах, мистер Кломп, что вы не известили меня об этом раньше?

Накануне этого вечера, за бутылкою вина в доме сэра Лепина Уаррена, которого супруга только-что разрешилась от бремени тринадцатым младенцем, мистер Кломп и доктор Скуилльс разсуждали о болезни мисс Кроли таким образом:

- Какой болван этот Родон, что женился на гувернантке! заметил мистер Кломп. Вероятно было что-нибудь у этой девчонки.

- Зеленые глаза, прозрачная кожа, смазливое личико, замечательное развитие лба, заметил доктор Скуилльс, - а Кроли все-таки дурак.

- Дураком родился, дураком и умрет, подтвердил мистер Кломп.

- Теперь, я думаю, не видать ему ни шиллинга от этой старухи, сказал доктор Скуилльс после короткой паузы. Она переделает завещание... если только успеет.

- Эта гемпширская ведъма отправит ее месяца через два, Кломп, за это ручаюсь, мой друг, если она останется здесь, сказал доктор Скуилльс. Женщина старая - обжора --субъект нервозный - трепетание сердца - сдавление мозга - апоплексия - поминай как звали. Выгони эту ведьму, Кломп, подыми старуху, или твои двести фунтиков взлетят на воздух.

И следствием этой консультации было откровенное объяснение достойного мистера Кломпа с достойнейшею мистрисс Бьют Кроли.

Надлежало, во что бы ни стало, заставить старуху переменить завещание в пользу пасторского семейства. Это бы казалось и легко было сделать, потому что не было при её постели никого, кроме мистрисс Бьют; но, к несчастью, тут возникли затруднения непреодолимые с психической стороны. Страх смерти возрастал в душе мисс Кроли с неимоверной быстротою, как-скоро осмеливались ей делать печальные предложения в этом роде, и мистрисс Бьют увидела настоятельную необходимость развеселить свою пациентку и возстановить её здоровье для успешнейшого достижения своей цели. Нужно было выезжать, как предписал и мистер Кломп; но куда?

И на этом основании, мистрисс Бьют вдруг полюбила и Гезгастед, и Горнси, и Дольвич, и усадив в карету свою жертву, начала разъезжать с ней по этим очаровательным местам, разговаривая дорогой, для препровождания времени, о Родоне Кроли и его жене, и выдумывая насчет их разные невинные историйки, способные пробудить и усилить против них негодование в сердце её возлюбленной золовки.

Быть-может мистрисс Бьют перетянула, без всякой надобности, струны своих филантропических соображений. Ей, конечно, удалось вооружить приличным образом мисс Кроли против её негодного племянника, тем не менее однакожь пациентка почувствовала сильнейшую ненависть к своей безжалостной мучительнице, и сгарала желанием высвободиться из под её обременительной опеки. Через несколько времени мисс Кроли решительно взбунтовалась против Горнси и Хайгета. Ей захотелось ехать в Парк. Мистрисс Бьют знала почти наверное, что они встретятся там с этим гнусным Родоном, и опасения её оправдались весьма скоро. Однажды, среди самого Парка, появился легкий шарабан Родона Кроли, запряженный в одну лошадь: Ребекка сидела подле него. В неприятельском экипаже, мисс Кроли занимала свое обыкновенное место, и подле нея, по левую сторону, сидела мистрисс Бьют: жирная болонка и мисс Бриггс рисовались на заднем плане. Это была критическая минута, и сердце Ребекки забило сильную тревогу, когда она угадала знакомую коляску. Когда наконец два экипажа поверстались один против другого, Ребекка всплеснула руками, и устремила на старую деву взоры, исполненные невыразимой преданности и тоски. Сам Родон затрепетал, и лицо его побагровело ужасно, когда он машинально принялся закручивать свой нафабренные усы. В другом экипаже только старушка Бриггс обнаружила некоторое волнение, и обратила, с нервической раздражительностью, свой большие глаза на старых знакомцев. Шляпка мисс Кроли была решительно обращена на противоположный конец. Внимание мистрисс Бьют было поглощено разсматриванием прелестей болонки: она гладила собаченку, ласкала, и придумывала для нея самые нежные названия поэтического свойетва, Экжпажи между-тем подвигались вперед, каждый по своей линии.

- Поди вот, что ты тут сделаешь? сказал Родон своей жене.

- Попытайся еще; мой милый, отвечала Ребекка. Разве ты не можешь зацепиться колесом и приостановить их экипаж?

правильную позицию на своей сиденке; но она и мистрисс Бьют смело взглянули ему в лицо, не думая однакожь отвечать ни малейшим жестом на его усердные поклопы. Родон с заклятием опустился на евое место, выехал из тесного ряда, и с отчаянною быстротою поскакал домой.

Это был великолепный и решительный триумф для мистрисс Бьют; но такия встречи могли, с течением времени, увеличить опасность, так-как мисс Кроли очевидно обнаруживала раздражительность нервов. Предстояла настоятельная необходимость оставить Лондон, и мистрисс Бьют, заботясь более всего на свете о драгоценном здоровьи своей золовки, начала усердно рекомендовать ей брайтонский воздух.