Базар житейской суеты.
Часть вторая.
Глава XXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть вторая. Глава XXIX. (старая орфография)

ГЛАВА XXIX.

Читатель жестоко ошибется, если вздумает включить нас в число военных романистов. Мы не имеем никаких притязаний на этот титул, и наше место среди мирных граждан. Как-скоро палуба опустела, мы смиренно спускаемся в трюм и терпеливо ждем развязки. Мы не пойдем за Трильйонным полком далее городских ворот, и в ту пору, как майор Одауд вступает на свою действительную службу, мы отретируемся назад к его супруге и другим прелестным дамам, оставшимся в обозе.

Не удостоившись чести быть приглашенным на бал, описанный нами в предъидущей главе, господин майор Одауд мог привольно наслаждаться тем естественным и здоровым покоем, которого не суждено было в эту ночь вкусить его товарищам, любителям светских удовольствий.

- Послушай, Пегги, друг ты мой любезный, ласково сказал майор своей супруге, нахлобучиваясь колпаком на сон грядущий, через день или через два, я полагаю, зададут нам такого рода бал с музыкой и выпляской, какого еще не видывали многие из этих господ.

И в заключение этой сентенции, он выпил стакан грога, предпочитая это скромное удовольствие шумным наслаждениям легкомысленного света. Мистрисс Пегги сначала сердечно сокрушалась, что жестокая судьба лишила ее удовольствия отрекомендовать почтенной публике свой тюрбан и райскую птицу; то в скором времени, известие, полученное от супруга, сообщило другое, более серьёзное направление её мыслям.

- Вот что, Пегги, душа ты моя, сказал майор своей супруге, тебе бы не мешало этак разбудить меня минут за тридцать до барабанной тревоги. Ты ужь потрудись приготовить мои вещи, и потом, как будет половина второго, толкни меня в бок. Легко станется, душа моя, что к завтраку ужь я не ворочусь.

С этими словами, предвещавшими неизбежное наступление похода, господин майор Одауд перестал говорить, и погрузился в сладкий сон.

Мистрисс майорша Одауд, как добрая жена и расторопная супруга, приняла теперь к сведению, что ей следует держать ухо востро. Оставаясь н юбке, папильйотках и кофте, она решиила не спать всю ночь.

- Что и говорить, какой теперь сон! подумала мистрисс Пегги в глубине души, - выспаться успею завтра и после завтра, когда не будет больше доброго моего Мика.

И она принялась укладывать его дорожный чемоданчик, весьма удобный для помещения в малом объеме многих, совершенно необходимых вещей. Затем она вычистила его шинель, фуражку, походный мундир и другия статьи военного туалета. Само-собою разумеется, что в глубокие карманы шинели она не забыла поместить многия прохладительные снадобья, со включением увесистой плетёной фляжки коньяку, до которого майор был особенно охотник в дороге, потому-что коньяк, в самом деле, превосходный напиток. Кончив все эти приготовления, майорша села и задумалась, устремив свой неподвижный взор на часы с репетицией, лежавшие перед нею на столе. И лишь-только эта чудная машина, равная, по своей аккуратности, неизменно-верным часам кафедрального собора, пробила две четверти второго, мистрисс майорша Одауд мгновенно разбудила своего супруга, и поднесла к его устам превосходную чашку кофе, какую когда-либо видел город Брюссель.

Кто из смертных будет сомневаться, что все эти распоряжения достойной леди отнюдь не уступают истерическим припадкам и слезам, которыми обыкновенно чувствительные женщины выражают свою любовь к нежным друзьям сердца? Я, с своей стороны, убежден душевно, что этот чудный кофе, который Одауды кушали вместе при звуках труб и барабанов, раздававшихся во всех улицат и переулках бельгийской столицы, был, в своей сущности, гораздо полезнее и сообразнее с разумной целью, чем все эти разительные излияния высокопарных чувств. Ближайшим следствием вкусного завтрака было то, что майор Одауд явился на парад веселым, свежим, здоровым и проворным, и когда он сел на своего коня, можно было залюбоваться, как он приступил к команде своим полком. Все офицеры весело салютовали майоршу Одауд, когда полк проходил мимо балкона, где стояла эта храбрая и достоййая леди, размахивая направо и налево своим белым батистовым платком; храбрость мистрисс Пегги, в самом деле, не подлежала ни малейшему сомнению, и одно только чувство женской деликатности могло удержать ее от личной команды Трильйонным полком, выступавшим на поле чести и славы.

По воскресеньям, и в некоторые другие торжественные дни, мистрисс Одауд постоянно читала, с великою важностью, какую-то большую книгу с золотым обрезом, сочиненную её дядей, достопочтенным деканом. Еще не так давно, в этом только чтении она находила для себя единственное утешение и отраду, когда, при возвращении из Вест-Индии на родину, сидела на палубе корабля, качаемого сильными ветрами. И теперь, когда Трильйонный полк уже скрылся из виду, и барабаны перестали оглашать пробужденный город, мистрисс Пегги снова обратилась к этому волюму, в надежде погрузить на его страницах свою душевную печаль. Но на этот раз её мысли бродили далеко, и она, казалось, ничего не понимала из своей любимой книги. Проект успокоения на подушке, где еще лежал колпак её супруга, был теперь оставлен без всякого внимания, несмотря на тревожную ночь, цроведенную без сна. Было ясно, что почтенная майорша углубилась в созерцание треволнений жизни. Так и все идет на свете. "Прощай, красотка молодая!" говорит какой-нибудь Джек или Дональд, и весело, с ружьем на илече, идет вперед под звуки военного марша. А красотка молодая сидит между тем одиноко в своей комнате, и горюет, и крушится, и рыдает, потому что нет с ней милого дружка, и потому в особенности, что у ней слишком много времени и досуга для излияния сердечных ощущений. Нет, однакожь, правила без исключений.

Понимая в совершенстве, что сердечные сокрушения, в подобных случаях, содействуют только к увеличению скорби любимых особ, мистрисс Бекки решилась подавить в себе всякий восторженный порыв, и на этом благоразумном основании она переносила внезапную разлуку с удивительным спокойствием и хладнокровием древней Спартанки. Сам капитан Родон был в эти минуты растроган гораздо больше, чем его решительная сунруга, с которой он прощался, быть-может, навсегда. Она вполне покорила эту суровую натуру, и побежденный Геркулес возлюбил свою жену всеми силами и способностями своей души. Во всю жизнь никогда он не был столько счастлив, как в последние месяцы, оживленные присутствием любимого существа. Все трактирные похождения холостой жизни, карты, конския скачки, бильярд, волокитство за модистками, актрисами и другия более или менее легкия победы, все это оказалось, на-поверку, глупым и совершенно пошлым в сравнении с тем, чем он пользовался, обладая Ребеккой. Изобретательная на выдумки, Ребекка находила средства забавлять его во всякое время, и теперь свой собственный дом казался ему в тысячу раз приятнее, чем все другия места или общества, которые он посещал холостяком. Он проклинал свой прошедшия глупости, и особенно оплакивал свои огромные долги, которые, как он думал, могли навсегда служить для его жены непреоборимым препятствием к возвышению и блистательным успехам на поприще светской жизни. Он часто, в глубокую полночь, разсуждал об этом предмете наедине с Ребеккой, хотя, к несчастью, все эти долговые обязательства ничуть не безпокоили его, когда он был холостяком. Это был своего рода нравственный феномен, необъяснимый для него самого.

- Ведь вот оно, говорил мистер Кроли, уснащивая свою речь простонародными поговорками, каких было очень много в его вседневном словаре, - до женитьбы я проматывал, зажмуря глаза, последний шиллинг, и подписывал векселя напропалую; не заботясь о процентах. Дать заемное письмо какому-нибудь жиду, для меня не значило ровно ничего, и я жил припеваючи со дня на день. Теперь не то. Уверяю тебя честным словом, Бекки, что со времени женитьбы рука моя не дотрогивалась до гербовой бумаги, кроме разве тех случаев, когда нужно было возобновить отсрочку старым векселям.

Ребекка владела всегда могущественными средствами разгонять в своем супруге все эти меланхолические припадки, вызванные воспоминаниями протекших лет.

- Стоит ли тужить об этих мелочах? говорила она своему супругу, - разве ужь пропала надежда на тётушку Матильду?... Ну, а если пропадет, все еще беды не будет никакой. Во-первых, ты человек военный, и, стало-быть, можешь расчитывать на выслугу, особенно теперь, когда война разгарается со всех сторон. Во-вторых, после смерти брата Питта (умереть он должен непременно), ты полный и независимый владелец "Королевиной усадьбы". В третьих... знаешь ли что? Родон?

- Что?

- Припишись к какой-нибудь сходке "Кувыркателе". Это превыгодное ремесло. Я буду писать за тебя сочинения, и ты отличишься на-славу между этнаи глупцами. Ума тут не нужно никакого. Чем больше будешь кричать, тем лучше, а тебя на это хватит, голос у тебя богатырский.

При этой внезапной мысли, возникшей в изобретательном мозгу мистрисс Бекки, Родон разразился самым диким и отчаянным смехом, так-что переполошил всю гостинницу, уже спавшую крепким сном в этот полночный час. Милорд Тюфто, квартировавший над нашими героями, во втором этаже, послал своего деньщика осведомиться, ужь не спятил ли с ума его адъютант. Поутру, на другой день, за чашкой кофе, Ребекка объяснила всю эту сцену, к великому наслаждению милорда, который и сам покатился со смеху, когда выслушал первую импровизированную речь, произнесенную Ребеккой в мнимом обществе "Кувыркателей", к которым со временем будет принадлежать её супруг.

Но прошли, наконец, все эти веселые дни, речи и беседы. С роковою вестью о походе и открытии кампании, Родон Кроли вдруг сделался угрюм и мрачен в такой степени, что Ребекка позволила себе сделать на его счет несколько весьма колких замечаний. Это оскорбило капитана.

что будет с тобою, Бекки... а может и еще с кем-нибудь... с двумя, то-есть безприютными и беззащитными особами, которые останутся после моей смерти? Над этим нечего смеяться, я полагаю.

Тысячи нежных слов и выражений готовы были, во всяком данном случае, смягчить и успокоить раздраженного супруга. Сатирический дух Ребекки, тесно соединенный с её природным темпераментом, живым и юрким, проходил в одно мгновение ока, и физиономия её, переставая выражать неугомонную веселость, быстро омрачалась самым печальным колоритом. К таким артистическим видоизменениям она приучила себя еще в лондонском предместьи Сого, под скромной кровлей родитедьской квартиры.

- Милый друг! воскликнула она, неужели ты думаешь, что я ничего не чувствую?

И в доказательство чувствительности, румяные её щеки оросились крупными слезами, способными размягчить самое черствоё сердце.

- Ну, полно, полно, Бекки, сказал растроенный супруг, посмотрим-ка вот лучше, что у тебя может остаться, в случае моей смерти. В последнее время мне особенно везло, и вот тут наличными ровно двести тридцать фунтов. В кармане у меня десять наполеондоров; этого, авось, хватит на весь поход. Больше для меня не нужно. За стол и за квартиру не плати, потому-что генерал Тюфто расплатился за нас и за себя. Если меня убьют, помни, Бекки, что я не должен содержателю. гостинницы ни одного шиллинга. Не плачь, мой друг, оно, может-быть, и лучше, если убьют, потому-что... как знать? чего бы ты натерпелась со мной. Своих лошадей я не беру; оно будет дешевле, если поеду на генеральском гнедке. Я ужь сказал генералу, что моя лошадь захромала. Ну, так если оно... того, Бекки, лошадей-то, знаешь, можно будеть продать. За кобылу вчера Григг давал мне девяносто гиней, только я имел глупость заартачиться и не уступал меньше сотни, так-как еще нам не была объявлена эта внезапная новость. Бульфинчь нигде не потеряет своей цены, а все-таки лучше продать его в этой стороне, потому-что в Лондоне его, пожалуй, отнимут у тебя за долги. Эту маленькую лошадку, что подарил тебе сэр Тюфто, тоже не мешает продать здесь, потому-что, друг мой, Бекки, воздух лондонских конюшен будет нездоров для нея, прибавил улыбаясь мистер Родон. Вот эта дорожная шкатулка стоила мне двести фунтов... то-есть, я еще не заплатил за нее, не плати и ты, а полтораста фунтов тебе всякий за нее даст. За продажу моего гардероба тоже можно выручить порядочную сумму. Здесь вот, к вашим услугам, мои булавки, кольца, часы с золотой цепочкой, и другой довольно ценный хлам. Все это спусти при первом удобном случае. За эти часы и цепочку, тётушка Матильда, помнится, заплатила сотню фунтов. Золотые флакончики могут быть проданы отдельно от шкатулки фунтов за тридцать. Как жаль, право, что у того же купца я не озаботился взять золотой сервиз!.. Но ужь делать нечего, Бекки, надобно хорошенько воспользоваться и тем, что есть.

Делая таким-образом эти последния распоряжения, мистер Кроли, бывший отчаянным эгоистом до самой женитьбы, когда безкорыстная любовь, нежная и пламенная, пересоздала его грубую натуру, перебирал, одну за другою, все статьи своего движимого имущества, стараясь определить приблизителыиую цену каждой вещи. Он был серьёзен и задумчив, потому-что занимался устройством судьбы своей будущей вдовы. Вооруженный карандашом, он взял лист бумаги, и составил школьным почерком длинный реэстр всех своих вещей, с отметкою приблизительной цены каждой. Вот образчик этого замечательного реэстра:

"Двухствольное мортоновское ружье - сорок гиней. Походная шинель на собольем меху - пятьдесят фунтов. Две пары пистолетов в футляре из розового дерева (пригодные особенно для дуэлей) - двадцать фунтов. Три новых седла и три попоны, - сорок фунтов."

И так далее. Все это имущество должно было, в известном случае, поступить в полное распоряжение будущей вдовы.

Верный своему экономическосу плану, капитан Кроли надел самый старый, изношенный мундир, оставив новое платье под присмотр и опеку мистрисс Кроли. И этот знаменитый денди Гайд-Парка и Виндзора, отправляясь теперь на поле битвы, был скорее похож на скромного сержанта, чем на капитана, и уста его произносили что-то в роде молитвы за женщину, которую он собирался оставить. Ребекка, в свою очередь, приведенная в трогательное умиление, стала на колени и устремила свои глазки в потолок. Родон Кроли поднял неутешную супругу, заключил ее в свои объятия, и плотно прижал к своему сильно бьющемуся сердцу. Лицо его покрылось пурпуровоий краской, и глаза потускнели, когда он усадил ее на стул, и вышел из дверей. Он ехал рядом с генералом и молча курил сигару, когда они догоняли бригаду, выступившую раньше их за несколько минут. Брюссель уже исчез из вида давным-давно, и войска виднелдсь впереди, когда капитан Кроли перестал крутить усы и вступил в разговор с милордом Тюфто.

Ребекка между тем, как мы уже сказалв, благоразумно решилась подавить в себе всякий восторженный порыв безполезной сантиментальности. Когда супруг её вышел из комнаты, она остановилась у окна, и увидев его на улице, махнула несколько раз своим беленьким платочком, в знак последняго прощанья. Здесь она простояла неподвижно до тех пор, пока мистер Кроли повернул за угол переулка.

Кафедральные башни и шпицы на остроконечных кровлях старинных брюссельских домов уже начинали окрашиваться золотым светом под влиянием солнечных лучей. Ребекка не спала всю мочь. На ней еще красовалось бальное платье, приведенное в живописный безпорядок. Её черные, густые локоны в таком же безпорядке растрепались по её плечам. Синие круги под глазами свидетельствовали о её безсоннице и усталости, произведенной тяжелыми впечатлениями после бала.

- Ах, какая я страшная! воскликнула мистрисс Бекки; осматривая в зеркале свою фигуру. Эти розовые тряпки удивительно как увеличивают мою бледность.

И она поспешила сбросить свое бальное платье, при чем из её корсажа выпала записка, полученная от мистера Джорджа. Она подняла ее, прочитала, улыбнулась и заперла в свою шкатулку. Затем, опустив свой бальный букет в стакан воды; мистрисс Бекки ушла в свою спальню и заснула сладчайшим, в высшей степени успокоительным сном, столько для нея необходимым после всех этих душевных безпокойств.

В городе уже все было тихо и спокойно, когда она проснулас в десять часов утра. Наблюдения перед зеркалом сообщили теперь самый успокоительный результат. Для окончательного возстановления сил, мистрисс Бекки приказала подать себе кофе.

Кончив завтрак, она взяла реэстр, изготовленный для нея честным Родоном, и принялась внимательным взором всматриваться в свое новое положение. По соображении всех обстоятельств, оказалось, к великому утешению, что дела её, в известном случае, пойдут недурно. Хорошо даже пойдут, если распорядиться с уменьем. В добавок к вещам, имеющим быть полученными в наследство после мужа, были у ней свой собственные безделки и свой trousseau. Мы уже имели случай описать и похвалить достойным образом великодушие Родона, обнаруженное им немедленно после свадьбы. Ктому же была у ней собственная лошадка, хорошая лошадка, подаренная милордом Тюфто, который, сверх-того, купил для нея дюжину кашмировых шалей на аукционе, где продавался гардероб одной богатой Француженки, промотавшейся на наряды. Множество безделок, приобретенных в магазине брюссельского ювелира, свидетельствовали также, в равной степени, об изящном вкусе и огромном богатстве милорда Тюфто, обожателя Ребекки. Карманных часов, или "погремушек", как называл их Родон Кроли, было у нея вдоволь, так-что, в этом отношении, будуар Ребекiiй походил на часовой магазин. Однажды как-то, вскоре после свадьбы, Ребекка заметила, что её англниские часы, получеимые в подарок от жениха, имели довольно неуклюжую форму и несколько забегали имеред каждые сутки; следствием этого замечания, высказанного, разумеется, без всякой задней мысли, было то, что на другое утро появились у нея прекрасные французские часики работы Деруа, с цепочкой и прелестной бирюзовой крышкой, а потом, еще через день, нежный супруг повергнул к её стопам миньятюрные брегетовские часики; величимою никак не больше полкроны. Милорд Тюфто купил для ней превосходные часы женевской работы, и такие же, через несколько времени, подарил ей мистер Джордж Осборн. У Амелии не было часов, хотя, разумеется, нет ни малейшого сомнения, Джордж сделал бы ей чудесный подарок в этом роде, еслиб она попросила. Супруга милорда Тюфто, постоянно жившая в Лондоне; пробавлялась, в этом отношении, старинным инструментом, полученным ею от матери.

Как это жаль, милостивые государи, что наши первостатейные магазинщики, ювелиры и модистки, не заведут до сих пор подробного реэстра всем покупателям, которым они продают свой bijoux! Это могло бы послужить прекрасным статистическим материялом, имтересным для многих фамилий. И еслиб все эти украшения поступили, по принадлежности, к дочерям и женам, какая блистательная выставка драгоценных изделий могла бы открыться на прилавках шумного базара житейской суеты!

Сообразив и вычислив все эти драгоценности, Ребекка сделала весьма радостное открытие, что у ней, в известном случае; может несомненно образоваться наличный капитал в шесть или семь сот фунтов стерлингов британской монеты. Этого, конечно, при её светлом и сметливом уме, было слишком довольно для первоначального обзаведения на рынке житейских треволнений. Все утро было посвящено у ней обозрению и приведению в порядок разнообразных статей этого движимого имения. В карманной книге Родона, между разным хламом, отыскала она вексель в двадцать фунтов, на имя осборнова банкира. Это обстоятельство напомнило ей мистрисс Осборн.

- Пойду прежде к банкиру и разменяю этот вексель, сказала она, а потом не мешает навестить бедняжку Эмми.

Если в романе нашем нет героя, зато читатель найдет, по крайней мере, героиню. Едва ли кто мог, в критических случаях, обнаруживать столько решимости и хладнокровия, как наша неукротимая мистрисс Бекки, достойная супруга неустрашимого адъютанта.

и все жители бельгийской столицы, рано в этот день поднялся с своей постели, при звуке труб и литавр. Имея, однакожь, превосходный организм, способный, в своем летаргическом оцепенении, устоять против всяких труб, литавр, рожков и барабанов, мистер Джой, нет сомнения, опочил бы на своем мягком ложе вплоть до двенадцати часов, несмотря на бранную тревогу; еслиб - к несчастью, а может быть и к счастью, - покой его не был нарушен постороннею силой: Джоя разбудили, но вы ошибетесь, если подумаете, что разбудил его мистер Джордж, живший с ним в одной квартире. Занятый своими собственными делами, и взволнованный мыслью о печальной разлуке с неутешною женой, Джордж совсем не думал о своем шурине и, вероятно, позабыл, что существует на свете такой человек. Кто же растревожил сладкий сон мистера Джоя? капитан Доббин.

Покончив свой домашния распоряжения, капитан Доббин, уже совсем готовый к походу, растолкал неучтивою рукой индийского набоба; и сказал учтивым тоном, что желает иметь счастье сказать ему прощальное приветствие перед разлукой.

"А чорт бы тебя побрал с этим приветствием!" подумал Джой, протирая свои заспанные глаза. Очень вам благодарен, капитан, сказал он потом, протягивая свою руку. А скоро вы идете?

- Сейчас. Мне... мне... вы понимаете, мистер Седли, мне бы не хотелось пуститься в этот путь, не повидавшись с вами, проговорил мистер Доббин нерешительным и дрожащим голосом. Легко станется, что некоторые из нас, быть-может, не воротятся назад и мне бы хотелось удостовериться, все ли у вас пойдет тут хорошо... ну, и все такое... вы понимаете.

- Что вы под этим разумеете? спросил Джоз, стараясь удержаться от зевоты.

до головы, он прислушивался обоими ушами к движениям, происходившим на половине Джорджа, вышагивал по комнате, опрокидывая стулья, барабанил по стене и обнаруживал другие признаки великого внутренняго волнения.

Мистер Джой, никогда не уважавший капитана, был теперь решительно убежден, что он трусит.

- Что жь я могу сделать для вас, Доббин? спросил он саркастическим тоном.

- А вот что, сказал капитан, подходя ближе к его постели. Через четверть часа мы выступаем, Седли, и весьма легко может статься, что я, или Джордж, не воротимся назад. Слушайте же, что я вам скажу: вы не сделаете шагу из этого города, пока не удостоверитесь наперед, как идут дела. Оставайтесь здесь, чтоб иметь неусыпный надзор за своей сестрою. Утешайте ее, развлекайте и примите все возможные меры, чтоб она была спокойна. Помните, Джозеф, что с этой минуты, вы - единственный её защитник. Если - чего Боже сохрани! Джордж не воротится назад, мистрисс Эмми не имеет других покровителей в мире, кроме вас, мистер Седли. В случае решительного поражения нашей армии, вы обязываетесь отвезти ее в Англию, и вы дадите мне честное слово - не оставлять никогда своей сестры. Так ли, мистер Джозеф?

- Ужь это само-собою разумеется, отвечал Джой, озадаченный этим торжественным тоном.

- В каком смысле я должен понимать это?

- Я хочу спросить: довольно ли у вас денег, мистер Седли? то-есть, можете ли вы, в случае предполагаемого несчастия, свободно воротиться в Англию?

- Милостивый государь, сказал Джой величествеимым тоном, - если нужны мне деньги, я знаю, где искать их. Что жь касается до сестры, вы едва ли не напрасно принимаете на себя труд предлагать советы, как я должен вести себя в отношении к ней,

- Вы говорите с большим достоинством, мистер Седли, и это мне очень нравится, отвечал добродушный Доббин, - я рад, что друг мой Джордж оставляет сваю жену в таких надежных руках, стало-быть, я могу дать ему, от вашего имени, честное слово, что вслучае крайности вы будете защищать и покровительствовать мистрисс Осборн?

- И вы безопасно отвезете ее на родину, вслучае поражения нашей армии?

- Что за вздор О... о каком поражении тут речь? заговорил испуганный герой; привскакивая на своей постели. Вы хотите запугать меня; но я не робкого десятка, было бы вам это известно, мистер Доббин. Поражение невозможно там, где командует герцог Веллингтон.

Доббин не возражал. Он был слишком счастлив и доволен тою решительностью, с какой Джой говорил о своем поведении в отношении к сестре.

"Можно теперь положиться на волю Божию, думал капитан Доббин, - если нас и не станет, отступление её будет, по крайней мере, прикрыто надежною рукой".

его; как и следовало ожидать, был наказан жесточайшим образом. Дверь джозовой спальни выходила в общую гостняую, за которой открывалась комната Амелии. Барабаны разбудили всякую живую душу в бельгийской столице, и не было уже никакой надобности скрывать сущность дела. Деньщик Джорджа укладывал в гостиной вещи своего господина, тогда-как сам мистер Осборн безпрестанно входил и выходил из смежной комнаты, давая наставления, как и что взять для дороги. И скоро капитан Доббин удовлетворил пламенному желанию своего сердца: он увидел еще раз мистрисс Эмми; но какое лицо - Боже мой! - какое лицо было у мистрисс Эмми! Бледная и пораженная диким отчаянием, Амелия могла служить олицетворением страшного призрака, и этот призрак долго преследовал встревоженную душу капитана, когда он впоследствии припоминал подробности всей этой сцецы.

Она была в белом утреннем платье. Волосы её растрепались по плечам, и большие чорные глаза, лишенные жизненного света, дико блуждали вокруг, не останавливаясь ни на каком определенном предмете. Под предлогом приготовлений к отъезду, и желая показать, что она тоже, с своей стороны, может быть полезною в эту критическую минуту; несчастная взяла из коммода один из шарфов своего мужа, и безсознательно носилась с ним взад и вперед, продолжая смотреть с безмолвным отчаянием как Джордж и его деньщик укладывали вещи. Она ходила, останавливалась, спотыкалась, и, наконец, прислонившись к стене, крепко прижала шарф к своему сердцу, и эта малиновая сеть казалась на её груди огромным кровавым пятном.

Один взгляд на страдалицу поразил чувствительную душу капитана невыразимой пыткой сожаления и скорби, как-будто был он преступником, заслужившим страшную казнь.

- Великий Боже! воскликнул Вилльям Доббин, и я осмелился быть праздньга зрителем этих страданий!

Но тут была безсильна человеческая помощь, и никакой гений в мире не приискал бы средств ослабить эту безмолвную тоску. Проникнутый болезненным сознанием своего жалкого безсилия, капитан Доббин стоял, молчал и наблюдал, как отец наблюдает в роковую минуту свое умирающее дитя...

- Слава Богу! слава Богу, что все кончилось! думал Джордж, спускаясь с лестницы, со шпагою под мышкой. Уф!

И он быстро побежал на площадь, где формировался его полк, и куда, под военную тревогу, сбегались со всех сторон вооруженные офицеры и солдаты. Пульс его бился сильнее и сильнее, щеки пылали, грудь волновалась... наступала великая игра на жизнь и смерть, и он сам готовился быть здесь одним из игры в сравнении с этим великим делом жизни? Во всех состязаниях и во всяком подвиге, требовавшем мужества и атлетической силы, молодой человек привык отличаться с детских лет до возраста цветущей юности, беззаботной и отважной. Богатырь и в школе и в полку, он всюду и всегда был сопровождаем храбрейшими из своих товарищей, исполненных удивления к его мужеству и отваге. Сотни триумфов выигрывал он, от детского криккета до военных скачек, и где бы он ни появлялся, женщины и мужчины всюду удивлялись и завидовали его славе, иначе и быть не может. Физическая крепость, деятельность, сила и отвага - такия качества, которые всегда и прежде всего встречаются дружными рукоплесканиями на широкой дороге жизни. И все эти свойства с незапамятных времен служили постоянной темой для рапсодов и бардов. От разорения Трои до настоящого дня, поэзия всегда выбирала богатырей для своих героев.

супруги были слишком слабы. Таким же чувством соревнования и одушевления пылали сердца всех его товарищей Трильйонного полка, от храброго майора, уже вступившого в команду, до юного прапорщика Стоббля, удостоенного чести нести знамя в этот день.

Солнце уже взошло довольно высоко, когда стройные ряды полка двинулись к своей высокой цели. Зрелище открылось великолепное. Труппа музыкантов, впереди колонны, играла полковой марш. За ними, на прекраснейшем коне, выступал майор Одауд, заставляя своего Пирама выделывать удивительдые курбеты. За майором шли гренадеры-усачи, предводительствуемые своим капитаном, и в центре колоины, старший и младший прапорщики держали полковые знамена. Затем, впереди своей роты, шел капитан Осборн. Поровнявшись с своей бывшей квартирой, он взглянул и улыбнулся Амелии, стоявшей неподвижно у окна. Торжественные звуки музыки постепенно смолкли, и в бельгийской столице не осталось больше ни одного воина из Трильйонного полка.