Базар житейской суеты.
Часть третья.
Глава XXXIV. Вдова и мать.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть третья. Глава XXXIV. Вдова и мать. (старая орфография)

ГЛАВА XXXIV. 

Вдова и мать.

Известие о двух великих битвах при Quatre-Bras и Ватерлоо достигло Англии в одно и то же время. Военная Газета сначала объявила общий результат битв, и при этом достославном объявлении вся Великобритания затрепетала от восторга. Затем следовали дальнейшия подробности, и после красноречивого описания побед, на столбцах газеты появился длинный список раненых и убитых. Кто может изобразить тревожные чувства, с какими тогда развертывали и читали этот окончательный приговор судьбы! Победные клики отозвались из Фландрии на всех пунктах Трех Соединенных Королевств, от раззолоченых чертогов первого лорда, до последней хижины убогого фермера; но вообразите, если можете, последующее состояние британских душ и сердец, когда списки полковых потерь расходились по рукам из одной хижины в другую, и всюду приведено было в известность, жив или нет такой-то друг, родственник или знакомый. Если вы примете на себя труд развернуть и перелистовать огромные пачки тогдашних газет, вы неизбежно почувствуете даже теперь, несмотря на отдаленность времени, сильную тревогу ожидания и страха, и, быть-может, остановитесь в раздумье на середине этой истории, как-будто предчувствуя продолжение её сегодня или завтра. Представьте же, на сколько крат могли быть сильнее и живее эти чувства, когда газетные листики только-что выходили из типографских станков! И если такой интерес мог быть ими возбужден на великобританской почве, по поводу битвы, где сражалось всего только двадцать тысячь Англичан... подумайте о состоянии Европы за тридцать слишком лет назад, когда цивилизованные народы выставляли на кровавые поля не тысячи, а мильйоны солдат, из которых каждый, поражая своего врага, наносил в то же время ужасную рану какому-нибудь невинному созданию, живущему вдалеке от места битвы!

Одна строка, напечатанная в этой газете, нанесла страшнешний удар мистеру Осборну-старшему и всему его почтенному семейству. Молодые девицы необузданно предавались порывам своей грусти. Угрюмый старик-отец страдал безмолвно, сражонный лютою тоской. Суд Божий совершился над непослушным сыном, думал сначала мистер Осборн-старший, но строгость этого приговора пугала его самого, и он не смел признаться, что исполнение суда последовало слишком скоро за проклятием, которое он произнес. Повременам, панический страх проникал до самых костей мистера Осборна, как-будто сам он был исключительною причиной кары, разразившейся над его сыном. Что теперь делать? Прежде еще, так или иначе, можно было расчитывать на мировую. Жена Джорджа могла умереть; сам он мог опамятоваться, прийдти к отцу и сказать: "провинился я перед тобою: прости, отец великодушный!" Но теперь не было никакой надежды впереди. Сын стоял по другую сторону непроходимой бездны, бросая на отца грустные взоры. Осборн помнил эти взоры в одну из критических минут, когда Джордж, томимый пароксизмом томительной горячки, лежал на болезненном одре, без языка, без памяти, безсознательно устремив на отца свои тусклые глаза. Великий Боже! С каким страшным безпокойством несчастный отец следил в ту пору за движениями доктора, не отходившого от постели своего пациента, и какое бремя сокрушительной тоски отлегло от его сердца, когда сын, после лихорадочного кризиса, был снова призван к жизни, и когда в глазах его, обращенных на отца, заискрился луч человеческого сознания! Но теперь, увы! теперь все погибло, разом и навсегда. Нет более надежды ни на выздоровление, ни на примирение, и не прийдет несчастный сын с повинной головою вымаливать прощение у оскорбленного отца, и уже ничто не приведет в правильный порядок отравленной гневом крови мистера Осборна... Трудно, впрочем, сказать, чем больше мучилось и терзалось сердце гордого Британца: тем-ли, что сын его отправился на тот свет, не получив великодушного прощенья, или тем, что он лишился наслаждения увидеть со временем уничижение и покорность молодого человека.

Но каков бы ни был характер этих ощущений, мистер Осборн-старший, гордый и суровый, не поверял их никому. Он не произнес перед семейством имени своего сына, но приказал старшей дочери распорядиться, чтоб все женщины в его доме облеклись в глубокий траур, и чтоб все слуги, без исключения, носили чорное платье с крепом. Вечерния собрания, обеды и балы прекратились надолго. Свадьба младшей дочери отложена на неопределенное время. Жених, правда, не получил никаких изустных сведений, но довольно было взглянуть на лицо мистера Осборна, чтоб не делать ему никаких распросов на этот счет. Господин Фредерик Буллок, сметливый, вежливый и деликатный, вел себя таким-образом, как-будто и не думали назначать день свадьбы. Он и молодые девицы перешептывались иногда относительно этого предмета в гостиной наверху, куда старик-отец не приходил никогда. Мистер Осборн постоянно сидел в своем собственном кабинете, и с наступлением общого траура, окна передней части дома были закрыты наглухо.

Недели через три, после восьмнадцатого июня, пришел на Россель-Сквер старинный знакомый мистера Осборна, сэр Вилльям Доббин, отец майора Доббина, взволнованный и бледный. Объявив, что ему непременно нужно видеть мистера Осборла, он вошел в его кабинет и произнес, ради приветствия, несколько безсвязных слов, которых смысл остался сфинксовой загадкой и для хозяина, и для гостя. Затем, после этой прелюдии, сэр Вилльям Доббин вынул из бумажника письмо, запечатанное большою красною псчатью.

- Мой сын, майор Доббин, сказал альдермен нерешительным и дрожащим голосом, прислал мне письмо с одним из офицеров Трильйонного полка, прибывшим сегодня в Лондон. В его конверте есть письмо и к вам, Осборн. Вот оно.

Альдермен положил письмо на стол. Минуту или две Осборн смотрел на своего гостя, не говоря ни слова. Испуганный выражением на лице убитого горестию старика, сэр Вилльям Доббин взял шляпу, поклонился и ушел.

Адрес был написан рукою Джорджа. Старик хорошо знал смелый его почерк. То было письмо, которое мистер Осборн-младший написал на заре шестнадцатого июня, за несколько минут до вечной разлуки с Амелиеи. Большая красная печать изображала фамильный герб с девизом: "рах in bello". Герб этот принадлежал собственно старинному джентльменскому дому, с которым старик Осборн имел слабость воображать себя в родстве. Рука, подписавшая письмо, уже не будет больше держать ни пера, ни шпаги. Самая печать, запечатавшая письмо, была похищена у Джорджа, когда он бездыханным лежал на поле битвы. Отец не знал этого. Он сидел безмолвно, устремив на конверт блуждающие взоры. Ему сделалось почти дурно, когда, наконец, он решился сломать печать.

Случалось ли вам ссориться с другом, милым для вашего сердца? Если случалось, так вы знаете, что письма, полученные от него в период взаимной любви и доверенности, становятся для вас страшным укором. Какой печальный траур вы носите в своей душе, когда останавливаетесь на этих сильных протестах исчахшей привязанности, и какими эпитафиями становятся эти письма на трупе умершей любви! Какой жалкий комментарий слышится вам в них на жизнь и суету людскую! У многих из нас хранятся, вероятно, целые ящики документов этого рода, но едва ли кто имеет охоту заглядывать в них. Это - скелеты в нашей кладовой: мы храним их, и тщательно избегаем их. Долго трепетал мистер Осборн перед письмом своего сына.

Молодой человек писал немного. Гордость не позволила ему излить вполне нежные чувства, которыми в ту пору было переполнено его сердце. Мистер Осборн-младший говорил, что, перед отправлением на великую битву, он желал сказать своему отцу последнее "прости", и вместе считал священным долгом поручить его великодушию свою жену, и, быть-может, младенца, которого он оставляет с ней. Он признавался с сокрушением сердечным, что в руках его не было уже большей части материнского наследства. Благодарил отца за его прежнее великодушие, и, в заключение, давал торжественное обещание, что, приготовляясь ко всем возможным случайностям на поле битвы, он будет, во всяком случае, поступать как истинный джентльмен, достойный имени Джорджа Осборна.

Больше ничего не мог сказать молодой человек, ослепленный неуместною гордостию и чванством. Мистер Осборн-старший не видел поцелуя, которым Джордж запечатлел его имя на этом письме. Предсмертное послание Джорджа выпало из рук несчастного старика. Его сын, единственный и все еще любимый, умер непрощенным.

В один прекрасный день, месяца через два после этого события, молодые девицы Осборн, приехав в церковь с своим отцом, заметили, что старик переменил свое место, обыкновенно занимаемое им впродолжение божественной службы. Он сел позади дочерей и безпрестанно смотрел, через их головы, на противоположную стену. Молодые девицы машинально повернулись к той стороне, куда обращены были грустные взоры отца, и увидели... и увидели изящный монумент на стене, изображавший Британию, плачущую над урной. Переломленная шпага и низверженный лев служили несомненным признаком, что монумент был воздвигнут в честь скончавтагося воина. Скульпторы того времени истощили всю свою мыслительную силу на изображение памятников с эмблемами этого рода, и лондонская церковь Св. Павла представляет целые сотни подобных аллегорий, действующих равномерно на ум и сердце.

Под монументом, о котором идет речь, резец художника мастерски изобразил фамильный герб Осборнов, и затем начертана была следующая надпись:

"Сей монумент воздвигнут и посвящен памяти Георгия Осборна-младшого, британского дворянина и капитана пехотного Трильйонного полка, павшого на поле чести и славы восьмнадцатого июня, 1815 года. Он сражался за свое отечество в день достославной победы при Ватерлоо, и пал, с оружием в руках, двадцати-восьми лет от рождения. О, quam est dulce et decorum pro patria mori!"

Взгляд на печальный памятник подействовал до такой степени на нервы чувствительных сестриц. что мисс Мери принуждена была оставить церковь. Джентльмены и леди почтительно посторонились перед плачущими девицами, одетыми в глубокий траур, и душевно соболезновали об угрюмом старце, сидевшем против монумента, посвященного его сыну.

- Что жь теперь? Простит ли он вдову Джорджа, бедную мистрисс Эмми? разсуждали между собою молодые девицы, когда прошли первые взрывы их сердечной грусти.

Много и долго толковали об этом предмете все знакомые Осборнов, которым был известен несчастный разрыв отца с сыном. Простит он, или нет, мистрисс Джордж? Многие джентльмены на Россель-Сквере и в Сити держали даже огромные пари до поводу положительлых и отрицательных ответов на этот интересный вопрос.

Скоро безпокойства и сомнения сестриц возрасли до неимоверной степени, когда, в конце осени, дошло до их сведения, что папа уезжает за границу. Осборн никому не объявил о своем маршруте, но всем было известно, что путь его лежит в Бельгию, где покоились бренные останки его сына, и где до сих пор проживала мистрисс Джордж. Леди Доббин и дочери извещали подробно Россель-Скверских девиц о судьбе бедной Амелии. Честный капитан Доббин был повышен чином вследствие смерти второго майора в Трильйонном полку: храбрый майор Одауд, обнаруживший на поле битвы удивительное хладнокровие и мужество, был произведен в полковники и получил орден Бани второй степени.

Многие храбрые воины британских полков, жестоко пострадавшие в деле, должны были остаться в Брюсселе на эту осень, для излечения своих ран. После двух великих сражений, бельгийская столица превратилась на целые месяцы в огромный лазарет, наполненный больными из многих европейских наций. С постепенным выздоровлением офицеров и солдат, изувеченные воины, старые и молодые, счастливо избавившиеся от смерти, стали появляться в брюссельских садах и во всех других публичных местах, предаваясь своим прежним наклонностям и привычкам. Базар житейской суеты оживился снова, и в балаганах его зароились опять интриги и проделки всякого рода. Мистер Осборн отыскал без труда некоторых воинов Трильйонного полка. Он хорошо знал их военную форму, следил неутомимо за всеми их повышениями и переменами, и любил повсюду разговаривать об офицерах, как-будто он и сам служил в Трильйонном полку.

По приезде в Брюссель, мистер Осборн остановился в гостиннице, выходившей окнами в парк. Гуляя на другой день в саду, он увидел отдыхающого на каменной скамейке солдата, в хорошо знакомой ему форме. Мистер Осборн сделал несколько шагов, и сел подле него.

- Не служили ли вы в роте капитана Осборна? сказал старик, преодолевая внутреннее волнение, и потом, после кратковременной наузы, прибавил: он был сын мой, сэр.

ему этот вопрос.

- В целой армии, ваше благородие, не было офицера прекраснее и храбрее капитана Осборна, сказал раненный воин, садясь опять на свое место. Сержант капитанской роты, (ею командует теперь капитан Рэймонд), еще в Брюсселе, сэр, и почти совсем выздоровел от раны в правое плечо. Ваше благородие можете видеться с ним во всякое время, и он охотно раскажет вам обо всех подробностях того дня. Но вы ужь, без сомнения, изволили видеть майора Доббина, друга вашего сына; видели, конечно, и мистрисс Осборн, которая, как говорят, очень больна. Около шести недель, после смерти своего супруга, она была, говорят, как помешанная. Впрочем, все это вы знаете, сэр... прошу извинить, сэр, заключил израненный воин, притрогиваяс опять к своей фуражке.

Осборн положил гинею в руку солдата, и сказал, что он охотно даст другую, если тот приведет к нему сержанта в Hôtel du Parc. Это обещание сопровождалось вожделенным успехом. Не прошло и десяти минут, как ожидаемый сержант явился пред лицо мистера Осборна. Прежний солдат между-тем пошел к своим товарвщам, и расказал о великой щедрости новоприбывшого джентльмена. С радости, они отправились в трактир, и долго пировали этот вечер насчет двух гиней, почерпнутых из кошелька британского негоцианта.

В обществе выздоравливающого сержанта, мистер Осборд немедленно предпринял путешествие на поля Ватерлоо и Quatre-Bras. тысячи его соотечественников совершали в ту пору такия же поездки. Мистер Осборн посадил сержанта с собою в коляску, и отправился под его руководством обозревать поля, орошенные британской кровью. Ему указали на пункт дороги, где впервые Трильйонный полк вступил в действие с французской кавалерией, которая преследовала и теснила отступавшие полки Бельгийцев. Вот то самое место, где благородный капитан Осборн поразил наповал французского офицера, отнимавшого знамя у молодого прапорщика Стоббля: сержанты, охранявшие знамя, были уже изрублены в куски. По этой же дороге они отступили на другой день, и вот знаменитый берег, где Трильйонный полк, под дождем и ненастьем, расположился бивуаком в ночь на семнадцатое июня. Немного подальше была позиция, которую они, прикрытые противоположным берегом от неистовых залпов французской артиллерии, заняли и удерживали впродолжение следующого дня, безпрестанно отражая натиск неприятельской кавалерии. Вот здесь, на этом самом склоне, ввечеру, когда британския колонны, повинуясь команде генералов, храбро выступили вперед для окончательного поражения отступившого неприятеля, капитан Осборн закричал "ура", и размахивая своею шпагой, пал навзничь, простреленный навылет неприятельскою пулей.

- Майор Доббин отвез в Брюссель тело капитана, и похоронил его с приличными почестями, заключил сержант тихим голосом. Это ужь, конечно, вы знаете, сэр.

Когда солдат расказывал эту печальную повест, сметливые промышленики, готовые торговать всем что ни попало, обступили со всех сторон мистера Осборна, предлагая ему кресты, эполеты, орлы, изрубленные кирасы и другие остатки, подобранные ими после сражения на поле битвы.

Обозрев все эти сцены последних подвигов Джорджа; мистер Осборн щедро наградил своего проводника. Место, где похоронили его сына, он уже видел. Мистер Осборн съездил туда немедленно по прибытии в Брюссель. Тело Джорджа покоилось недалеко от города, на живописном Лекенском кладбище, где он сам изъявил желание иметь свою могилу, когда раз случилось ему быть здесь с веселыми джентльменами и леди, предпринимавшими загородную прогулку. майор Доббин положил своего друга в уединенном углу сада, огражденном небольшим забором от бесконечного ряда склепов, палисадников и кустов, где хоронили католических покойников. Старику Осборну показалось унижением, что сын его, английский джентльмен и капитан славной британской армии, лежит вдали от места; где погребены были другие иностранцы. Кто из нас может определить верно и точно, в какой степени собственное наше тщеславие проглядывает через уважение к милым для нас особам, и в какой мере проникается эгоизмом чувство нашей нежнейшей любви? Мистер Осборн не размышлял об этом, и не трудился объяснить, каким образом в его натуре грубый эгоизм боролся с благороднейшим инстинктом. Он твердо верил в непогрешительность всех своих поступков, и был убежден, что личное его мнение для всех и каждого должно иметь силу непреложного закона. Его ненависть и злоба, как жало осы или змеи, вооружались против всего, что преграждало ему дорогу. Он гордился своею ненавистью, как и всеми чувствованиями, волновавшими его грудь. Быть всегда правым, идти вперед зажмуря глаза и не встречать нигде ни малейших сомнений - увы! как много философов на базаре житейской суеты, умозрительных и практических, которые безумно следуют этому принципу?

Возвращаяс с ватерлооского поля уже на закате солнца, мистер Осборн встретил недалеко от городских ворот другую коляску, где сидели молодой джентльмен и две женщины, сопровождаемые офицером, ехавшим верхом подле их barouche. Сержант, ехавший с мистером Осборном, дотронулся до своей фуражки, отдавая честь офицеру, и тот машинально ответил на его привет. Вдруг Осборн задрожал и отпрянул назад, к изумлению сержанта, вперившого в него свои глаза. В коляске была Амелия с молодым хромоногим прапорщиком, и насупротив них сидела её неизменно-верная подруга, мистрисс полковница Одауд. Да, то была Амелия; но как она непохожа была на ту миловидную, свеженькую девушку, которую знал мистер Осборн! Она была теперь и бледна, и худощава, и тонка. Её прекрасные каштановые волосы скрывались за вдовьим чепцом - бедное дитя! и мутные глаза её были неподвижны. При встрече двух экипажей, мистрисс Эмми взглянула на Осборна, но не узнала его. Не угадал бы и ее мистер Осборн, еслиб не увидел Доббина, ехавшого подле, но присутствие его объяснило, кто была эта женщина, сидевшая в коляске. До настоящей минуты он не знал, повидимому, и сам, как сильна была ненависть его к жене покойного Джорджа. Когда экипаж проехал мимо, он обернулся, и бросил на сержанта взгляд, исполненный проклятия и злобы. Казалось, он говорил:

- Как смеешь ты смотреть на меня, дерзкий человек? Знаешь ли ты, что я ненавижу эту женщину всеми силами своей души? Она разбила в прах все мои надежды, с презрением попрала мою гордость, унизила, уничтожила меня.

- Скажи этому негодяю, чтоб он ехал скорее, громко закричал мистер Осборн лакею, сидевшему на козлах.

шагов, припомнил, что в глазах его отражался суровый образ мистера Осборна. Он обернулся, чтоб посмотреть впечатление, произведенное этой встречей на мистрисс Эмми, но бедная женщина, казалось, не заметила своего тестя. Тогда Вилльям, сопровождавший ежедневно мистрисс Джордж в её загородных прогулках, вынул из кармана часы, и сказал, что ему необходимо воротиться в город, вследствие одного важного поручения, о котором он совсем забыл. извинившись таким-образом перед дамами, он поскакал назад. Амелия ничего не замечала. Она сидела безмолвно на своем месте, устремив глаза в туманную даль, куда некогда проводила она своего Джорджа.

- Мистер Осборн! Мистер Осборн! закричал подскакавший к коляске Доббин, протягивая свою руку.

Угрюмый старик, не делая никакого движения в ответ на это приветствие, приказал кучеру ехать еще скорее. Доббин ухватился за коляску.

- Извните, сэр, сказал онь, - я должен видеться с вами. У меня есть поручение к вам.

- От этой женщины? гордо спросил Осборн.

Мистер Осборн отпрянул в угол коляски. Доббин поскакал сзади, не говоря более ни слова до тех пор, пока экипаж остановился у подъезда гостинницы Парка. Тут он последовал за стариком в ето нумер. Джордж часто бывал в этих комнатах, так-как здесь квартировали мистер и мистрисс Кроли впродолжение их пребывания в бельгийской столице.

--Что вам угодно, капитан Доббин... Ах нет, прошу извинить, майорь Доббин, потому-что с тех пор, как лучшие люди умерли, вы заняли их места и щеголяете в их шляпах, как вороны в павлиньих перьях, смею сказать... что вам угодно, майор Доббин? спросил мдстер Осборн саркастическим тоном.

- В таком случае, сэр, не угодно ли вам без обиняков приступить к делу, сказал Осборн, бросая суровый взгляд на своего незваного гостя.

- Я стою перед вами, как друг вашего сына, продолжал майор, - и как исполнитель его воли. Он составил свое завещание перед выступлением в поход. Известно ли вам, сэр, как ограничены были его средства, и в каком стесненном положении находится теперь его вдова?

- Я не знаю его вдовы, сэр, отвечал Осборн. Пусть она воротится назад к своему отцу, если ей угодно.

- Известно ли вам, сэр, критическое положение мистрисс Джордж? Её жизнь и разум едва не сокрушились от удара, который обрушился над её головой, и еще мы не знаем наверное, оправится ли она от этого удара. Есть одна только надежда на её выздоровление, и о ней то собственно пришел я говорить с вами. Мистрисс Джордж скоро должна быть матерью. Падет ли оскорбление родителя на голову его дитяти, или напротив, вы простите младенца, из уважения к памяти его отца?

В ответ на это, мистер Осборн-старший разразился рапсодией самохвальства и упреков. С одной стороны, он вполне оправдывал свои поступки перед судом своей собственной совести; с другой - преувеличивал непокорность Джорджа. Нет во всей Англии отца, столько великодушного к своему сыну и едва-ли найдется сын, столько гордый и упорный, как Джордж. Он даже перед смертью не счел нужным признаться откровенно в своей вине. Пусть же теперь, за могилой, берет он на себя последствия своей безпорядочной жизни.

- Что-жь касается до меня, майор Доббин, я был всегда и надеюсь быть вперед господином своего слова, продолжал мистер Осборн, сопровождая свою речь патетическим жестом. Я поклялся, что эта женщина никогда не будет моей дочерью, и вы можете быть уверены, что никакия побуждения не заставят меня, на старости лет, быть нарушителем своей клятвы. Можете сказать это Амелии, если вам угодно, и вместе с тем, прошу вас, майор Добоин, избавить меня раз навсегда от своих визитов.

"Говорить ли об этом мистрисс Эмми? с горестью думал майор Доббин. Незачем, да и не стоит: она не поймет, и не будет слушать."

Всамом деле, мысли бедной женщины еще ни разу не обращались на этот пункт, и подавленная своей горестью, она равнодушно смотрела на все, что происходило вокруг нея. Добро и зло, ненависть и дружба, не имели никакого значения в её глазах. Ласки и добрые советы она выслушивала безсознательно; погруженная в свсяо вечную печаль.

* * *

Вообразите, что после этих переговоров прошло месяцев двенадцать в жизни нашей бедной Амелии. Первую половину этого времени она провела в такой ужасной и, повидимому, неисцелимой тоске, что мы, имевшие случай наблюдать и описывать движения этого слабого и нежного создания, должны были отступать несколько раз при виде жестокой скорби, способной облить кровью всякое чувствительное сердце. Молча обойдите безпомощное ложе страждущей вдовы. Осторожнее заприте дверь завешанной колнаты, где она лежит, подражая, в этом отношении, сострадательным особам, которые ухаживали за ней в первые месяцы её болезни.

Небо, наконец, умилосердилось над несчастной. Пришел день, исполненный тревожных ожиданий, надежды, страха, изумления - день, когда бедная вдова прижала к своей груди младенца с глазами Джорджа, малютку-мальчика; прекрасного как ангел Божий. С каким отрадным изумлением она услышала первый крик дитяти! Как она плакала и смеялась; и с какою быстротою в сердце её снова пробудились и надежда, и любовь, когда младенец приютился у её материнской груди! Амелия была спасена. Доктора, опасавшиеся за её жизнь и разсудок, с нетерпением ждали этого кризиса, чтоб промзнести свой окончательный приговор относительно её жизни или смерти. Взоры мистрисс Эмми снова залучезарились искрами разумного сознания, и с благодарностью обратились на окружающих особ. Эта минута служила достойным вознаграждением за их продолжительные опасения и тревоги.

пациентку. Посмотрели бы вы, как Доббин няньчил ребенка, и как в то же время смеялась мистрисс Эмми, упоенная материнским восторгом! Это была умилительная картина. Удостоенный счастия быть крестным отцом, Вилльям напрягал все силы своего природного остроумия при покупке чашек, ложечек, кораллов и бубенчиков для обожаемого малютки.

Едва-ли нужно докладывать читателю, как нежная мать кормила его, лелеяла, одевала, отстраняла от него всех нянек и не позволяла посторонним рукам прикасаться к его нежному тельцу. Это ужь само собою разумеется. Величайшая милость, какой удостоивался майор Доббин, состояла в том, что ему позволяли повременам няньчить на своих руках маленького Джорджа. Ребенок был для мистрисс Эмми её бытием, физическим и нравственным. Все её существование олицетворилось и сосредоточилось в материнских ласках. Слабое и безсознательное создание было окружено её любовью, близкою к безпредельному благоговению. То была в полном смысле жизнь, физическая и нравственная, что младенец всасывал в себя из материнской груди. По ночам и наедине в своей комнате, Амелия наслаждалас теми неизъяснимыми восторгами любви, которые могут быть понятны только женскому сердцу. Это чувство - инстинкт любящей матери и нет в нем даже тени эгоизма. Вилльям Доббин любил на досуге вдумываться в эти движения мистрисс Эмми и, должно отдать ему справедливость, отгадывал чутьем почти все оттенки чувствований, волновавших её сердце, но увы! он видел также с удовлетворительною ясностью, что для него самого не было в этом сердце никакого уголка. Но зная это, майор Доббин не роптал, и с покорностию переносил свою судьбу.

Думать надобно, чтю мать и отец мистрисс Эмми сознавали в некоторой степени намерения майора, и чуть-ли не готовы были поощрять их с своей стороны. Доббин ходил к ним каждый день, и сидел по целым часам то с Амелией, то с хозяином дома, мистером Клеппом, и его семьей. Всем без исключения, каждому и каждой, он приносил почти каждый день под тем или другим предлогом, какие-нибудь подарки, и хозяйская маленькая дочка, амелиина фаворитка, называла его не иначе, как сахарным майором. Эта девочка разыгрывала обыкновенно роль церемониймейстерши, докладывая мистрисс Осборн о прибытии майора. Однажды она расхохоталась, когда сахарный майор прикатил в Фольгем, и вытащил из своего кабриолета деревянную лошадку, барабан, трубу и другия воинственные игрушки, еще слишком неудобные для маленького Джорджа, потому-что ему было в ту пору не больше шести месяцов от роду. Ребенок спал.

- Тсс! шепнула Амелия, обезпокоенная, вероятно, скрипом тяжелых сапогов майора.

- Ступай вниз, Мери, сказал майор маленькой девочке, - мне надобно поговорить с мистрисс Осборн.

Амелия с удивлением взглянула на Вилльяма, и осторожно положила спящого младенца на постельку.

- Я пришел проститься с вами, Амелия, сказал майор, слегка прикоснувшись к её руке.

- Проститься, Вилльям? Да.

- Можете пересылать ко мне письма через моих лондонских агентов, отвечал майор Доббин, - им будет известен мой адрес. Вед вы будете писать ко мне, Амелия, не правда ли?

- Как же, как же! Я стану писать к вам о Джорджиньке, сказала мистрисс Эмми. А на долго вы уезжаете?

- Надолго, Амелия, и еще неизвестно, увидимся ли мы.

- Скажите, как это жаль! Вы были так добры к нему и ко мне, милый Вилльям. Посмотрите, какой он ангел!

и злобы не могли сразить майора сильнее и решительнее, чем этот взор безнадежной ласки. Он склонился над матерью и младенцем, и с минуту не мог произнести ни слова. Собрав наконец все свои силы, он проговорил:

- Благослови вас Бог, Амелия!

- Благослови вас Бог, Вилльям! сказала мистрисс Эмми.

Затем она приподняла свою голову, и поцаловала его.

-- Ах, тише, пожалуйста! Не разбудите Джорджиньку, прибавила она, когда Вилльям Доббин заскрипел своими неугомонными сапогами при выходе из дверей.