Базар житейской суеты.
Часть третья.
Глава XXXVII. Стеснительные обстоятельства благородного семейства.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть третья. Глава XXXVII. Стеснительные обстоятельства благородного семейства. (старая орфография)

ГЛАВА XXXVII. 

Стеснительные обстоятельства благородного семейства.

Юный Джордж Осборн поскакал, если не ошибаемся, от Рыцарского моста в Фольгем, но западной дороге; приостановимся и мы в этом живописном предместьи, и постараемся навести необходимые справки относительно приятелей и приятельниц, оставленных нами на Аделаидиных Виллах.

Что сталось с мистрисс Эмми после ватерлооского погрома? Живет ли она? Цветет или увядает? Куда девался майор Доббин, которого кабриолет еще так недавно стоял у ворот скромной дачи? Нет ли каимх новостей о сборщике податей и пошлин в Богли-Уолла?

Как не быть? Есть. Достойный наш друг и приятель, Джозеф Седли воротился в Индию весьма скоро после своего бегства из бельгийской столицы. В ту пору, кажется, уже окончился срок его отпуска, или, очень могло статься, жирный толстяк боялся не совсем приятной встречи с некоторыми свидетелями его ватерлооского побега. Как бы то ни было, Джозеф Седли отправился к своей должности в Бенгалию, вскоре после того; как Наполеон занял свого резиденцию на острове Св. Елены, где сборщик податей и пошлин имел удовольствие видеть его собственными глазами.

Из расказов мистера Седли на борде купеческого корабля, становилось очевидным для всех и каждого, что он уже не первый раз в своей жизни встречался с знаменитым Корсиканцем; и что он даже чуть не взял его в плен при горе Сен-Джона. У него вертелись на языке тысячи военных анекдотов. Он знал позицию каждого полка, и взаимные потери обеих армий. Он не думал запираться, и даже утверждал положительно, что сам принимал весьма деятельное участие в этих победах, потому-что находился безотлучно при английском войске, и привозил депеши для герцога Веллингтона. Он описывал, что герцог делал и говорил в каждый момент критического дня ватерлооской битвы, с таким точным и ясным знанием всех мыслей, чувств и поступков его светлости, что не могло быть и тени сомнения, что мистер Джой присутствовал лично в тот день при особе знаменитого вождя. Имя его, правда, никогда не упомналось в публичных документах, относившихся к победе, но это собственно произошло оттого, что его, как доверенную особу при герцоге, не допустили в ту пору действовать с оружием в руках. Продолжая таким-образом расказывать обо всех этих подробностях, мистер Джозеф Седли уже сам начинал верить искренно, душевно, что он был одним из первостатейных героев на полях Ватерлоо. Неизбежным следствием такой самоуверенности было то, что он производил некоторое время оглушающее впечатление на всех своих слушателей в Калькутте, и его называли не иначе, как ватерлооским Седли, впродолжение всего его пребывания в Бенгалии.

Векселя, данные Ребекке за покупку двух несчастных рысаков, были выплачены сполна, и без всяких отговорок, агентом мистера Джоя. Он никогда не заикался ни полсловом об этом знаменитом торге, и никто не знает заподлинно, что сталось с этими лошадьми, и каким-образом мистер Джой отвязался от них, или от мосье Исидора, своего бельгийского слуги. Мы знаем однакожь, что мосье Исидор осенью 1815 года продал на валеньенском рынке серую лошадку, принадлежавшую вероятно Джою.

Лондонские агенты Джоя получили приказание выдавать ежегодно родителям его, в Фольгеме, по сту-двадцати фунтов, и эта сумма составила главнейший источник дохода для несчастных стариков. Мистер Седли, повидимому, не падал духом; но все его спекуляции и расчеты после банкротства решительно неудавались. Он пробовал торговать вином, углями, делался комиссионером разных обществ; но ни угли, ни вино, ни комиссии не поправляли разстроенных дел. Предпринимая какую-нибудь новую торговлю, мистер Седли печатал великолепные объявления, разсылал ко всем друзьям и знакомым блистательные программы, заказывал новую медную дощечку для своих дверей, и говорил в пышных выражениях о несомненной надежде скорого обогащения. Но фортуна уже никогда не возвращалась к слабому старику. Старинные приятели и друзья, один за другим, оставили банкрота Седли, и никто не обнаруживал особого желания покупать у него дорогие угли и прескверное вино. Каждое утро продолжал он ходить в Сити; но из всех существ в мире, одна только жена его еще верила, что у него там важные дела на бирже. К обеду возвращался он домой, и по-вечерам неизбежно отправлялся в клуб или трактир разсуждать на досуге о ежегодном бюджете Трех Соединенных Королевств. Весело было слушать, как старик ворочал тысячами мильйонов, сводил дисконты, ажио, и говорил о том, что поделывает барон Ротшильд, и как идут делишки у братьев Беринг. И обо всех этих вещах разсуждал с такою удивительною смелостью, что все обычные посетители клуба (аптекарь, гробовщик, обойщик, архитектор, приходский писарь и мистер Клепп, старинный наш знакомый) начинали питать невольное уважение к старому джентльмену.

- Да, господа, бывали на моей улице праздники - да еще какие! неизбежно говорил он всем и каждому, кто присутствовал в общей зале. Оно, впрочем, если сказать правду, мы знаем и теперь; где раки то зимуют. Сын мой, судари мои, президентствует, в настоящую минуту, в Бенгалии, в качестве главного судьи при Рамгунге, и получает, с вашего позволения, четыре тысячи рупий ежемесячного дохода. Дочь моя ужь давно бы могла быть полковницей, если бы захотела. Мне стоит только присесть, да настрочить векселёк от имени моего сына, бенгальского судьи, судари мои, и Ротшильд завтра же пришлет мне десять тысячь фунтов чистаганом. Но я не хочу этого. Да и незачем. Надлежит, судари мои, хранить фамильную гордость.

На грех мастера нет. Вы и я, любезный мой читатель, можем современем испытать бедственную участь этого старца; разве мало у нас приятелей, окончательно раздружившихся с фортуной? Как знать? Прийдет, может быть, пора, когда счастие отступится и от нас: дух наш ослабеет, силы упадут, энергия исчезнет, и место наше на подмостках житейского базара займут люди лучшие, поколение свежее и молодое. Смиренно мы уступим им дорогу, и снизойдем в последние ряды. Тогда ближний ваш, быть-может, с гордостью отвернется от вас, или, что в мильйон раз хуже, снисходительно и с покровительствующим видом протянет вам свою пару пальцев и, как-скоро вы обернетесь к нему спиною, он скажет с запальчивым презрением: "вот он, безталанный горемыка! Сколько наделал он безразсудных промахов в своей жизни! Сколько выпустил из рук счастливых случаев к поправлению своих обстоятельств!"

Очень хорошо, милостивые государи. Я держусь собственно того мнения, что коляска с четверкой вороных и три тысячи фунтов годового дохода едва-ли составляют главнейшую и существенную цель существования нашего на сей земле. Если тут иной раз цветет и благоденствует какой-нибудь шарлатан с пустым пузырем на плечах, вместо разумной головы; если какой-нибудь кувыркающийся паяц перебивает весьма часто дорогу благороднейшему, умнейшему и честнейшему из нас, то чорт бы побрал эту коляску с четверкой вороных, и я ужь лучше стану ходить пешком и глодать черствую корку хлеба в твердой уверенности - о; любезный собрат мой! что дары и наслаждения житейского базара не стоят, собственно говоря, даже моего мизинца... Но мы ужь, кажется, выступили слишком далеко из пределов нашей истории.

Обстоятельства еще могли бы поправиться, еслиб мистрисс Седли была женщина с энергией и проницательным умом. Как-скоро муж её обанкротился, ей бы следовало, по моему мнению, нанять большой дом, и прибить на окнах объявление, что вот, дескать, такая-то особа отдает для холостых джентльменов весьма удобные покойчики внаймы с прислугой, мебелью и со столом. Старик Седли мог бы, в таком случае, разыгрывать с большим успехом скромную роль мужа хозяйки за общим столом; он был бы, в некотором смысле, титулярным лордом и наместником, опекуном, супругом и кухмистером, словом сказать - истинным бульдогом съестного заведения. Мне случалось видеть на своем веку джентльменов очень умных и благовоспитанных, с блестящими надеждами, изящными манерами и притязаниямй на знаменитость: в молодости они путешествовали по всем ресторанам и трактирам, кутили очертя голову и держали на своих псарнях богатейшия своры собак для джентльменской охоты; но потом, в лета зрелого мужества, укротив буйные порывы сердца и ума, они смиренно резали баранину за столом какой-нибудь брюзгливой хрычовки, и даже гордились тем, что президенствовали за этим столом. Но мистрисс Седли, к великому сожалению, не имела духа ниспуститься до этой дымной сферы, и ей не приходило в голову, чтоб такая особа, как она, могла печатать о себе объявления в газете Times. Безропотно возлегла она на пустынном берегу, куда выбросила ее бурная фортуна, и - каррьера старой четы кончилась однажды навсегда.

Не думаю, впрочем, чтоб старик и старушка были положительно несчастны. Они только ужь черезчур подняли нос и загордились в своем падении гораздо больше; чем в эпоху процветания и славы. Мистрисс Седли была всегда великою персоной для домовой хозяйки, мистрисс Клепп; когда она спускалась в её нижний департамент, или проводила с нею время на кухне. Резвая девушка-ирлаидка, Бетти Фленеген, служила особым предметом наблюдения для мистрисс Седли. Ленты и шляпки мисс Бетти, её назойливость и праздность, её безмерная расточительность кухонных ножей, неумеренное потребление сахару, чаю и так далее, занимали и забавляли хлопотливую старушку почти в такой же степени, как деяния её прежней домашней челяди, когда были у ней и Самбо, и кучер, и грум; и каммердинер, и ключница, и горничная, и судомойка - и целый полк домашних слуг и служанок, о которых мистрисс Седли любила говорить раз по сту в день. Но кроме девушки-ирландки, мистрисс Седли предоставила себе и право, и обязаныость подвергать своему строгому суду всех девок и служанок; имевших жительство на Виллах Аделаиды. Она знала притом, аккуратно или нет, тот или другой жилец выплачивает свои квартирные деньги, и как вообще ведет себя семейство этого жильца. С негодованием отступала она в сторону, когда мимо проходила актрисса, мистрисс Ружмонт, с своей безпутной семьей, и высоко задирала голову, когда мистрисс Пестлер, аптекарша и докторша, проезжала мимо её ворот в докторской одноколке своего супруга. Весьма часто вступала она в продолжительную беседу с мелочным лавочником относительно доброкачественности брюквы и репы, составлявшей любимое кушанье её супруга. Нередко она делала визиты в лавку мясника, который мог вероятно продать сотню быков гораздо скорее чем, мистрисс Седли покупала у него баранину и говяжье филе для своего жареного. В дни воскресные и праздничные, мистрисс Седли, сообщив известные наставления относительно приготовления картофельного соуса, наряжалась в свое лучшее платье, слушала обедню, и вечером неизменно читала нравственные сочинения Блера.

В эти дни, мистер Седли, свободный от своих обычных занятий на бирже и в Сити, с наслаждением водил маленького Джорджа в окрестные парки и кенсингтонские сады, где смотрели они на солдат, бродили по берегу пруда и кормили уток. Джордж очень любил красные мундиры, и дедушка расказывал ему, как некогда его отец был зпаменитым воином. Он познакомил его со многими сержантами, имевшими на груди знаки отличия за ватерлооскую битву, и старый джентльмен с гордостью рекомендовал им малютку, как сына капитана Осборна, умершого славной смертью в славный день восемьнадцатого июня. В первые две или три прогулки, юный Джордж наслаждался вдоволь разнообразными произведениями Флоры и Помоны, и щедрый дедушка чуть не окормил его яблоками и персиками. Заметив неудобства таких отлучек, отразившихся на желудке ребенка, Амелия объявила, что Джорджинька не пойдет больше гулят, и мистер Седли принужден был дать ей торжественное обещание, скрепленное честным и благородным словом, что он не будет больше покупать для своего внука ни яблок, ни конфект, ни леденцов, ни даже тминных коврижек.

Отношения между мистрисс Седли и её дочерью были, с некоторого времени, довольно холодны, и между ними существовала тайная ревность по поводу малютки. Однажды вечером, когда мистрисс Эмми сидела за работой в своей маленькой гостиной, мать её незаметно вышла из комнаты, и отправилась в детскую к ребенку, который на тот раз был немного нездоров. Вдруг послышался детский крик, и Амелия, руководимая материнским инстниктом, бросилась наверх в ту самую минуту, когда мистрисс Седли украдкой давала своему внуку даффиев элексир. При этом покушении на её материнския права, Амелия - это нежное, кроткое и великодушнейшее из всех созданий в мире - задрожала всеми членами и вышла из себя. Щеки её, обыкновенно бледные; запылали, и покрылись самым ярким румянцом, как в ту пору, когда она была девочкой двенадцати лет. Она выхватила ребенка из рук матери, и завладела роковой бутылкой с элексиром, оставив таким-образом старую леди, изумленную и раздраженную; с чайной ложечкой в руках.

Бутылка с треском полетела в камин.

- Я не хочу, мама, чтоб отравили моего ребенка, вскричала Амелия, обхватив своего Джорджиньку обеими руками, и бросая сверкающие взгляды на мистрисс Седли.

- Отравили, Амелия! сказала гневная старушка. И ты смееш это говорить мне, своей матери?

- Джорджинька не должен принимать других лекарств, кроме тех, которые предписывает ему доктор Пестлер. Он говорил, мама, что даффиев элексир - сущий яд.

своем веку: ходила и в шелку, и в бархате, кушала на серебре и золоте, держала собственный экипаж, и теперь вот хожу пешком: но я еще не знала до сих пор, что могу быть отравительницей. Спасибо тебе за известие. Благодарю тебя, дочка.

- Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первом удобном случае, - не будьте ко мне так строги. Я... я не думала... это лишь так сорвалось с языка... я хотела только сказать, мама; как бы не вышло от этого хуже... и только...

отравила же я тебя, когда ты была ребенком. Совсем напротив. Я вспоила тебя, вскормила, дала тебе самое лучшее воспитание, нанимала для тебя самых лучших гувернанток и учителей, каких только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро детей, и троих я схоронила. Остались дочь и сын, и любила я эту дочь, как ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорезывались у нея зубки, и когда были у нея круп, и корь, и коклюш, и нанимала я для нея иностранных учителей, не щадя никаких издержек, и отдала я ее в благородную академию, в дом Минервы... всего этого не видала я в своем детстве - по просту воспитали меня - я уважала своих родителей--любила мать и отца - старалась угождать им - не сидела м целым дням в своей комнате склавши руки, как какая-нибудь чопорная леди: все я для них делала - и едимственная дочь называет меня отравительницею!! Ах, мистрисс Осборн! Дай Бог, чтоб никогда не пришлось вам отогревать змею на своей груди: вот все, чего я вам желаю!

- Маменька! маменька! кричала отуманенная Эмми.

И ребенок на её руках затянул отчаянную песню.

С этими словами, мистрисс Седли вышла из детской, и, спускаясь вниз, безпрестанно называла себя отравительницей, пойманной с ядом в руках.

Этот мнимый яд сделался пунктом помешательсчгва для старой леди, и она уже никогда, до конца своей жизни, не могла вполне забыть так-называемой "ужасной сцены" из-за маленького Джорджа. Ужасная сцена представила старушке безчисленные выгоды, которыми, при всяком случае, она пользовалась мастерски, с женской проницательностью и остроумием. Началось тем, что несколько недель она почти совсем не говорила с своей дочерью. Она предостерегала слуг, чтоб те не осмеливались прикасаться к ребенку, из опасения нанести чувствительное оскорбление мистрисс Осборн. Она просила дочь посмотреть и удостовериться самой, не было ли яду в араруте или кашке, которую ежедневно приготовляли для малютки. Когда гости спрашивали о здоровье Джорджа, она рекомендовала им обращаться с этим вопросом не иначе, как к самой мистрисс Осборн. Ей, говорила она, ужь не позволено больше распрашивать, здоров ли малютка или нет. Она не смела больше дотрогиваться до ребенка, хотя был он внук ей и любимец её души - потому не смела, что еще, пожалуй, по непривычке обращаться с детьми, как-нибудь отравит его. И когда мистер Пестлер делал свои врачебные визиты, мистрисс Седли принимала его с таким саркастическим видом, что доктор иной раз становился втупик, и недоумевал, оставаться ему, или идти назад. Он объявил, что даже леди Систельвуд, у которой имел он счастье быть домашним врачом, никогда не обходилась с ним так величаво и надменно, как мистрисс Седли, хотя он и не думал брать с нея деньги за свои частые визиты. Эмми, в свою очередь, продолжала ревновать малютку ко всем окружающим особам, и ей становилось очень неловко, когда кто-нибудь брал его на руки. Никому в мире она не позволила бы одеть маленького Джорджа; еслиб кто вздумал сам принять на себя этот труд, мистрисс Эмми могла бы почувствовать такое же оскорбление, как еслиб чья-нибудь дерзновенная рука уничтожила миньятюрный портрет покойного супруга, висевший над её постелью, - это была таже скромная постель, с которой перешла она в брачную спальню, и куда теперь воротилась она опять на многие грустные, печальные и вместе счастливые годы.

В этой комнате хранилось сердце и сокровище мистрисс Эмми. Здесь впервые она прижала к своей груди новорожденного младенца, и затем, впродолжение всех детских болезней, берегла его и лелеяла с постоянной страстью любви. В нем, некоторым образом, возвратился для нея Джордж-старший, только в исправленном и улучшенном виде, каким и следовало ему воротиться с неба на землю. Целыми сотнями неуловимых тонов, взглядов и движений, ребенок был так похож на своего отца, что сердце вдовы трепетало от восторга, когда она производила интересные сравнения между миньятюрным портретом на стене и живым его оригиналом на её руках. Часто малютка спрашивал: "Зачем это плачет милая мама?" - "Как же ей не плакать, когда был он истинным образом и подобием своего отца?" не запинаясь отвечала мистрисс Эмми. Безпрестанно говорила она об этом умершем отце, и расказывала по тысяче раз в день, как она любила и обожала его. Ребенок слушал разиня рот, удивлялся, и с наивным любопытством смотрел в глаза плачущей мама. Никому из друзей своей юности, ни даже самому Джорджу, когда был он жив, Амелия не говорила с таким красноречием о своей нежной страсти. С матерью и отцом она вовсе не разсуждала об этом предмете, и сердце дочери было для них закрыто. Очень вероятно, что малютка Джордж совсем не понимал, о чем это твердит безпрестанно плаксивая мамаша; но в его только уши, целиком и без малейшого остатка, мистрисс Эмми изливала все свои сантиментальные тайны. Самая радость этой женщины принимала вид задушевной грусти, и это чувство неизменно и неизбежно обнаруживалось у ней слезами. Нервы её были столько слабы; чувствительны и раздражительны, что нам даже не следует и распространяться о них в этой книге. Доктор Пестлер - теперь он модный дамский доктор во всем Вест-Энде: у него превосходная темно-зеленая карета, и свои собственный дом на Манчестерском Сквере; но тогда он только-что пробивался в люди - доктор Пестлер говорил мне, что когда ребенка отнимали от материнской груди, Амелия растосковалась до такой степени, что даже каменное сердце, при взгляде на нее, невольно обливалось кровью. Но мистер Пестлер был в ту пору джентльмен с весьма сантиментальным сердцем, и я нахожу, что докторская супруга имела основательные причины смертельно ненавидеть мистрисс Эмми.

при виде энтузиазма, с каким грубый мужской пол смотрел на молодую вдову. Дело в том, что почти все мужчины любили мистрисс Эмми; хотя быть-может никто бы из них не сказал, за что. Амелия была вовсе не блистательная леди, и не было в ней ни большого ума, ни проницательности, ни остроумия, ни даже красоты. При всем том, куда бы она ни появилась, мужчины были от нея в восторге, и этот восторг неизбежно пробуждал чувства презрения и недоверчивости во всех её сестрицах. Думать надобно, что слабость мистрисс Эмми главнейшим образом служила для нея чарующею силой: кроткое, нежное и совершенно беззащитное создание, она обращалась, повидимому, ко всем мужчинам, испрашивая их покровительства и симпатии. Введенная в общество Трильйонного полка, она почти вовсе не разговаривала с товарищами своего мужа; но мы видели, что все эти молодые люди готовы были, при малейшей опасности, вытащить из ножен свои шпаги на защиту мистрисс Эмми. Такое же, если еще не больше, впечатление произвела она и здесь, в Фольгеме, на виллах Аделаиды, где, казалось, каждый согласился бы, вслучае надобности, отдать за нее свою душу. Еслиб она была сама мистрисс Манго, из великого дома Манго, Плетнем и Компании, еслиб у ней, как у этой Манго, была в Фольгеме великолепная дача, посещаемая, по поводу роскошных завтраков и обедов, герцогами, графами и князьями; еслиб она разъезжала по окрестностям в блистательной коляске на четверке вороных, с ливрейными лакеями на запятках... я хочу сказать: будь Амелия хоть сама мистрисс Манго, или супруга её сына, леди Мери Манго (дочь графа Кастельмаульди, благоволившого вступить в супружеский союз с представительницею богатой фирмы) - и тогда все купцы и лавочники не могли бы оказывать ей большого уважения, чем теперь, когда скромная молодая вдова проходила мимо их дверей, или покупала какую-нибудь безделицу для своего малютки.

Таким-образом, нетолько доктор Пестлер, но и молодой ассистент его; мистер Линтон, врачевавший недуги всех горничных и кухарок на Аделаидиных Виллах, и читавший, от нечего делать, газету "Times", открыто объявил себя невольником мистрисс Эмми. Это был презентабельный молодой человек, принимаемый в квартире мистрисс Седии с большим радушием, чем его принципал, и как-скоро юный Джордж делался немножко нездоровым, мистер Линтон забегал к нему по два или по три раза в день, не думая, разумеется, о плате за визиты. Щедрою рукою извлекал он тамаринды, леденцы и другие продукты из ящиков докторской аптеки, и сочинял для юного Джорджа такия сладчайшия микстуры, что время болезни казалось для него безпрерывной перспективой праздников и наслаждений. Мистер Линтон и доктор Пестлер просидели две ночи сряду при постели этого удивительного мальчика в ту страшную неделю, когда страдал он корью, и вы подумали бы тогда, взглянув на бедную мать, что еще не было такой болезни от начала мира. Но так-ли эти господа поступали с другими пациентами? Случалось ли им проводить безсонные ночи в доме леди Манго, когда эта же самая болезнь постигла первенца её, Ральфа, и Гвендолину, и Гиневра Манго? сидели ли они при постели малютки Мери Клепп, хозяйской дочери, заразившейся корью от маленького Джорджа? Нет, нет, и нет. Когда Мери захворала, господа Пестлер и Линтон объявили с невозмутимым спокойствием, что это, собственно говоря, ничтожная болезнь, которая пройдет сама-собою, без лечения; впрочем, два или три раза они присылали ей какую-то микстуру для проформы, и даже не наведались, как там у ней идет эта болезнь.

И еще. - Жил насупротив амелииной дачи маленький француз, chevalier d'industrie, дававший по дням уроки своего отечественного языка в различных школах, женских и мужских, и упражнявшийся по ночам в своей комнате на чахлой и дряхлой скрипке, выделывая с разительным искуством старинные менуэты и гавотты. Этот господин, прославившийся своими добрыми и безъукоризненными нравами на всем пространстве Аделаидиных Вилл, ни в каком отношении не был похож на брадатых дикарей своей отчизны, которые, по обыкновению, проклинают на чем свет стоит вероломный Альбион, и посматривают на вас не иначе как с решительным презрением, сквозь дым своих сигар. Был он старый человек, и слыл он под именем Chevalier de Talonrouge. Очень хорошо. Собираясь говорить о мистрисс Осборн, Chevalier de Talonrouge разнюхивал наперед понюшку табаку, стряхивал остальные частички пыли грациозным движением своей руки; делал из своих пальцов подобие букета, и потом, поднося их к носу, восклицал с необыкновенным эффектом: Ah, la divine créature! - причем сыпалась даже пудра с головы господина Chevalier de Talonrouge. Он божился и клялся, что, когда Амелия гуляет по лугу, цветы в изобилии вырастают под её ногами. Он называл маленького Джорджа купидоном, и спрашивал у него, как поживает Madame Венера, его прекрасная мама. Девушке-ирландке он присвоил титул грации; и Бетти Фленегем с изумлением услышала от напудренного старика, что она имеет счастье исправлять должность наперсницы у Reine des Amours.

Случаев такой громкой популярности было безчисленное множество, и мы, если угодно, укажем еще на г. Бинни, кроткого, честного и великодушного викария приходской капеллы. Он весьма часто навещал молодую вдову, няньчил, с её позволения, маленького Джорджа на коленях, и вызывался учить его даром по латыни к великому огорчению и гневу пожилой девственницы, сестры викария, управлявшей его домом.

Я даже сомневаюсь, есть ли в ней душа. Всем вам приглянулось только её смазливое личико, и больше ничего. Мисс Гритс, на мой вкус, в тысячу раз приятнее этой бездушной статуэтки. Мисс Гритс девушка с характером, и притом у ней пять тысячь фунтов и блистательные ожидания впереди. Будь она немножко посмазливее, я знаю; ты провозгласил бы ее чудом совершенства.

И мисс Бинни, если разсудить хорошенько, высказывала глубокую истину в строжайшем смысле этого слова. Так-точно, хорошенькое личико неизбежно пробуждает симпатию в сердце каждого мужчины. Пусть женщина обладает премудростью Минервы и мужеством Паллады, мы не обратим на нее ни малейшого внимания, если при этих совершенствах не будет на плечах её хорошенькой головки. Какая глупость не покажется нам извинительною из-за пары чорных и светлых глазок? Какое тупоумие не смягчится под влиянием розовых губок и мелодических звуков? Вот почему все старые девы разсуждают с удивительным единодушием, что всякая хорошенькая женщина непременно глупа как кукла. О, женщины; женщины! Сколько между вами таких отрицательных существ, у которых, с позволения сказать, нет ни ума, ни красоты.

Все эти факты в жизни нашей героини слишком мелочны и пошлы. Биография её не изобилует чудесами, как, без-сомнения, заметил уже благосклонный читатель, и если бы она вела поденную записку о происшествиях, случившихся с нею впродолжение последних семи лет после рождения малютки, мы нашли бы в ней весьма не много событий заыечательнее детской болезни, о которой уже было упомянуто на предъидущей странице. Мы обязаны однакожь сообщить об одном из таких событий. В один прекрасный вечер, достопочтенный господин Бинни, к великому изумлению Амелии, предложил ей переменить фамилию Осборн на мистрисс Бинни, и это предложение, как следовало ожидать, неизменно вызвало слезы на её глаза, и окрасило её щеки самым ярким румянцем. Амелия поблагодарила за лестное внимание к её особе, и за участие в судьбе маленького Джорджа; но сказала наотрез, что она никогда, никогда не думала ни о ком из мужчин, кроме лишь... о своем вечно-незабвенном супруге, который теперь на небесах. - Тем дело и кончилось.

Двадцать-пятое апреля и восемьнадцатое июня, день свадьбы и день вдовства, Амелия безвыходно сидела в своей комнате, предаваясь размышлениям о своем отшедшем друге. Мы не распространяемся здесь о бесконечных часах ночи, когда погружалась она в такую же думу подле кроватки своего сына. Но впродолжение дня мистрисс Эмми вела вообще деятельную жизнь. Она учила Джорджа читать, писать и немножко рисовать. Свободная от этих занятий, она сама читала безпрестанно книги, чтобы потом расказывать их содержание своему сыну. Когда мало-по-малу глаза его открылись и умственный взор прояснился под влиянием вседневных явлений окружающей природы, Амелия, по мере возможности и сил, учила сына обращаться мыслию к Творцу Вселенной... Каждый вечер и каждое утро, он и она - случалось ли вам быть свидетелем такой картины? мать и маленький свн её, молились вместе Небесному Отцу, мать произносила вслух свою пламенную молитву; дитя лепетало за ней произнесенные слова. И взаключение каждой молитвы, они просили Бога благословить милого папа, как-будто он был жив, и находился с ними в одной комнате.

"по делам", шить для него самые удивительные и замысловатые платья: вот в чем обыкновенно состояли утренния занятия мистрисс Осборн. Для последней цели, бережливая вдова перерезала, перекроила и перекрасила все более или менее ценные статьи, накопившияся в её гардеробе после свадьбы. Сама мистрисс Осборн, к великому огорчению матери, любившей употреблять, особенно после банкротства, самые яркие цвета, постоянно носила чорное платье и соломеную шляпку, обшитую чорной лентой. Весь послеобеденный досуг мистрисс Эммii посвящала занятиям матери и старика-отца. Она приняла на себя труд выучиться игре в криббидж, и практиковалась в этом увеселительном занятии всякий раз, когда старый джентльмен не ходил вечером в свой клуб. В другой раз она разыгрывала для него старинные песенки на фортепиано, и старик впродолжение этой экзерциции неизменно погружался в сладкий сон. Притом она писала для него безчисленные мемории, письма, программы, проекты. То великолепное объявление, где мистер Седли извещал всех своих прежних приятелей и друзей, что он сделался агентом Компании Чорного Алмаза и Противу-Пепельного Угля, было написано рукою мистрисс Эмми: Старик уверял почтеннейшую публику, что он будет продавать самый лучший уголь по шиллингу за чалдрон. Впрочем, все вообще документы этого рода составляла или переписывала мистрисс Эмми. Единственный труд мистера Седли состоял только в том, что он подмахивал великолепыым почерком, с вензелем и росчерками, свою фамилию в конце каждого циркуляра.

Документ относительно дешевой продажи превосходнейших углей получил также в свое время майор Доббин; но проживая на тот раз в Мадрассе, под влиянием жгучого соднца, он, повидимому, не имел особой нужды в горючем материяле. Это однакожь не мешало ему узнать, в одно мгновение, почерк руки, писавшей коммерческую бумагу. Великий Боже! Чего бы не дал он, чтобы пожать эту драгоценную руку!.. Немедленно пришел к нему другой документ, извещавший, что "Джон Седли и Компания, устроив конторы в Опорто, Бордо и Сент-Мери, меют честь известить своих друзей и почтеннейшую публику вообще, что они могут предложить к их услугам превосходненшие и отборнейшие сорты портвейна, хереса, мадеры и кларета по самым умеренным и до сих пор еще небывалым ценам". Действуя под влиянием этого намека, Доббин полетел сломя голову рекомендовать новый торговый дом, и в несколько дней завербовал на свою сторону губернатора, комменданта, всех судей, всех офицеров; всех, кого только знал в Мадрасе, и затем, отправил в Лондон заказы на огромные партии вина, что в высшей степени изумило старика Седли и мистера Клеппа, который один только своей особой представлял компанию новой фирмы. Это была самая веселая улыбка фортуны, и мистер Седли уже мечтал построить новый дом в Сити, завести полчище писарей и корреспондентов по всему свету; по увы! заказы из Мадраса не возобновлялись, а требований из Европы никто не присылал ни прежде, ни после. Вероятно, старый джентльмен совсем утратил способность отличать хорошее виео от дурного: в Индии по крайней мере были от него получены пресквернейшие сорты, и бедняга Доббин вытерпел от своих товарищей страшную бурю за общим столом в казармах. Чтобы поправить неосторожную рекомендацию, он скупил назад присланные пипы вина, и продал их на аукционе с огромнейшим убытком для себя. Мистер Джой между-тем, получивший около этого времени теплое местечко в Калькутте, в ост-инадском департаменте государственных доходов, разъярился немилосердо, когда европейская почта привезла ему пачку этих вакхических объявлений, с особенной запиской от старого джентльмена, где было обозначено, что фирма расчитывает между-прочим на его содействие в этом предприятии, для чего и посылает ему значительную коллекцию вин, следующих по росписи, с подробным означением цены за каждый сорт. Не имея никакого уважения к торговле спиртуозными напитками, Джой отослал назад все эти объявления, счеты и присланные пипы, и объявил в своем письме, что мистер Седли-старший может, не полагаясь на его содействие, выпутываться из своих обстоятельств как ему угодно, вследствие чего фирма потерпела весьма значительное разстройство в своих делах, и понесенный убыток едва мог быть вознагражден мадрасскими барышами и небольшим капитальцом мистрисс Эмми.

Амелия получила пятьдесят фунтов вдовьяго пансиона, и сверх-того, было у нея еще пятьсот фунтов, оставшихся, при кончине мужа, в руках его агентов. Майор Доббин, как опекун Джорджа, вызвался положить эту сумму в Индийский Банк по восьми процентов. Старик Седли, подозревавший в майоре злостные намерения касательно употребления дочерних денег, сильно возстал против этого плана, и отправился к агентам, чтобы обнаружить сильную протестацию с своей стороны; но тут, к великому изумлению, узнал он; что не было такой суммы в их руках, и что после смерти капвтана Осборна оставалось всего только около сотни фунтов. Вероятно, говорили агенты, пятьсот фунтов составляют отдельную сумму, известную только душеприкащику покойника, каким был майор Доббин. Более чем когда-либо убежденный в злостных намерениях, старик Седли начал теперь решительнее и настойчивее преследовать майора. Как ближайший родственник мистрисс Эзми, он потребовал властною рукою полного и подробного отчета относительно употребления всех сумм покойного капитана. Доббин замялся, покраснел, и после двух-трех безсвязных фраз, стал решительно втупик. Тут уже мистер Седли не сомневался ни на-волос, с каким человеком имеет он дело. Приосанившись и ободрившись, он сказал напрямик, что майор Доббин удерживает незаконным образом в своих руках сумму его покойного зятя.

Лопнуло терпенье майора Доббина, и не будь его обвинитель слишком стар и слишком дряхл, между ними, нет сомнения, произошла бы сильнейшая ссора в одном из нумеров гостинницы Пестрого Быка, где происходил весь этот разговор.

я.

готов был воспользоваться первым поводом, чтобы взять клочок бумаги и написать бойкою рукою: "я должен вам такую-то сумму", и проч.

- Некоторых кредиторов он удовлетворил еще в Англии, прибавил мистер Доббин, - но я вынужден сказать вам, что после смерти его не осталось и сотни фунтов. Я, да еще один или два приятеля из нашего полка составили эту маленькую сумму - единственное достояние мистрисс Осборн, и вы осмеливаетесь упрекать нас, милостивый государь, что мы обманываем вдову и сироту!

Старик Седли в свою очередь пришел теперь в крайнее смущение, и устыдился своих прежних подозрений, не предчувствуя и не гадая, что майор Доббин, закаленный в лицемерии, наговорил ему ужаснейшую чепуху. Дело в том, что все эти деньги, до последняго шиллинга, вышли из его собственного кармана, без всякого содействия со стороны одного или двух мнимых приятелей капитана Осборна. Майор Доббин даже похоронил его на свои собственный счет, содержал Амелию в Брюсселе на свой собственный счет, и привез ее в Англию на свои собственный счет!

Обо всех этих издержках старик Осборн не думал никогда; не думали родственники Алелии, и всего менее думала сама мистрисс Эмми. Она верила во всем майору Доббину, как душеприкащику своего супруга, никогда не говорила с ним об этих дрязгах, и в миньятюрную её головку никогда не западала мысль, сколько она должна майору.

Два или три раза в год, согласно данному обещанию, она писала ему письма в Мадрас, извещая крестного папашу о маленьком Джордже. С каким восторгом получал он и прятал в свою шкатулку эти драгоценные бумаги! На каждое письмецо Амелии; он неукосиительно посылал свои ответ, но если она молчала - молчал и он. Это однакожь не мешало ему отправлять бесконечные воспоминания о себе малютке-Джорджу и прекрасной его мама маленьких людей, зеленых и белых, вооруженных настоящими щитами и мечами; рыцари сидели верхом на прекрасных конях; башни выстроены были на хребтах слонов.

- Таких шахматов не видывал я и у мистрисс Манго, заметил доктор Пестлер.

Не мудрено; они действительно были верхом изящества и великолепия в своем роде. Все эти фигуры привддиьли в восторг маленького Джорджа, и он нарисовал свое первое письмо к крестному папаше, в благодарность за сей истинно-родительский подарок. Доббин прислал также несколько герметически закупоренных банок с вареньем и разными соленьями: юный Джордж вздумал украдкой попробовать эти лакомства, когда они стояли в буфете, и чуть не убил себя едой. Это, думал он, было справедливым наказанием за своевольный поступок: кушанья были так горячи. Эмми описала в юмористическом духе эту маленькую неприятност в письме к майору, и тот был очень рад, что Амелия, оправляясь постепенно от рокового удара, может иной раз быть в веселом расположении духа. На этом основании он отправил, по первой же почте, две прекрасные шали; одну, белую, для мистрисс Эмми; другую, чорную с пальмовыми листьями, для старушки Седли. Мистер Седли и юный Осборн, с этим же транспортом, получили в подарок щегольские красные шарфы, весьма удобные для защищения носов от влияния сильных морозов в зимнее время.

Мистрисс Седли утверждала решительным тоном знатока, что за каждую из этих шалей майор Доббин должен был заплатит по крайней мере двадцать гиней. Этот великолепный подарок красовался на её плечах всякий раз, как старушка выходила на гулянье в ближайший сад, и все кумушки поздравляли ее от чистого сердца с таким блистательным приобретением. Шаль мистрисс Эмми тоже пристала как нельзя лучше к её скромному чорному платью.

- Как это жаль, что она так мало думает о нем! замечала мистрисс Седли в назидание мистрисс Клепп и всех своих приятельниц на Аделаидиных Виллах. Джой никогда не присылал нам таких подарков, да еще, вдобавок, он бранится почти в каждом своем письме. Дело ясное, что майор влюблен в нее по уши; но ведь что тут прикажете делать? Как-скоро я поведу стороной речь об этих вещах, она краснеет как девчонка, плачет, и уходит к себе в комнату любоваться на свой миньятюр. Мне ужь, признаюсь, становится тошно от этого миньятюра. Лучше бы нам никогда не встречаться с этими ненавистными Осюорнами.

своей мамашей, которую однакожь любил он безпредельно. Он командовал без исключения всеми особами, жившими под одною с ним кровлей. Чем больше выростал он, тем больше озадачивал всех своим высокомерным обхождением и удивительным сходством с миньятюром отца. Он распрашивал обо всем, обнаруживая при каждом случае изумительное любопытство. Глубокомысленность его замечаний озадачивала в высшей степени престарелого деда, и он расказывал в своем клубе удивительные истории насчет гениальности своего внука. К своей бабушке юный Джордж питал ссвершеннейшее равнодушие. Все, каждый и каждая, утверждали единодушно, что такого чудного мальчика еще не было во вселенной. Думали, впрочем, что Джорджинька наследовал гордость своего отца, и это мнение оказывалось справедлимым.

Когда минуло ему шесть лет, Доббин начал писать чаще и чаще. Крестный отец желал знать, поступил ли Джорджинька в школу, или наняли для него домашних учителей. В том и другом случае, майор изъявлял надежду, что малютка оправдает лестные ожидания своей мама. Как опекун и крестный отец, мистер Доббин позволял себе питать лестную уверенност, что ему позволят взять на себя издержки по воспитанию Джорджа, слишком отяготительные для бедной вдовы. Словом, честный Вилльям всегда думал об Амелии и своем крестнике, и по его распоряжению лондонския агенты снабжали юного Джарджа книжкаи, картинками, рисовальными ящичками, конторками и вообще всеми возможными орудиями, изобретенными для наставления и забавы. Дня за три, до имянин шестилетняго Джорджа, какой-то джентльмен в одноколке, сопровождаемый слугою, подъехал к даче мистера Седли, и сказал, что ему нужно видеть молодого Джорджа Осборна. То был мистер Вульси, военный портной из улицы Кондюит, явившийся, по приказанию майора, снять мерку с юного джентльмена, чтобы сшить для него пару суконного платья. В свое время, он имел счастье работать на капитана Осборна, родителя молодого джентльмена.

Случилось также, без сомнения по желанию майора, что сестрицы его, девицы Доббин, заезжали в своей фамильной карете на Аделаидины Виллы, и брали Амелию с её сыном на прогулку. Любезность этих леди и покровительственный их тон были не совсем приятны для мистрисс Эмми; тем не менее однакожь, следуя влечению своей уступчивой натуры, кроткая вдова охотно подчимялась их услугам. Ктому же, карета с фамильными гербами доставляла неизмеримое наслаждение юному Джорджу. По временам, снисходительные леди отпрашивали к себе малютку погостить на денек, и малютка с радостию всегда готов был ехать в их превосходный дом на Денмарк-Гилле, окруженный превосходным садом, где в оранжереях были чудесный виноград и персики, которые Джордж очень любил,

Однажды, девицы Доббин явились к мистрисс Эмми в веселом расположении духа, и сказали, что у них вертится на языке такая новость, которая, нет сомнения, доставит большое удовольствие мистрисс Осборн.

- Право? что жь это такое?

- Догадайтесь сами,

- Майор Доббин едет в Англию? спросила обрадованная мистрисс Эмми.

- О, нет, нет, совсем не то.

времени, в Мадрасе.

Рада была и мистрисс Эмми, хотя из груди её, при этой вести, вырвалось довольно грустное восклицание.

- Дай Бог счастья доброму майору, сказала мистрисс Эмми, - но мне кажется... я ошибаюсь, конечно... впрочем, как знать? - видите ли: Глорвина едва-ли похожа на добрую, несравненную полковницу Одауд... а с другой стороны... ничего... право, я очень рада.

И действуя под влиянием таинственного побуждения, которого смысл остается для меня непостижимою загадкой, Амелия взяла на руки своего Джорджиньку и поцаловала его с необыкновенною нежностью. Глаза её подернулись влагой, когда она опустила малютку и уже впродолжение всей прогулки не сорвалось с её языка ни одного путного слова... хотя не подлежало ни малейшему сомнению, что мистрисс Эмми была очень, очень рада.