Базар житейской суеты.
Часть четвертая.
Глава LVI. Влияние морских ветров на здоровье благородного путешественника.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть четвертая. Глава LVI. Влияние морских ветров на здоровье благородного путешественника. (старая орфография)

ГЛАВА LVI. 

Влияние морских ветров на здоровье благородного путешественника.

Гордость старика Осборна находила для себя богатейшую пищу в том обстоятельстве, что старик Джон Седли, исконный его соперник, враг и благодетель, был теперь, на закате своей жизни, совершенно разбит ударами судьбы, и доведен до такого уничижения, что ему необходимо было принимать денежные обязательства из рук человека, который больше всех оскорблял его и злословил. Знаменитый негоциант Британии проклинал старика Седли от всей души, и повременам оказывал ему помощь. Снабжая своего внука деньгами, назначаемыми для Амелии, мистер Осборн считал своей обязанностию внушить мальчику в энергических и ясных выражениях, что дед его с матерней стороны есть не что иное, как жалкий банкрот, нищий, обязанный всем своим существованием ему, Осборну, которого он, Джон Седли должен благодарить за помощь, оказываемую ему с таким великодушием. Мистер Джордж, ловивший на лету все грубые намеки Россель-Скверского деда, относил это подаяние своей матери и несчастному старику-вдовцу, находившему теперь единственное утешение и отраду в нежных ласках своей дочери, посвятившей ему все свои заботы.

Быть-может это было недостатком "джентльменской гордости" в мистрисс Эмми, что она соглашалась принимать денежные вспоможения из рук закоснелого врага своего отца, но мы должны заметить, что джентльменская гордость никогда не находила себе приюта в сердце мистрисс Эмми. Слабая, беззащитная и уступчивая по своей природе, она всегда зависела от покровительства посторонних людей.

И длинный ряд бодрости, уничижения. ежедневных лишений, трудов и ничем невознаграждаемых услуг, сделался её постоянным уделом с той поры, как она вступила в злосчастное супружество с Джорджем Осборном. И сколько на свете существ, подверженных такой же участи, какую претерпевала бедняжка Эмми? Мы даже не останавливаемся при взгляде на них, и самодовольно повторяем, что все это в порядке вещей. Изредка только философы житейского Базара призадумывались над явлениями этого рода, и еще старимный наш приятель, Сенека, предлагал в свое время о том вопрос. Но из этого не вышло никакого толку. Ex jure naiurali, отвечает современный милорд Лукулл, и вслед за темъл приводит в доказательство остроумную сентенцию знаменитого германского мыслителя, который сказал: "Was wirklich, das geschichtlich. Так было, есть; и, следовательно, так должно быть. Wirklich-то оно действительно wirklich, милостивые государи; по почему же оно geschichtlich? Вот в чем задача, как выразился друг наш Шекспир.

Поэтому я должен признаться, что приятельница моя, Амелия, без зазрения совести; и даже с некоторым чувством благодарности, подбирала крупицы, упадавшия на её долю с роскошного стола россель-скверского негоцианта. Этими крупицамйи она питала своего престарелого отца. Молодая женщина забрала себе в голову (ей минуло теперь тридцать лет, и, стало-быть, милостивые государыни, вы охотно позволите мне называть еще ее молодою женщиной), итак, говорю я, молодая женщина забрала себе в голову, что ей в некотором смысле, на-роду было написано жертвовать собою в пользу того или другого любимого предмета. Сколько безсонных, неблагодарных ночей провела она над постелью маленького Джорджа, приготовляя собственными руками разнообразные принадлежности детского туалета, когда малютка был еще дома? Сколько нужд, огорчений и лишений вытерпела она ради своей матери и отца? И среди всех этих пожертвований, невидимых, неоценимых заслуг, Амелия уважала себя нисколько не больше против того, как уважали ее посторонния особы. Мне даже кажется, что она, в простоте сердечной, считала себя ничтожным созданием, далеко не стоившим того счастья, которым наградила ее судьба.

Итак мистрисс Эмми поддерживала свое существование благостыней от дедушки своего сына. Жизнь её, сначала цветущая и радостная, снизошла мало-по-малу до унизительной зависимости и тяжелого затворничества. Изредка малютка Джордж услаждал её плен своими кратковременными визитами на Аделаидины Виллы. Россель-Сквер сделался теперь порубежной границей её тюрьмы, она продолжала ходить туда повременам, возвращаясь всегда поздним вечером в свою собственыую келью. Здесь ожидали ее печальные обязанности, грустные заботы при болезненном одре, сварливость и незаслуженные упреки бедной пациентки. Сколько тысячь существ, преимущественно женщин, обречены на такое безвыходное труженичество, невознаграждаемое даже ласковым словом, или улыбкой благодарности? Сколько между нами истинныхь сестер милосердия, посвятивших себя исключительно нашему спокойствию, и которые, однакожь, исчезают с лица земли, неведомые миру, и неоплаканные никем? Как часто возвышается здесь какой-нибудь эгоист, негодяй или глупец, между-тем как достойнейшия существа, исполненные благородства, честности и высокой нравственной энергии, прозябают незаметно в каком-нибудь углу, или гибнут жертвою столкновения с эгоистическими интересами на Базаре житейской Суеты!.. Смирись духом, и будь кроток сердцем, о возлюбленный брат мой, если дела твои процветают в здешнем мире, и ты благоденствуеш в кругу своих ближних. Будь благороден и великодущен к тем, которых судьба, может-быть незаслуженно, унизила перед тобой. Как-знать? быть-может добродетель твоя объясняется отсутствием искушений, и богатство твое было следствием слепой удачи. Смирись!

Старушку Седли похоронили на Бромптонском кладбище, подле той же церкви, где некогда венчалась мистрисс Эмии. День был пасмурный, холодный и дождливый, такой же, как при бракосочетании Джорджа и Амелии. Малютка Джордж сидел подле своей матери в пышном траурном костюме. Амелия припомнила и сторожиху, отводившую места для посетителей, и пасторского помощника. Когда пастор читал молитвы по усопшей, мысли её унеслись далеко, в былые времена. Не будь подле нея Джорджа, она бы желала, вероятно, быть в эту минуту на месте своей матери, но разсудок и материнская любовь сильно и дружно возстали против такого эгоистического желания. Амелия плакала и молилась.

Теперь более чем когда-либо, нужны ей были силы для перенесения своей горемычной доли. Амелия решалась употребить все зависевшия от нея средства, чтоб успокоить и осчастливить старика-отца. Покорная своей судьбе, она трудилась изо всех сил, шила, починивала и заштопывала платья, играла на фортепьяно и в триктрак, пела любимые песни Джона Седли, читала для него газеты, стряпала на кухне, гуляла с ним в кенсингтонских садах, слушала, с неутомимою улыбкой, его бесконечные истории о давно-минувших временах, или - сидела задумчиво подле него, углубляясь в свои собственные воспоминания и размышления, когда старик, слабый и ворчаливый, грелся на солнышке в саду, и пускался в безсвязные разсуждения о своих неудачах и несбывшихся надеждах. О, как грустны и тоскливы были все эти мысли осиротелого старца! Группы детей бегавших взад и вперед по садовым аллеям, возобновляли в воображении мистрисс Эмми её собственного Джорджиньку, которого у нея отняли. Джордж-старший был тоже отнят от нея, и как жестоко отнят! В том и другом случае, думала мистрисс Эмми, судьба наказала ее за эгоистическую любовь. Она старалась уверить себя неопровержимыми доказательствами, что это наказание достоиным образом обрушилось на её голову. Поделом ей, легкомысленной эгоистке! Что тут прикажете делать? мистрисс Эмми была совершенно одинока в этом мире.

Разсказ об этом одиноком затворничестве ее - выразимо скучен, я это отлично знаю, и желал бы душевно, для потехи читателя, оживить его каким-нибудь веселым событием в юмористическом тоне. Дело очень возможное. В этих случаях, как известно всему свету, можно бы, например, вывести на сцену нежного тюремщика с пасторальными наклонностями, или мышь, выбегающую из-под пола, чтоб поиграть бородой и усами арестанта, или, еще лучше, заставить его вырыть подземный подкоп не иначе, как с помощию только своих ногтей и зубочистки. Все это, поверьте мне, было бы очень весело и забавно, но, увы! история затворничества бедняжки Эмми решительно не представляет таких поэтических приключений и событий. В эту эпоху своей жизни была она вообще очень печальна и грустна, хотя это отнюдь по мешало ей улыбаться, когда кто-нибудь вступал с нею в интересную беседу. Она пела песенки, стряпала пуддинги, играла в карты и починивала чулки для удовольствия и пользы своего престарелого отца. И только. И больше ничего. Из всего этого читатель может, если ему угодно, вывести весьма правдоподобное заключение, что мистрисс Эмми вела весьма прозаическую жизнь, какую, например, ведут десятки мильйонов существ, одаренных разумом. Но, банкрот вы, или нет, милостивый государь; сварливый старикашка, или просто маститый старец, убеленный седыми волосами; во всяком случае я искренно желаю, чтобы на закате своих старческих дней, вы нашли мягкое и нежное женское плечо для своей опоры на гулянье, и сострадательную, заботливую руку, готовую во всякое время разглаживать подушки на вашей одинокой постеле. Этого я вам искренно желаю.

Старик Седли, после смерти своей жены; чрезвычайно полюбил свою дочь, и Амелия находила для себя единственное утешение в исполнении своих обязанностей в отношении к старому джентльмену.

кто был этот жирный и толстый джентльмен, который, в сопровождении старинного нашего приятеля, майора Доббина, сделал визит мастеру Джорджу в его школе. Это, одним словом, другой, тоже старинный, наш друг и приятель, воротившийся из-за океана в пределы туманного Альбиона. И воротился он в такое время, когда присутствие его сделалось неизбежно-необходимым для его родни.

Майор Доббин выхлопотал без труда, у своего доброго командира, позволение отлучиться, по своим собственным, нетерпящим отлагательства делам, в Мадрас, и оттуда, по всей вероятности, в Европу. И выхлопотав это позволение, он скакал день и ночь с такою стрелообразною быстротою, что, по прибытии в Мадрас, открылась у него сильнейшая горячка. Слуги майора перенесли его в дом одного приятеля, у которого он намеревался прогостить до своего отъезда в Европу. Открылся между-тем весьма опасный бред, и эскулапы несколько дней оставались при том мнении, что заморский наш путешественник уедет никак не далее Георгиевского кладбища, где будет сделан окончательно ружейный салют над его могилой, и где, вдали от родной земли, покоятся сном непробудным многие храбрые молодые люди.

И когда он томился таким-образом в пароксизмах лютой болезни, окружавшия его особы слышали не раз, как он произносял в бреду имя Амелии. Мысль, что ему не суждено больше увидеть ее на этом свете, безпрестанно представлялась его воображению в минуты умственного просветления. Майор думал, что наступают уже последние часы его жизни, и собравшись с духом, решился сделать торжественные приготовления к своему отправлению на тот свет. Он привел в порядок свои мирския дела, и оставил свою маленькую собственность особам, которым желал оказать посильное благодеяние. Приятель, давший ему приют в своем доме, был свидетелем этого завещания. Доббин желал, чтобы с ним похоронили и каштановую волосяную цепочку, обвивавшую его шею, и которую, если сказать всю правду, получил он еще в Брюсселе от горничной мистрисс Эмми, когда волосы молодой вдовы были обрезаны впродолжение горячки, постигшей ее после смерти Джорджа Осборна.

Мало-по-малу, однакожь, майор Доббин начал поправляться, несмотря на многократные кровопускания и значительные дозы каломели, доказавшия неоспоримым образом природную крепость его организма. Он был почти как скелет, когда перенесли его на борд корабля "Рамчондер", состоящого под управлением капитана Брагга. Друг, ухаживавший за ним впродолжение болезни, предсказывал весьма серьёзно, что майору никак не пережить этого путешествия, и что, в одно прекрасное утро, его, завернутого в саван и койку, непременно перекинут через борт на дно морское, где он останется навеки вместе с волосяной цепочкой, обвивавшей его шею. Дружеское предсказание не сбылось. Морской воздух и надежда скоро увидеть родииый край произвели такое чудотворное влияние на изможденный организм, что майор почти совершенно выздоровел, прежде чем "Рамчондер" подошел к Мысу Доброй Надежды.

Мы забыли упоминуть, что Трильйонный полк, простоявший несколько лет за океаном после своих подвигов на полях ватерлооских, снова получил предписание возвратиться на родину в ту самую пору, когда майор Доббин томился горячкою в Мадрасе. Он мог бы отправиться из Индии в Европу вместе с своими товарищами, еслиб подождал прибытия их в этот город.

Но майор не хотел дожидаться, быть-может и потому, между прочим, что считал для себя опасным близкое соседство и покровительство мисс Глорвины, которая, по всей вероятяости, приняла бы под свою опеку больного офицера.

- Мисс Одауд, я уверен, угомонила бы меня окончательно, говорил Доббин одному из своих дорожных товарящей. Не сдобровать бы и тебе, любезный друг. Опустив меня на дно морское, Глорвина, поверь мне, добралась бы и до тебя. По прибытии корабля в Соутамптон, ты послужил бы для нея чудесным призом.

Этот любезный друг был не кто другой, как приятель наш Джозеф Седли, возвращавшикся также на родиму вместе с майором. Он прожил в Индии десять лет. Постоянные обеды, завтраки, полдники, ужины, портер и кларет, изнурительные труды по сбору податей и пощлин, и значительные порции бенгальской водки, произвели разрушительное влияние на железный организм этого ватерлооского героя. Врачи посоветовали ему предпринять путешествие в Европу. Джой выслужил урочное число лет, и накопил порядочную сушу денег. Ост-индская Компания наградила его пожизненным пенсионом. Он мог или оставаться в Аиглии, или воротитьса опять в Бенгалию на свое теплое местечко, столько приспособленное к его обширным талантам.

усы, уполномоченный на это своею службою при Ватерлоо, и на голове его красовалась величественная бархатная фуражка с золотой кокардой. Выходя на палубу, Джой в полном смысле блистал драгоценными каменьями и сверкал брильянтовыми булавками. Он завтракал в своей каюте, и всегда одевался с великою торжественностью, как-скоро решался выставить свою особу на шканцах. Можно было подумать, что он гуляет по модным улицам Лопдона, или в публичных садах Калькутты. В услужении при нем находился индийский туземец, каммердинер его и хранитель трубок, проводивший вообще злосчастную жизнь под командой Седли. Джон был тщеславен как женщина, и заботился о своем туалете ничуть не меньше какой-нибудь увядшей кокетки. Младшие пассажиры, Шефферс и Риккетс, возвращавшиеея домой после сильнейших пароксизмов горячки, дружно нападали на мистера Седли за общим столом, и заставляли его рассказывать изумительные истории о собствевных его подвигах против негров и Наполеона. Он был истинно велик, когда посетил теперь на острове Елены, могилу Бонапарта. Впродолжение этого путешествия, мистер Джой, увернувшись от майора Доббина, рассказал подробно молодым офицерам и другим пассажирам, как происходила ватерлооская битва, и какое участие он сам принимал в ней. Давая полную волю своему поэтическому воображению, он объявил положительно, что никогда бы Европе не удалось засадить в Лонгвуде этого великого человека, еслиб не он, Джозеф Седли.

Когда корабль оставил остров Св. Елены, Джой сделался необыкновенно великодушен в разделе между своими товарищами разных корабельных запасов. При нем были: ящик с бутылками кларета, несколько банок с вареньем и огромный боченок содовой воды, взятой из Калькутты для собственной его услады. Дам не было на корабле, и первым сановником между пассажирами считался Джозеф Седли, так-как майор Доббин охотно уступил ему право превосходства. Капитан Брагг и другие офицеры корабля тоже свидетельствовали ему глубокое почтение, соответствующее его высокому рангу. Впродолжение двухдневного шторма, мистер Джой, одержимый паническим страхом, закупорил себя в каюте, и углубился в назидательное чтение "Восторгнутых Класов", оставленных на корабле достопочтенною леди Эмилиею Горнблауэр, супругою достопочтенного Мельхиседека Горнблауэра, основателя сходки Кувыркателей на Мысе Доброй Надежды. Но в обыкновенное, благополучвое время, Джой забавлялся повестями и романами, которыми охотно снабжал весь корабельный экипаж, осыпанный вообще милостями и щедротами этого знаменитого путешественника.

Много поэтических вечеров провели в своем путешествии, майор Доббин и мистер Седли, когда корабль освещаемый звездами и луной, разсекал волны безбрежного океана. Они сидели вдвоем на квартердеке и беседовали о своей родине; Доббин покуривал черут, Седли потягивал гуках, приготовленный для него туземным слугою.

Впродолжение всех этих бесед, майор Доббин, с редким постоянством и удивительным остроумием, умел всегда свести речь на предметы, имевшие ближайшее отношение к мистрисс Эмми и маленькому её сыну. Джой был немножко недоволен хозяйственным разстройством и безцеремонными требованиями своего отца, но майор приводил красноречивейшия доказательства к его оправданию, опираясь преимущественно на старческия лета мистера Седли. Сановник Индии разсчитывал первоначально, что ему будет очень неудобно жить в обществе стариков, так-как их нравы и обычаи во многом должны противоречить образу жизни молодого человека, привыкшого к аристократическому кругу, но майор доказал, что в положении Джоя всего лучше обзавестись в Лондоне своим собственным домом и жить не на холостую ногу, как прежде. Сестра его, Амелия, говорил майор, будет заведывать его хозяйством, и ужь, разумеется, такой хозяйки, как мистрисс Эмми, не найдется в целом мире. Своими изящными и вполне благородными манерами, она сделает конечно честь любой аристократической фамилии. Доббин представил подробную историю блистательных успехов, которыми в свое время славилась мистрисс Джордж Осборн, как в Брюсселе, так и в Лондоне, где бывало удивлялись ей особы самого высшого и модного круга. Вслед затем он намекнул, что не мешает молодого Джерджа отправить в школу и заняться, как следует, образованием его ума и сердца; оставаясь дома, мальчик конечно будет шалить, и легко станется, что мать испортит его излишним баловством. Представив таким-образом длинный ряд красноречивейших доказательств, хитрый майор уговорил наконец отставного чиновника ост-индской Компании взят под свое непосредственное покровительство и племянника, и сестру. Последния события в маленьком семействе Седли были еще неизвестны майору: его не известили о смерти старушки-матери, и о том, что богатые люди удалили юного Джорджа от мистрисс Эмми. Но дело в том, что этот пожилой джентльмен, снедаемый любовной страстью, думал каждый день о предмете своей любви, и приискивал все возможные средства осчастливить мистрисс Осборн. Он всячески старался угождать Джозефу Седли, и осыпал его комплиментами с безпримерною щедростию. Дело житейское: как-скоро есть у вас хорошенькая дочь или сестра, годная для замужетва, молодые джентльмены, имеющие на нее виды, бывают с вами необыкновенно учтивы и любезны. Доббин лицемерил вероятно без ясного созлания о своих поступках.

Мы забыли упоминуть, что майор Доббин прибыл на борд Рамчондера совсем больной, и силы его нисколько не поправились впродолжение трех дней, когда корабль стоял в мадрасском рейде. Свидание его с мистером Седли, повидимому, не производило особенно благодетельного влияния на его организм до той поры, пока не произошел между ними разговор, довольно замечательный в психологическом смысле. Это случилось в одно прекрасное утро, когда Вилльям, терзаемый телесными недугами, лежал и тосковал на фордеке.

счастлива в своем новом браке.

- Это что за новости? возразил Джой. В каком это новом браке?

- Как? Неужели ты не слыхал, что мистрисс Осборн выходит замуж?

- Не слыхал, отвечал Джой. Совсем напротив: Амедия в письме к мне намекает, что майор Доббин намерен вступить в брак, и желает также, чтобы ты был счастлив с своей женой. Это однакожь, очень странно, ты и она помешались на одной мысли.

- А когда ты получил от нея это письмо? с живостию спросил майор Доббин.

Через несколько времени корабельный врач поздравлял себя с блистательным успехом, с каким удалось ему вылечить этого пациента, переданного ему мадрасским доктором почти в безнадежном состоянии; майор Доббин быстро начал поправляться с той самой минуты, как на корабле предписали ему новую микстуру. Вот почему заслуженный воин, кептен Кирк, потерял надежду на производство в майорский чин.

"Рамчондер" оставил гавань Св. Елены, веселость и живость Доббина обнаружились мало-по-малу в таких обширнейших размерах, что он изумил и озадачил всех пассажиров ворабля. Он подшучивал над мичманами, играл в дубинку (single stieck) с капитанскими помощниками, и однажды вечерком, когда вся компания, после ужина, потягивала грог, мистер Доббин затянул, для общей потехи, самую веселую, комическую песню. Его живость, предупредительность, остроумие и любезность были такого рода, что сам капитан Брагг, не видевший сначала никакого прока в этом пассажире, принужден был сознаться, что майор - образованнейший джентльмен, достойный уважения во многих отношениях.

- Никак нельзя сказать, что манеры его вполне изящны, заметил капитан Брагг своему старшему подшкиперу, - его натурально не могут принимать в губернаторском доме, где мы так часто веселились... да, веселились. Лорд Вилльям и его супруга были так добры, что обходились с мой, могу сказать, без всякой церемонии, однажды даже я был приглашен к ним на обед в присутствии самого главнокомандующого... Ну, да, манеры Доббина вовсе не изящны, но при всем том - понимаете?

Как не понимать? Подшкипер выразил свое убеждепие, что капитан Брагг, постигая вполне корабельное искусство, умел в тоже время различать людей.

сварливого характера, что изумленные пассажиры никак не могли угадать в нем прежнего весельчака. Он перестал хандрить не прежде, как снова подул попутный ветерок, и радость его достигла до неизреченного восторга, когда штурман опять взялся за руль. Великий Боже! Какую сильную тревогу забило его сердце, когда наконец, после продолжительного плавания, перед глазами путешественников открылись шпицы соутамптонского адмиралтейства!