Базар житейской суеты.
Часть четвертая.
Глава LVIII. Старое фортепьяно.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Базар житейской суеты. Часть четвертая. Глава LVIII. Старое фортепьяно. (старая орфография)

ГЛАВА LVIII. 

Старое фортепьяно.

Визит майора погрузил престарелого Джона Седли в бездну раздумья и душевныт волнений. Во весь этот вечер Амелия уже никак не могла обратить своего отца к его обыкновенным занятиям и развлечениям. Лишь-только неожиданный гость вышел со двора, мистер Седли принялся копаться в своих ящиках и конторках, перерыл их и перевязал бумаги дрожащими руками, сортируя все, как следует, по статьям, которые надлежало представать вниманию Джозефа, как-скоро нога его переступит через порог родительского дома. Все приведено было в стройный, систематический порядок, и ниточки, и тесёмки, и покромки, и векселя, и росписки, и письма, полученные в разное время, от юристов и корреспондентов по коммерческим делам. При одном взгляде на эти документы можно было видеть, например, какой правильный ход, с самого начала, приняла торговля винами, неудавшаяся потом вследствие каких-то непостижимых обстоятельств, которых при всей прозорливости, нельзя было ни предвидеть, ни предотвратить. Проект относительно торговли каменным углем был также составлен превосходно, и будь на тот раз необходимый капитал у мистера Седли, нет сомнения, он ворочал бы мильйонами на британской бирже. Патентованные пильные мельницы, знаменитый проект относительно удобосгараемости опилок, равно как другие, более или менее замечательные проекты и планы, были еще раз пересмотрены и приведены в очевиднейшую известность. Было уже далеко за полночь, когда мистер Седли окончательно обозрел все эти документы, и перестал ходить, дрожащею стопой, из одной комнаты в другую. Причем нагорелая свеча трепетала и тряслась в его слабой руке.

- Насилу-то управился, сказал наконец мистер Седли, в назидание своей дочери, следившей за всеми движениями старца, - вот это бумаги по винным погребам, а вот опилочные документы, угольные, селитряные. Вот мои письма в Калькутту и Мадрас, и ответы из Индии майора Доббина, кавалера Бани, а вот и письмо Джозефа. Надеюс, друг мой Эмми, заключил старый джентльмен, - что сын мой не найдет никакой неправильности во всех этих делах.

Эмми улыбнулась.

- Едва-ли, папа, Джой станет смотреть на эти бумаги, сказала она, - я не думаю,

- Ты, мой друг, не знаешь этих вещей, возразил старец, многозначительно кивая головой.

Действительно, мистрисс Эмми не отличалась тут особенными сведениями, но и слишком сведущия особы, как нам кажется, заслуживают иногда большого сожаления. Все эти грошовые документы, разложенные на столе, старик тщательно прикрыл чистым шелковым платком, полученным из Индии в подарок от майора Доббина, и отдал торжественное приказание домовой хозяйке и её служанке, чтобы оне ни под каким видом не осмеливались трогать этих бумаг, имеющих быть представленными на разсмотрение "господину Джорджу Седли, высокородному сановнику ост-индской Компании, воротившемуся из Калькутты в Лондон". Этот инспекторский смотр должен, по всем разсчетам, начаться завтра по-утру.

И на другой день по-утру Амелия нашла своего отца еще более недужным, печальным и разстроенным, нежели каким был он в последнее время.

- Мне что-то дурно спалось в эту ночь, друг мой Эмми, сказал он, я думал о бедной моей Бесси. Как бы теперь хорошо было ездить. ей в карете Джоя, если бы она была жива! Были времена, когда мистрисс Седли держала свои собственный экипаж.

И глаза его наполнились слезами, заструившимися по его старческому, морщинистому лицу. Амелия отерла их своим платком, с улыбкой поцаловала старика, сделала щегольской узел на его галстухе, и украсила его грудь превосходною булавкой. Затем мистер Седли надел великолепные манжеты, праздничный фрак, и принялся в этом наряде ожидать своего сына с шести часов утра.

* * *

На главной Соутамптонской улице есть блистательные магазины с готовым платьем, откуда через прозрачные стекла проглядывают днем и ночью пышные жилеты всех сортов, шелковые и бархатные, бланжевые и малиновые, сизые и голубые. Тут же разставлены в симметрическом порядке последния модные картинки с изображением чудных джентльменов, плутовски-лорнирующих окружающие предметы; чудных мальчиков с огромными бычьими глазами и курчавыми волосами; чудно-безобразных леди в амазонском платье, галопирующих в Пиккадилли подле вновь сооруженной статуи Ахиллеса. Мистер Джой, как любознательный путешественник, обратил ученое внимание на все эти произведения изящного искусства, и хотя калькуттские художники снабдили его разнообразными и богатейшими статьями мужского туалета, однакожь, при въезде в британскую столицу, он считал теперь неизбежно-необходимым запастись и украсить свою особу наилучшими произведениями европейской иголки. На этом основании, сановник Индии приобрел для себя превосходные жилеты: малиновый атласный, испещренный золотистыми бабочками, черный бархатный с волнистым воротником и красный тортановый с белыми полосками. Прибавив к этому сокровищу богатейший голубой атласный галстух с золотой булавкой огромного размера, мистер Седли, самодовольный и счастливый, разсчитал весьма основательно, что он может теперь, с некоторым достоинством, въехать в столицу Трех Соединенных Королевств. В последние десять лет характер Джоя несколько переменился. Прежняя застенчивость и девственная робость, вызывавшая краску на его лицо, уступили теперь место более прочному и мужественному сознанию своих собственных достоинств.

- Признаюсь откровенно, господа, говаривал ватерлооский Седли своим калькуттским друзьям, люблю опрятность в своем костюме, и даже допускаю необходимость щегольства, потому-что хорошее платье служит некоторым-образом вывескою душевных свойств.

Присутствие дам некоторым-образом смущало его на губернаторских балах в Калькутте: он краснел и даже с безпокойством отвращал от них свои взоры; но все это происходило по большей части из опасения, чтоб какая-нибудь леди не вздумала в него влюбиться. Джой рассказывал всем и каждому, что он чувствует решительное отвращение от женитьбы. Не было однакожь во всей Бенгалии такого франта, как ватерлооский Седли, он давал холостякам роскошные обеды, и столовый его прибор из массивного серебра, считался лучшим в ост-индской столице.

На выбор приличного ассортимента галстухов и жилетов употреблен был почти целый день, за исключением утра, посвященного наниманию европейского слуги, который, вместе с туземцем, должен был ухаживать за особой мистера Седли. Другой день был собственно посвящен выгрузке из корабля вещей этого сановника, и Джой, отдавая поручение агенту, смотрел и наблюдал собственными глазами, как приводили в порядок его сундуки, ящики, книги, которых никогда он не читал, и богатейший ассортимент кашмировых шалей, назначенных в подарок особам, которых никогда он не видал.

Наконец, уже на третий день, мистер Джозеф Седли, в новом жилете и новом галстухе европейского изделия, решился двинуться с места для совершения окончательного пути в столицу. Чувствительный к холоду туземец, постукивая зубами, закутался шалью, и поместился на козлах подле нового европейского слуги. Джой закурил трубку и сел в коляску. Поезд был вообще великолепный, так-что мальчишки повсюду встречали его дружным "ура", и многие воображали, что знаменитый путешественник должен быть по крайней мере генерал-губернатор.

Это ужь само-собою разумеется, что мистер Седли повсюду склонялся снисходительно на просьбы содержателей гостинниц, приглашавших его выйдти из экипажа и освежиться за их гостеприимным столом. Еще в Соутамптоне он скушал несколько яичек в-смятку и три или четыре форели под жирным соусом, так-что оказалась настоятельная необходимость залить эти яства стаканчиком хорошого хереса, и эту обязанность путешественник выполнил в Винчестере, где экипаж остановился для первой смены лошадей. В Альтоне мистер Седли вышел из коляски по предложению европейского слуги, напомнившого, что в этом местечке приготовляют отличный портер. В Фарнгейме, после обозрения епископского замка, он остановился собственно затем, чтобы перекусить что-нибудь. Здесь приготовили для него легкий обед, и мистер Седли кушал с большим аппетитом маринованные угри, телячьи котлетки и французские бобы, после которых понадобилась бутылка кларета. На следующей станции, в Багшот-Гите, он подкрепил себя стаканом горячого пунша единственно потому, что индийский его лакей, прозябший в дороге, выпросил позволение погреться в трактире этого местечка. Словом путешествие совершалось очень весело, и к концу его мистер Седли, нагруженный портером, вином котлетками, ростбифом, ветчиной, вишневкой и табаком, представлял из себя истянное подобие маленького буфета на пароходе. Был уже поздний вечер, когда коляска его с громом подкатилась к маленькому подъезду на Аделаидиных Виллах. Руководимый чувством сыновней любви, мистер Седли прямо въехал в дом своего отца, не заглянув даже в гостинницу Пестрого Быка, где Доббин приготовил для него великолепную квартиру.

и мисс Мери взапуски бросились из кухни к открытому окну; мистрисс Эмми, задыхаясь от внутренняго волнения, остановилась в корридоре между шляпами, сюртуками и шинелями; старик Седли, неподвижный и степенный, остался в гостиной на своем месте и трепетал всем телом при мысли о торжественном свидании. Джой опустился на подножки и вышел из экипажа в ужасном состоянии. Его поддерживали новый соутамптонский лакей и несчастный туземец, дрожавший от стужи, как в лихорадке, так-что бурное лицо его побагровело, и сделалось по цвету несколько похожим на зоб индейки. Проводив своего господина, горемычный Лолл Джуаб уселся в корридоре на скамье, и скоро здесь нашли его мистрисс и мисс Клепп в самом жалком положении: посинелый туземец страшно моргал своими желтыми глазами, и отчаянно стучал белыми зубами.

Хозяйка и дочь её, озадаченные видением страшного туземца, прибежали в корридор с единственною целью подслушать, что происходило в затворенной гостиной, где соединились теперь все остававшиеся в живых члены семейства Седли. Старик был очень растроган, дочь его тоже, и сам Джой, думать надобно, был тоже под влиянием сильнейших ощущений. Десятилетняя разлука способна произвести могущественное впечатление даже на закоренелого эгоиста, и не раз, в этот промежуток времени, он подумает о кровных связях и родительском доме. Дальность разстояния освящает и то, и другое. Продолжительное размышление об утраченных удовольствиях, испытанных на родине, обыкновенно увеличивает их очарование и прелесть. Джой был искренно рад видеть своего отца, и с неподдельным восторгом обнял свою сестру, которую, перед отъездом на чужбину, оставил в цвете молодости и красоты. Но перемена, произведенная в недужном старце временем, печалью и несчастными обстоятельствами, огорчила Джоя. Эмми была в трауре. Объясняя причину этого явления своему брату, она шопотом известила его о смерти матери, и намекнула, чтобы он не заводил об этом речи в настоящую минуту. Тщетная предосторожность! Старик Седли сам немедленно начал этот печальный разговор, и повествуя о подробностях, сопровождавших кончину его супруги, расплакался как дитя. Это в высшей степени растрогало индийского набоба, и тут, едва ли не первый раз в жизни, увидел мистер Джой, что он далеко не отличается тою гранитною твердостью духа, каким воображал в себе до настоящей мипуты.

Результат свидания был вероятно удовлетворителен во всех отношениях. Когда Джой снова сел в коляску, и отправился к гостиннице Пестрого Быка, Эмми обняла отца с необыкновенною нежностью, и бросая на него тбржествующий взгляд, спросила:

- Не правда ли, папа, я всегда вам говорила, что у Джоя чувствительное сердце?

- Правда, дочь моя, правда, отвечал утешенный старик.

В самом деде, Джозеф Седли приведен был в трогательное умиление бедственным положением своих родных и, следуя первому побуждению своего сердца, объявил, что с этой поры отец его и сестра не будут более терпеть никаких житейских неудобств. Он приехал в Англно надолго, быть-может даже, навсегда. Его дом и все предметы домашняго хозяйства будут в их полном распоряжении. Амелия займет первое место за столом, и мистер Джой надеялся, что она будет у него превосходною хозяйкой, до тех пор по крайней мере, пока не прийдет ей в голову желание обзавестись своим собственным хозяйством.

Эмми грустно покачала головой и, как водится, миньятюрное её личико оросилось крупными слезами. Она знала на что собственно хотел намекнуть любезный её братец. Она и молодая её подруга, мисс Мери, долго и подробно разсуждали об этой материи ночью после первого майорского визита. Сообщая плоды своих собственных наблюдений и открытий, мисс Мери описала обстоятельно, как майор невольно обнаружил свои чувства после встречи с достопочтенным Бинни, и как был он рад, когда узнал, что ему нечего бояться соперников.

- И разве сами вы не заметили, как он весь затрепетал, когда вы спросили, не женат ли он? Припомните, с каким негодованием был произнесен его ответ: "кто сообщил вам эту ложную весть?" И ведь дело в том, сударыня, что он ни на минуту не отрывал от вас своих глаз. Я даже уверена, что он и поседел-то от любви к вам.

Амелия взглянула на свою постель, на драгоценные портреты, висевшие над ней, и сказала своей молодой подруге, чтобы она никогда, никогда не заикалась вперед об этом предмете.

- Майор Доббин, конечно, прекрасный человек; в этом спора нет, продолжала мистрисс Эмми, - он был искренним другом покойного моего мужа, и я должна сказать по совести, что мы с Джорджинькой осыпаны его благодеяниями. Благодарность моя к Вилльяму безпредельна, и я люблю его, как брата, но дело в том, мой друг, что женщина, бывшая уже однажды замужем, не может думать о втором браке, если муж её был таким чудным... несравненным.

Мисс Мери испустила глубокий вздох. Был и у нея дражайший друг сердца, некто мистер Томкинс, молодой помощник хирурга. Уже давно следит он за нею пытливым взором на всех собраньях и гуляньях, и давно уже сердце молодой девушки пылает нежной страстью. Предложи он ей руку, она готова быть его женой хоть сию-же минуту, но что ей делать если мистер Томкинс снизойдет в преждевременную могилу? А это очень может быть. Говорят, будто молодой человек страдает чахоткой, и это подтверждается багряным цветом его лица. Вот о чем задумалась мисс Мери, и вот отчего испустила она глубочайший вздох.

Зная однакожь в совершенстве нежную к себе привязанность майора, мистрисс Эмми не чувствовала в его присутствии ни малейшого безпокойства, и не думала награждать презрением его решительную страсть. Зачем и для чего? Нам известно фактически, что проявление истинной страсти никогда не огорчает прекрасных представительниц женского пола. Дездемона не сердилась на Кассио, хотя нет в том ни малейшого сомнения, что она знала пристрастие к себе этого джентльмена, и я даже уверен, что были в этой истории некоторые тайны, остававшияся неизвестными для достойного Мавра. Миранда была даже снисходительна и добра к чувствительыому Калибану, хотя, разумеется еи и в голову не приходило ободрять страсть этого гадкого чудовища - как это можно? По этой же самой причине, мистрисс Эмми отнюдь не думала разжигать и поощрять страсть честного Вилльяма. Она будет конечно стоять с ним на дружеской ноге, как этого он заслуживал за свою испытанную верность, она будет с ним ласкова, любезна и совершенно откровенна до тех пор, пока, наконец, не сделает он формального предложения. Тогда совсем другое дело. Тогда мистрисс Эмми еще успеет раз навсегда положить предел дерзким надеждам своего искренняго друга. Теперь торопиться не к чему: пусть его мечтает, если это доставляет ему удовольствие.

Под влиянием этих успокоительных и размышлений, мистрисс Эмми уснула в эту ночь самым сладким сном, и она чувствовала себя решительно счастливою, несмотря на запоздалость Джоя.

- Это однакожь хорошо, и я рада, что Вилльям не женился на мисс Одауд, думала мистрисс Эмми. Сестра полковника Одауд едва-ли может составить приличную партию для такого совершеннейшого джентльмена, как майор Доббин.

Какая же смертная, из амелииных знакомых, могла совершеннейшим образом осчастливить честного Вилльяма? Ужь конечно не мисс Бинни: она слишком стара, сварлива и злоязычна. Мисс Осборн тоже через-чур стара. Малютка Мери слишком молода. Кто же? - Мистрисс Осборн ннкак не могла подобрать приличной партии для своего друга, и в этом раздумьи пошла спать.

продолжительного морского путешествия, он отдыхает покаместь в гостиннице, и выедет из Соутамптона завтра поутру. Завтра же вечером он надеется увидеться с своим отцом и матерью, которым препровождает теперь свое глубокое почтение и усердный поклон.

Читая это послание своему отцу, Амелия инстинктивно приостановилась над последней фразой, было ясно, что брат её не знал еще о смерти своей матери. Он и не мог знать, хотя майор разсчитывал с некоторою основательностью, что дорожный его товарищ прйшет в движение не иначе, как через сутки, однакожь, после свиданья с Амелией, он не написал к Джою о последнем несчастии, постигшем семейство Седли.

То же утро и от того же джентльмена привезло письмо к майору Доббину в гостинницу Пестрого Быка. Свидетельствуя свое искреннее почтение майору, Джой извинялся, что он так неосторожно вспылил на него вчера по-утру: у него демонски болела голова, и притом первый сон на сухопутной постели так сладок и приятен после этой корабельной качки. В заключение, он убедительно просил обязательного Доба занять в гостиннице Пестрого Быка приличную квартиру для мистера Седли и его прислуги. Впродолжение этого путешествия, майор сделался совершенно необходжмым для Джоя, и он привык разсчитывать на его готовность к одолжениям всякого рода. Другие пассажиры почти все уехали в Брагг поторопился к своим друзьям, оставив на корабле своего первого помощника, занятого выгрузкою товаров. таким-образом мистер Джой очутился одиноким в Соутамптоне, и быть-может он потерпел бы страшную скуку, если бы содержатель гостинницы не согласился разделить с ним его обед и бутылку вина.

В тот же день и в тот же час майор Доббин обедал у своего отца, альдермена. Сестрица его, Анна, уже знала, что он был на Аделаидиных виллах, у мистрисс Джордж Осборн. Откуда и как дошли до нея эти сведения - прикрыто мраком неизвестности. Сам майор не любил никаких сплетней, и мы знаем, что, в доме своего отца, он не заикнулся ни полсловом об этом визите.

* * *

По прибытии в столицу, мистер Джой устроился с величайшим комфортом в аппартаментах, приготовленных для него заботливостию майора. Весела и беззаботно покуривал он свой гуках, и еще веселее отправлялся каждый вечер в спектакли лондонских театров. Вполне счастливый и довольный своей судьбою, мистер Джой, нет сомнения, согласился бы навсегда остаться в гостиннице Пестрого Быка, что на Мартынском переулке, еслибы такому намерению не воспрепятствовал майор Доббин. Этот юркий джентльмен не давал бенгальскому сановнику покоя до той поры, пока он не решился привести в исполнение свое обещание, относительно устройства дома для Амелии и её престарелого отца. Джой был податлив и сговорчив в посторонних руках, и мистер Доббин обнаруживал необыкновенную деятельность всякий раз, когда приходилось ему хлопотать в пользу какого-нибудь приятеля или друга. При таком порядке вещей, сановник ост-индской компании вполне подчинился дипломатическим хитростям майора, и обнаружил совершеннейшую готовность плясать под его дудку. Скоро начались покупки, наймы, переделки и поправки. Горемычный туземец, Лолл Джуаб, подвергавшийся на европейской почве безпрестанным насмешкам от уличных мальчишек, был отправлен назад в Калькутту на одном из ост-индских кораблей, где альдермен Доббин имел свой пай. Это отправление, как и следовало ожидать, совершилось уже тогда, как он выучил европейского слугу приготовлять для своего господина корри, пилав и трубку на индийский манер.

Первым делом мистера Джоя было заказать для себя щегольской экипаж у первого столичного каретника, и мы не беремся передавать душевного восторга, с каким индийский сановиик следил за сооружением этой парадной колесницы. Вслед затем были приобретены кургузые рысаки отличной породы, и мистер Джой начал свои торжественные выезды на публичные гулянья. Амелия весьма нередко сидела на этих выездах подле своего брата, и тут же, на заднем плане, рисовался Вилльям Доббин. Повременам экипаж отдавался в распоряжение старика Седли и его дочери: в этих случаях ездила с ними и мисс Клепп. Восторг этой девицы, щеголявшей по обыкновению в желтой шали, доходил до огромнейших размеров, когда коляска проезжала мимо известной аптеки, откуда, через сторы, любовался на нее известный молодой человек с чахоточным цветом лица.

Вскоре после появления Джоя на Аделаидиных Виллах, произошла весьма печальная и горестная сцена в той скромной хижине, где семейство Седли провело последния десять лет своей жизни. В один пасмурный день, к воротам этой хижины подъехала коляска Джоя (экипаж наемный, употреблявшийся до сооружения торжественной колесницы), и увезла старика Седли и мистрисс Эмми, которым не суждено было больше возвращаться на Аделаидины Виллы. Хозяйка и дочь её проливали, при этой разлуке, самые горестные и притом совершенно искренния слезы, какие только проливались когда-нибудь впродолжение этой незатейливой истории. И как же иначе? Мистрисс и мисс Клепп, пользовавшияся дружелюбным расположением мистрисс Эмми, не слыхали от нея ни одного грубого или жесткого слова во все это время. Олицетворяя в себе необыкновенную снисходительность и душевную доброту, Амелия всегда была благодарна, всегда ласкова и мила, даже в том случае, когда домовая хозяйка, выведенная из терпенья, безотвязно требовала денег за квартиру. И теперь, при окончательной разлуке, мистрисс Клепп осыпала себя горькими упреками за неосторожные выражения, какие, в разное время, она позволяла себе употреблять против этих несравенных жильцов. Да, ужь теперь не найдти им таких жильцов, это ясно как день, и горько плакала мистрисс Клепп, прибивая к своим окнам билетик с обозначением, что "сии комнатки отдаются внаймы". Последствия оправдали печальные предчувствия: новые жильцы были дурны из рук вон. Сокрушаяс о постепенной порче человеческого рода, мистрисс Клепп надеялась утешить себя тем, что наложила новую контрибуцию на чай, буттербродты и баранину с хреном; но такая мера не произвела ожидаемых последствий. Нахлебники хмурились, ворчали, некоторые не заплатили ни гроша, и все мало-по-малу выехали из этой квартиры. Тем больше оказалось причин жалеть этих старых испытанных друзей, оставивших её дом.

своей души, и теперь, когда коляска остановилась у ворот, она бросилась в объятия своей безценной подруги, и обмерла на её шее. Амелия с своей стороны была растрогана почти столько же, как сама мисс Мери. Она любила ее как собственную дочь. Одиннадцать лет сряду эта девочка была постоянным её другом и поверенной всех её тайн. Разлука была действительно весьма прискорбна для обеих особ, и ужь, конечно, было решено, что мисс Мери как-можно чаще будет гостить в большом новом доме, куда отправлялась на жительство мистрисс Эмми. Молодая девушка была, впрочем, уверена, что скромная леди может быть вполне счастливою только в скромной и смиренной хижине, как мисс Клепп называла свои домик на языке любимых ею повестей и романов.

Станем, однакожь, надеяться, что философия этой девицы была построена на шатком и ложном принципе. Немного счастливых дней бедняжка Эмми провела в этой хижине, скромной и смиренной. Рука бедственной судьбы тяготела здесь над нею. Оставив Аделаидимы Виллы, Амелия уже никогда не возвращалась на свою прежнюю квартиру, и не любила встречаться с хозяйкой, ворчавшей некогда на нее всякий раз, как оказывалась недоимка в квартирных деньгах. Грубая фамильярность мистрисс Клепп была столько же несносна, как её брюзгливость. Её приторное раболепство в настоящую эпоху процветания мистрисс Эмми всего менее приходилось по вкусу этой леди. Осматривая новый дом своей прежней жилицы, мистрисс Клепп восклицала от изумления на каждом шагу, и превозносила до небес каждую мёбель и каждую безделку туалета. Она ощупывала своими грубыми пальцами платья мистрисс Осборн, и старалась определить их относительную ценность. Нельзя было, по её словам, приискать наряда, вполне достойного этой милой, доброй, несравненной и безценной миледи. Тем живее, при этих вычурных комплиментах, воображению мистрисс Эмми представлялись прежния грубейшия выходки хозяйки, непринимавшей в разсчет никаких соображений, когда надлежало содрать с жильца квартирную недоимку. Нередко старуха Клепп упрекала Амелию в глупой расточительности, когда она покупала какие-нибудь лакомства для больной матери или отца. Теперь она унижалась перед счастливой женщиной, а некогда мистрисс Клепп командовала над нею безконтрольно в её плачевные дни безпрерывных бедствий.

Амелия не роптала и не жаловалась, и никто не знал всех огорчений, испытанных ею в последнее время на Аделаидиных Виллах. Она тщательно скрывала их от своего недужного отца, который отчасти собственною неосторожностию сделался причиною её страданий. Ей суждено было окончательно отвечать за все его промахи, и мистрисс Эмми, как безответная жертва, безропотно подчинилась своей судьбе. Есть причины надеяться, что теперь мистрисс Эмми не будет больше переносить этих грубых обхождений. Сказано давно, что во всякой печали содержится зародыш утешения, и эту истину нам удобно теперь доказать примером бедняжки Мери. Подверженная страшным истерическим припадкам после отъезда своей приятельницы, она поручена была вниманию и надзору некоего молодого человека из соседней аптеки, и тот, говорят, излечил ее от всех недугов в самое короткое время. Собираясь оставить Аделаидины Виллы, мистрисс Эмми подарила своей подруге всю свою мёбель, за исключением только двух миньятюрных портретов, висевших над её постелью, и маленького старого фортепьяно, доведенного теперь до жалобного состояния дребезжащого инструмента. Эмми уважала эту погремушку вследствие особых причин, известных только ей одной. Она бренчала на ней еще в детских летах, когда родители подарили ей это фортепьяно в день её имянин. В эпоху бедствия, разразившагося над домом, несчастный инструмент, в числе других, более или менее ценных предметов, попал на аукцион, и читатель уже знает, какими судьбами он потом попал в руки мистрисс Эмми.

Майор Доббин без устали следил за устройством нового дома, которому, по его соображениям, надлежало придать вид величайшого изящества и совершенпейшого комфорта. Когда таким-образом хлопотал он из всех сил, в одно прекрасное утро приехала из Бромптона телега, нагруженная ящиками, сундуками и картонками наших переселенцев, и честный Вилльям заметил с неизъяснимым восторгом между этим хламом и старое фортепьяно. Амелия непременно хотела поставить этот инструмент в своей гостиной, прелестной комнатке второго этажа, смежной с спальнею её отца. Здесь обыкновенно старый джентльмен проводил свои вечера.

, Амелия приказала им идти наверх в свою коммату. Доббин задрожал от восторга.

- Мне очень приятно, что вы позаботились об этом инструменте, сказал майор весьма нежным и чувствительным тоном, - я полагал, напротив, что вы оставите его без всякого внимания.

- Как это можно! воскликнула мистрисс Эми, я дорожу этим фортепьяно более всего на свете.

- Неужели, Амелия, неужели! вскричал обрадованный майор.

на его месте, что она дорожит старым фортепьяно, как подарком, полученным из его рук.

- Неужели! повторил он с особенной энергией, и на губах его уже вертелся вопрос - великий вопрос его жизни. Амелия отвечала:

- Странно, как вы об этом меня спрашиваете, Вилльям, разве не он подарил его мне?

- А! воскликнул ошеломленный Доббин, и лицо его вытянулось во всю длину. Я не знал этого, мистрисс Джордж, не знал.

сокрушением, дойдти до печального заключения, что фортепьяно было куплено Вилльямом, а не Джорджем, как она воображала.

И так один, всего только один подарок получила она от своего милого друга, да и тот оказывался не его! Зачем же она так любила, так лелеяла этот негодный инструмент? Зачем ей нужно было поверять ему свои мысли и чувства о незабвенном Джордже? Зачем она просиживала над ним длинные вечера, разыгрывая на его клавишах все свои лучшия меланхолическия арии, и обливала его своими горькими слезами? Ведь это не Джорджев подарок. Он ничего не подарил ей.

И фортепьяно потеряло в глазах мистрисс Эмми всю свою цену. Когда, через несколько времени после этого печального открытия, старик Седли попросил ее поиграть, мистрисс Эмми отвечала, что фортепьяно ужасно разстроено, что у нея страшно болит голова, и что она совсем не умеет играть.

Затем, по заведенному порядку, она усердно принялась упрекать себя в неблагодарности, и решилась загладить перед честным Вилльямом свой проступок. Однажды после обеда, когда они сидели в гостиной, и мистер Джой дремал в своих креслах, Амелия сказала майору Доббину трепещущим голосом:

- Я должна перед вами извиниться, Вилльям.

- Я еще ни разу не благодарила вас за это маленькое четвероугольное фортепьяно; вы подарили мне его давно, прежде чем я вышла замуж. Мне все казалось, что я получила этот подарок от другой особы. Благодарю вас, Вилльям.

Она протянула ему руку, причем сердце бедной женщины облилось кровью, и водяные шлюзы, как водится, заиграли в её глазах.

Вилльям не мог более обуздать восторженности своих чувств.

- Амелия, Амелия, сказал он, - я точно купил для вас это фортепьяно. Тогда, как и теперь, я любил и люблю вас. Откровенно говорю вам это первый, и, быть-может; последний раз. Любовь моя, мне кажется, начинается с той минуты, как я впервые увидел вас, когда Джордж привел меня в ваш дом, чтоб показать сеою невесту. Тогда вы были девочкой в белом платьице, и я как сейчас смотрю на прекрасные ваши локоны. Вы сошли вниз, и напевали какую-то песню: помните ли хотел сказать вам об этом перед отъездом в Индию, но тогда вы не расположены были слушать. Вы не обратили на меня ни малейшого внимания, и, казалось, было для вас все-равно - остаюсь я, или еду.

- Я была очень неблагодарна, проговорила мистрисс Эмми.

- Нет, только равнодушны, продолжал майор, - и это в порядке вещей. Такой человек, как я, ничем не может привлечь к себе сердце женщины. Могу догадываться, что вы чувствуете в настоящую минуту. Вы страдаете по поводу открытия об этом несчастном фортепьяно, и вам больно, что подарок сделан мною, а не Джорджем. Я забыл, что мне совсем не следовало говорить об этом. Не вы, а я должен просить у вас прощенья. Мне казалось, впрочем, что годы постоянной преданности и любви могут послужить для меня оправданием.

- Вы становитесь жестоким, Вилльям, сказала Амелия с особенным одушевлением, - Джордж, один мой супруг, здесь как и на небесах. Могу ли я полюбить кого-нибудь, кроме него? Я принадлежу ему теперь точно так же, как в ту минуту, когда вы в первый раз увидели меня, любезный Вилльям. Он первый сказал мне, как вы добры, великодушны; и первый научил меня любить вас как брата. Последствия оправдали отзыв моего супруга. После его смерти, вы остались для меня и малютки Джорджа единственным покровителем и другом. Вы заменили для нас все, что только есть драгоценного на свете. Приезжайте вы из Индии несколькими месяцами раньше, я уверена, вы бы освободили меня от этой... этой страшной разлуки. О, это почти убило меня, Вилльям!.. Но вы не приехали в свое время, хотя я молилась о вашем возвращении... опоздали вы, Виллъям, и они безжалостно отняли у матери её единственного сына. Какой он умный, благородный мальчик, Вилльям: не правда ли? Продолжайте, умоляю вас, продолжайте быть нашим покровителем и другом.

Майор обвил её стан своими руками, и держал ее в объятиях, как ребенка, что впрочем не мешало ему цаловать головку мистрисс Эмми:

- Я не переменюсь, Амелия, сказал он, любйте меня как брата, больше я ничего не требую. Позвольте мне только видеть вас как-можно чаще.

- О, да; приходите к нам как-можно чаще! подтвердила мистрисс Эмми.

Таким-образом майору Доббину предоставлена была полная свобода смотреть во все глаза, любоваться на свою возлюбленную и облизываться, сколько ему было угодно. Так, по обыкновению, мальчишки-школьники, у которых нет ни пенни в кармане, облизываются при взгляде на лукошко пирожницы, тартинки и тминные коврижки.