Гогарт, Смоллет и Фильдинг

До тех пор, пока будут существовать на свете романы, авторы которых задаются стремлением интересовать своих читателей, в каждом таком повествовании непременно будет иметься добродетельный и мужественный герой, - злодей, являющийся его противником, и красавица, нуждающаяся в защите храброго витязя. Доблесть и мужество покорят сердце красавицы, тогда как порок, повидимому, торжествовавший на большем или меньшем количестве страниц, потерпит неизбежное поражение в последнем томе, где его постигнет праведная кара, а добродетели суждено будет получить достодолжную награду. Сколько мне известно, все повести и романы, которым удалось снискать себе большую популярность, построены именно по этому, сравнительно простому, плану. Остроумие более сатирического пошиба обращается уже не к массам простодушного люда, способного плакать и смеяться над книгой, а к совершенно иной категории читателей и мыслителей. Мне кажется, например, что Путешествия Гулливера навряд-ли могут искренно нравиться дамам. Точно также весьма немногия лишь особы прекрасного пола были бы способны прочесть с удовольствием великолепную сатиру про Ионафана Вильда (даже помимо грубости выражений и нравов, от которой могло бы их покоробить). В этой странной апологии автор берет себе героем величайшого негодяя, подлеца, труса, изменника, тирана и лицемера, какого только мог придумать и обрисовать при содействии гениального своего воображения и богатого житейского опыта. Он сопровождает этого негодяя чрез все перипетии его жизни, относясь к нему все время с изумительнейшим насмешливым нритворпым почтением и покидает его лишь на виселице. Когда Ионафан болтается уже в веревочном галстухе, сатирик отвешивает этому извергу последний низкий поклон с пожеланием ему доброго дня.

"у которого сатирик никогда не затмевал любви к прекрасному, свойственной ему, как поэту".

"Мне очень понравился, ответ одного джентльмена, которого спросили, какие из книга своей библиотеки он предпочитает остальным? Он объявил, что после Шекспира всего более ценит Гогарта. Действительно, картины Гогарта являются в сущности книгами, так как имеют назидательное и плодотворное значение словесной речи. На другия картины мы смотрим, его же картины читаем..."

Количество мыслей, влагаемых Гогартом в каждую из своих картин, само по себе уже должно было облагородить каждую избранную им тему...

"Нельзя сказать, чтобы все юмористические сюжеты Гогарта необходимо заключали в себе нечто, возбуждающее нашу симпатию. К некоторым из них мы относимся равнодушно, другие же, по своему существу, отталкивают нас от себя, возбуждая интерес лишь изумительным искусством и правдивостью художника. Тем не менее, позволю себе утверждать, что в большинстве его картин замечаются проблески чего-то возвышенного. Оне словно окроплены святою водой, прогоняющей и разрушающей бесовское навождение. Кроме того, оне знакомят нас с будничным лицом человечества, научают различать последовательные степени здравомыслия и добродетели, понимание которых ускользает от невнимательного или же неподготовленного наблюдателя, и предохраняют нас от чувства отвращения в будничной жизни, которое так легко усвоивается человеком, способным питать безграничную страстную преданность к идеальной красоте и форме. В этом, как и во многих других отношениях, картины Гогарта обнаруживают большое сходство с лучшими романами и повестями Смоллета и Фильдинга". (Чарльз Лэмн).

"Неоднократно уже замечали, что картины Гогарта до чрезвычайности разнятся от всех других пластических изображений, имеющих одинаковые с ними сюжеты. Картины эти образуют сами по себе особую категорию, обладающую свойственными ей отличительными чертами. Не лишним будет разсмотреть, в чем именно заключаются эти отличительные черты.

прозе, так как содержит в себе правильное развитие фабулы с обстоятельною обрисовкой нравов и обычаев, характеров и страстей, то за картинами Гогарта надо будет подобным же образом признать гораздо большее право на титул эпической живописи, чем за многими другими, присвоившими себе за последнее время этот титул. Говорят, что Гогарта исторически обработывал свой сюжет. Мы хотим этим сказать, что он изображает нравы и обычаи человечества в действии и в последовательном развитии характеров. В его картинах все полно жизни и движения. Сценическое действие ни на минуту не приостанавливается, а вместе с тем каждая отдельная черта лица и каждый мускул у действующих лиц работает с полной энергией. В результате получается истинное настроение данного момента, доведенное до высшого его уровня, а затем мгновенно схваченное и навсегда закрепленное на полотне. Экспрессия улавливается всегда на лету, в преходящем состоянии и в то мгновение, когда она становится особенно выдающеюся... Фигуры Гогарта несхожи с задним фоном, на котором оне написаны. Даже картинки на стенах имеют своеобразный характер. К тому же головы Гогарта соединяют с быстротой, разнообразием и обилием исторического действия реальность и точность, требуемую от портретов. Он пишет крайния формы характера и экспрессии, изображая их с величайшей истинностью и точностью. Его композиции отличаются от других того же рода тем что оне одинаково далеки от каррикатуры и обыденной жизни. Гогартовския лица доходят до самого рубежа каррикатуры, но никогда не переходят за этот рубеж". (Газлит).}.

Художественная манера Гогарта является, напротив того, простою и безхитростной. Он говорит притчами, способными заинтересовать наивных и простодушных, - вдохновить их удовольствием, состраданием, или же спасительным ужасом, долженствующим служить предостережением. Все его повествования оказываются столь-же удобопонятными в смысле поучения, как "Пара башмачков". - Фомушка был гадким мальчиком и оказался за это больно высеченным розгами, а доброго мальчика, Яшу, угостили сладким пирогом со сливами, - Совершенно такою же назидательностью проникнуты все произведения простодушного и знаменитого английского моралиста. Если нравоучение, вытекающее из басни, изображено слишком крупным шрифтом, мы должны принять во внимание, что и ученики и сам учитель были люди безхитростные. Наивное их простодушие, разумеется, нисколько не мешает нам симпатизировать им. Изображая добродетельного священника-философа, доктора Гаррисона, являющагося в "Амелии" воплощением доброго начала, Фильдинг говорит: "Он исходил из того принципа, что человека никоим образом не может унизить поступок, клонящийся к тому, чтобы защитить невинного, или же довести негодяя до виселицы". Как видите, тогдашние моралисты не были проникнуты таким смиренномудрием, как нынешние. Они не дожили еще до скептического отношения к теории наказаний и считали повешение вора душеспасительным зрелищем. Ремесленники посылали своих учеников, а учителя брали с собой детей поглядеть, как вешают Джека Шеппарда, или Ионафана Вильда. Фильдинг и Гогарт были одинаково проникнуты убеждением в непогрешимости этого нравственного закона, когда писали свои произведения. Кроме одного лишь случая, где, в сцене из сумасшедшого дома, заканчивающей собою "Жизнь развратника", девушка, соблазненная негодяем, который после того сходит съума, ухаживает за ним и плачет о нем, ни разу, повидимому, не закрадывалась в честное сердце Гогарта ни малейшей искры жалости к извергам, которых он изображал. В драконовскую душу этого юмориста никогда не закрадывалось ни малейших сомнений.

"Модный брак" и выставленных в Лондоне, в Национальной британской картинной галлерее, представляет собою главную и наилучше обработанную из комедий Гогарта. Основательность и систематичность, с которыми написан нравственный фон этих картин замечательны в такой же степени, как остроумие и искусство наблюдательного и гениального художника. Ему надо было изобразить переговоры о свадьбе между дочерью богача эльдермена из мещан и молодым лордом виконтом Мотыгиным, промотавшимся сыном старика графа, разбитого подагрой. Во всех аксессуарах, окружающих графа, выражается напыщенная гордость и тщеславие. Сам он одет в бархат, расшитый золотом, так как разве может подобный граф носить что-нибудь иное? Графская его корона красуется всюду: на скамеечке, подложенной под большой палец ноги, вздувшейся от подагры, на канделябрах и зеркалах, - на собаках, - на костылях его сиятельства, - на большом парадном его кресле и на балдахине, устроенном над этим креслом. Осененный этим балдахином граф величественно указывает на свое родословное древо, растущее из чресл самого Вильгельма Завоевателя. Лицом к лицу с ним изображен другой старик, эльдермен лондонского Сити, препоясавшийся ради такого торжественного случая мечем и надевший свою эльдерменскую цепь. Для улажения предположенной сделки он принес с собой мешок с золотом, целую пачку закладных листов и банковых билетов. Пока дворецкий (методист, а следовательно лицемер и шут, так как Гогарт одинаково презрительно относится и к папистам и диссентерам) ведет переговоры между стариками, дети их сидят рядом, но остаются еще посторонними друг другу. Юный лорд с восхищением глядит на себя в зеркало, а его невеста, продев в обручальное кольцо носовой платок, слушает с смиренным видом убедительные речи присяжного поверенного Среброязычного, которому поручено составление брачного контракта. Она хорошенькая девушка, но живописец, верный! своей системе, постарался придать ей сходство с отцом. Точно так же и молодой виконт до известной степени похож на благородного своего родителя - графа. Кажется, будто графская корона повсеместно присутствует на картине, подобно тому, как она без сомнения повсеместно присутствует в сознании тех, кто ее носит. Стены залы украшены картинами, намекающими на положение жениха и невесты: "Мученицу ведут на сожжение", "Андромеду приносят в жертву", "Юдифь собирается отрубить голову Олоферну". Родоначальник графской фамилии (сам старик - граф, в молодости) изображен с кометой над головою (это предвещает, что карьера его семьи будет хотя и блестящей, но кратковременной). Во второй картине старик-граф, вероятно, уже скончался, так как в спальне дочери эльдермена кровать и туалетное зеркало украшены графской короной. Молодая графиня находится в своей опочивальне, слушая опасные речи своего юрисконсульта Среброязычного, портрет которого висит тут же на стене. Сам юрисконсульт уселся с комфортом на диване рядышком с графиней. Он, очевидно, свой человек в доме и поверенный её сиятельства. Молодой граф ищет развлечения вне дома, куда возвращается из ресторана пьяный и утомленный, чтобы найти свою супругу зевающую в гостиной по окончании партии виста, когда дневной свет врывается уже в окна. Он кутит по трактирам, в самом непристойном обществе, а тем временем его жена слушает у себя дома пение теноров-иностранцев, - тратит деньги на аукционах, или, что еще хуже, - ищет себе развлечения на маскарадах. Роковой финал всего этого известен. Граф вызывает на поединок юрисконсульта, тот его убивает и пытается спастись бегством, но его арестуют. Графине приходится поневоле вернуться в дом своего отца, лондонского эльдермена, где она падает в обморок, читая предсмерную речь юрисконсульта Среброязычного, произнесенную в Тибурне, где он был казнен за отправление сиятельного её мужа на тот свет. Нравоучение: "Не слушайте коварных злоязычных адвокатов, - не выходите замуж за человека ради общественного его положения и не женитесь на девушке ради её приданого. - Не кутите по трактирам, оставляя свою жену скучать дома, если не хотите быть проколотым насквозь шпагой, или подвергнуться иным злоключениям!" Все действующия лица оказываются здесь гадкими мальчиками и девочками, а потому трубочист уносит их всех с собою. В "Жизни кутилы" безпутное его существование заканчивается подобною же печальной катастрофой. Расточительный сын получает богатое наследство от скряги-отца. Он окружен льстецами и прожигает свой капитал в самом дурном обществе. В финале являются судебные пристава, игорный дом и больница умалишенных. В знаменитой повести "Прилежание и лень", мораль указывается столь же явственно. Блондин Франк Добронравов улыбается, сидя за своей работой, в то время как гадкий мальчик Фома Лентяев храпит над ткацким станком. В свободное от занятий время Франк читает поучительные баллады о "Виттингтоне" и "Лондонском ученике", тогда как негодный Фома Лентяев предпочитает песпю о красотке Молли и потребляет большое количество пива. В воскресенье Франк идет в церковь и, стоя там на хорах, поет божественные гимны, тогда как Фома разлегся за церковью на надгробном камне, чтобы играть там под шапкою, в орлянку с уличными негодными шалунами И получает за это От церковного сторожа заслуженную порцию палочных ударов. Франк получает место старшого мастера на фабрике, тогда как Фоме приходится поступить в матросы. Франк становится компаньоном своего хозяина и женится на его дочери, - посылает остатки от свадебной закуски бедным и слушает в халате и ночном колпаке с хорошенькой новобрачной, своей женой, свадебную серенаду, которою угощают его музыканты лондонского Сити, а также ветошники и мясники. Тем временем Фома Лентяев, вернувшись из плавания, дрожит на чердаке, пока его не забирает там полиция но обвинению в воровстве. Его высокостепенство Френсис Добронравов, эсквайр, становится лондонским шерифом и кушает великолепнейший обед, какой только может быть куплен за деньги и съеден эльдерменом, тогда как беднягу Фому задерживают ночью в воровском притоне, где он пьянствовал вместе с одноглазым негодяем (тем самым, который выучил его играть по воскресеньям в орлянку). Что же происходит затем? Фому приводят к местному мировому судье, эльдермену Добронравову, который плачет, узнав в нем своего школьного товарища, в то время, как одноглазый приятель Фомы выдает его с головой, вследствие чего секретарь судьи изготовляет бедняге Лентяеву билет в Ньюгетскую тюрьму. Затем наступает развязка, Фому везут в Тибурн в позорной колеснице, на которой стоит и приготовленный для него гроб. Тем временем высокопочтенный Френсис Добронравов, лондонский лорд-мэр, едет в свою ратушу в позолоченной карете с четырьмя лакеями и оруженосцем. Лондонские ополченцы шествуют за ним в торжественной процессии, стреляют в честь его из пушек и напиваются до пьяна. В довершение славы и почестей, выпадающих на его долю, с балкона во дворце смотрят на золотую карету Добронравова его величество король, с лентою через плечо, и её величество королева, со звездою на груди.

До какой степени все с тех пор успело уже перемениться. Новый почтамт занимает теперь то самое место, где на картине изображена эстрада, на один из столбов которой натыкается пьяный ополченец в парике, съехавшем с головы так, что почти закрывает собою один глаз и где мальчик, состоящий в ученье, делает попытку поцеловать хорошенькую девушку, взобравшуюся на верхния места. Этого мальчика в ученье и этой хорошенькой девушки, разумеется, нет больше в живых. Точно также исчезли со света пьяные ополченцы, ходившие в париках и с перевязью через плечо. На том самом месте, где Фома Лентяев (которого я совершенно искренно жалею) простился с здешним негодным миром, и где вы видите палача, который, прислонившись к виселице, курит трубку и поглядывает на гармутские или гэмпстидские холмы, воздвигнуто теперь великолепное мраморное здание, представляющее собою целый колоссальный квартал в новейшем вкусе, - отличающееся чистотой, простором и обилием воздуха, - окрашенное в темный цвет и обладающее многочисленным населением детей и нянек, - обиталище богатства и комфорта, - изящный, цветущий, шикарный тибурнский квартал, самый респектабельный во всей населенной части земного шара.

В последнем отделе лондонских ремесленных учеников, изображающем апофозу достопочтеннейшого Френсиса Добронравова, помещен в уголке мальчишка в лохмотьях, предлагающий на продажу листки с репортерским отчетом, где сообщаются самоновейшия подробности о появлении тени Фомы Лентяева, казненного в Тибурне. Если бы этот призрак, вместо того, чтобы вернуться на землю в 1747 году, обождал до 1847 года, он нашел бы в британской столице такия перемены, которые не преминули бы его изумить. Дорога, но которой постоянно ездил палач и дважды в неделю проезжал оксфордский дилижанс, пробегается теперь ежедневно десятками тысяч экипажей. По другой дороге, по которой Дик Тюрпен улепетывал в Виндзор, а сквайр Вестерн путешествовал в столицу (из постоялого двора Геркулесовых столбов, где поселился на окраинах лондонского пригорода), какая там протекает теперь могучая река цивилизации и порядка! Какие многочисленные армии джентльменов, вооруженных зонтиками, стремятся по ней в банкирския, торговые, и адвокатския конторы! Какие многочисленные полки нянек и разодетой детворы движутся по ней, не говоря уже о мирных процессиях полисменов! Какие легонькие кабриолеты, - кареты в одну лошадь, - веселенькие шарабаны и линейки. Целые толпы ремесленников и учеников на империалах дилижансов проезжают там ежедневно и ежечасно. Времена Фомы Ленивцева радикально переменились. Многое, чем тогда восхищались, вышло теперь из употребления. К преемникам бедняги Фомы относятся теперь с гораздо большим состраданием и добротою, так что условия для них стали теперь несравненно благоприятнее, чем в период упрощенной морали, когда Фильдинг вешал этого беднягу, а Гогарт рисовал его жизнеописание.

прошлого столетия. Когда мы смотрим на них, мимо нас проходит Англия, какою она была сто лет тому назад. Мы видим британского пэра в парадной его зале и знатную даму в её аппартаментах, окруженную иностранными певцами и тогдашними модными безделушками, - англиканский храм с его странным архитектурным стилем, щеголявшим обилием орнаментов и прихожанами, поющими священные гимны, пастором в большом парике и церковным сторожем с длинной тростью. Мы видим перед собой все эти изображения и убеждены в величайшей их точности Мы можем полюбоваться парадным обедом у лорда-мэра, - видим, как блудный сын пьянствует и развлекается в публичном доме, - как бедная девушка щиплет пеньку в Бридуеле, - как вор распределяет свою добычу и пьянствует в ночном притоне, и как он заканчивает свою карьеру на виселице. Мы можем поручиться за точность сходства этих странных и столь разнообразных портретов минувшого поколения. Мы видим, как после выборов несут на руках одного из членов вальполевского парламента, - видим, как его сторонники кричат ура и торжествуют выпивкой победу, одержанную над кандидатом противуположной партии, видим гренадеров и ополченцев лондонского Сити. Перед нами люди в шапках, на которых вышит белый ганноверский конь. Они вооружены мечами и фитильными ружьями. Это те самые люди, которые так бойко улепетывали с Джонни Коном во главе и тем не менее одержали победу под Куллоденом. Тяжело нагруженная иоркская телега въезжает на постоялый двор; сельский священник, в больших сапогах и в подряснике, рысцой плетется в город, и мы воображаем себе, что это непременно пасторъАдамс с проповедями в кармане. Сэлисбюрийский дилижанс отправляется в дорогу из гостинницы под вывеской "Старого Ангела" и мы присутствуем при том, как пассажиры усаживаются в большой тяжелый экипаж, куда взбираются по деревянным ступенькам, повязав себе шляпы носовыми платками, чтобы лучше закрепить их на голове. У каждого из них под мышкой шпага, широкий кинжал и походная фляга с водкой. Хозяйка гостинницы, с лицом, раскрасневшимся от злоупотребления напитками в её собственном буфете, энергически звонит в колокольчик. Горбатый почтальон, быть может, тот самый, что ездил форейтором у Гэмфри Клинкера, просит на водку. Один из пассажиров, очевидно, скряга, недовольно ворчит, пересматривая поданный ему счет. Матрос с Центуриона лежит на империале неуклюжого экипажа рядом с каким-то солдатом, быть может, с смоллетовским Джеком Гечвеем. Перед вами ярмарка в предместье и странствующая труппа актеров. Хорошенькая продавщица молока выкликает свой товар под окнами взбешенного музыканта-француза. Это как раз та самая девушка, которую Стиль за несколько лет перед тем так очаровательно описал в журнале "Guardian", когда она пела в Широком переулке под окнами пуританина Латникова миленькую свою майскую песню. Вы видите дворян и прощалыг низшого сословия в трактире, где они орут и бьюгся об заклад, - видите Гаррика, одетого королем Ричардом, - видите Макгита и Полли в костюмах, в которых они очаровывали наших предков в те времена, когда вельможи с синими орденскими лентами через плечо сидели в особых местах прямо на театральной сцене, находя, что оттуда удобнее слушать музыку. Вы видите оборванцев, французских солдат в белых мундирах и кокардах, у ворот Кале. Они, вероятно, из того же полка, куда поступил наш приятель Родерик Рандом и откуда выручил этого молодого человека monsieur де-Страп, всегдашний его благодетель, с которым ему пришлось сразиться под Деттингеном. Перед вами судьи, торжественно возседающие на скамье, в то время как публика, присутствующая на заседании, надрывается от смеха. Вы видите студента во время спектакля в оксфордском театре, - мещанина, отправившагося прогуляться за город, - боксера Броутона, - преступную убийцу Сару Мальколм, - государственного изменника Симона Ловата и демагога Джона Уилькса, глазеющого на вас с гримасой, которая сделалась исторической достопримечательностью. Вы невольно припоминаете себе, как он хвастался, будто уродливая его харя может, если ему заблагоразсудится, привлекать женщин столь же сильно, как и лицо первого красавца в столице. Все эти люди в тогдашней их обстановке проходят перед вами, - все они живут и действуют. Всматриваясь в жизнь гуляки, где изображены сцены на улице перед воротами Сент-Джемского дворца, вы без труда можете вообразить себе эту улицу, мало изменившуюся за последния сто лет, заполненной позолоченными каретами и носиками, в которых более века тому назад предки нынешних англичан, имевшие вход ко Двору, являлись на парадные вечера к её величеству королеве Каролине.

Каков же был, в сущности, человек, написавший столь разнообразные, дивные и так изумительно схожие портреты? {Гогарт оказывался внуком вестморлендского иомена (однодворца). Отец его, переселившийся в Лондон, был школьным учителем и писателем. По наиболее достоверным сведениям Уильям родился в 1698 году, в Людгетском приходе, св. Мартина. Он поступил еще мальчиком в ученье к граверу, изображавшему вензеля и гербы на серебряной посуде. Приведем некоторые выдержки из его анекдотов "О мне самом" (издание 1833 года):

"Я обладал от природы наблюдательностью и любовью к рисованию. Еще в детском возрасте мне очень нравились театральные и всяческия иные представления. Свойственная детям любовь к передразниванию и обезьяничанью была развита у меня очень сильно. Получив вскоре доступ в мастерскую соседа живописца, я перестал интересоваться играми Моих сверстников и при всяком удобном случае рисовал. Мне удалось приискать себе товарища, обладавшого подобными же вкусами, и я быстро выучился изображать с величайшей правильностью все буквы азбуки. Школьные мои тетради отличались не столько качеством записанных в них работ, сколько изяществом украшений. Я вскоре убедился, что в содержательности означенных работ меня могут превзойти многие сверстники, одаренные сравнительно лучшею памятью, но что касается до орнаментов, то в этом отношении со мною никто сравняться не мог.

"Мне казалось крайне неправдоподобным, чтобы, следуя обычному методу копирования с готовых уже картин, я мог бы приобрести возможность писать новые картины, что с самого начала являлось главнейшею целью моих стремлений. Я старался поэтому выработать у себя нечто в роде технической памяти. Тщательно удерживая в уме формы предметов и разлагая эти формы на составные части, я постепенно выработал у себя способность их комбинировать и переносить карандашом на бумагу. Таким образом, не смотря на неблагоприятные условия, в которых я находился, у меня имелось все-таки существенное преимущество над другими конкуррентами, а именно: приобретенная издавна привычка удерживать в уме то, что я намеревался изобразить, не копируя этого тут же на месте.

"Как только я получил возможность располагать своим временем, я решился выработать из себя порядочного гравера на меди. Я вскоре достал себе работу но этой специальности. Заглавные листы с рисунками к таким книгам, как, например, Гудибрас и т. п. доставили мне изрядное количество заказов. Я убедился, однако, что книгопродавцы издатели остались такими же.... какими они были во время моего отца, а это побудило меня заняться самому изданием гравюр. При этом мне пришлось испытать на собственной шкуре невыгодные стороны постановки у нас печатного дела, до крайности убыточные и неудобные для порядочного художника. Первая обнародованная мною гравюра "Столичные вкусы", служившая сатирой на модные безразсудства, начала сперва было бойко распродаваться, но потом у книгопродавцев появились копии с нея, которые продавались за половинную цену, оригинальные же гравюры возвращались мне обратно. Дело кончилось тем, что я вынужден был продать доску, вырезанную на меди, этим разбойникам за такую цену, какую им было угодно мне заплатить, так как не мог продавать моих гравюр нигде иначе как у них в лавках. Вследствие этого, а также некоторых иных обстоятельств я, занимаясь граверным делом, до тридцатилетняго возраста, с трудом лишь сводил концы с концами. Это не мешало мне, впрочем, быть и в то время уже аккуратным плательщиком.

"Тогда я женился и...

(Уильям здесь слишком торопится в своем жизнеописании. Дело в том, что 23-го марта 1729 г. он женился на Джен Торнгиль, дочери сэра Джемса Торнгиля, старшого классного художника без разрешения её родителя. Сэр Джемс в течение некоторого времени держал свое сердце и кошелек на запоре, по вскоре примирился с молодою четой и начал оказывать ей посильную поддержку).

...Я начал тогда писать жанровые картинки для гостиных, всего лишь от 12 до 15 дюймов в вышину. В качестве новинки эти картины понравились и хорошо расходились в продолжении нескольких лет.

(Около этого времени Гогарт жил на даче в Южном Ламбете и занимался самыми разнообразными художественными и декоративными работами, как, например, украшением Весенняго сада в вокзале и т. п. В 1731 г. он обнародовал гравюру, имевшую характер сатиры на Done. Поводом к этому послужил слух, будто Попе, в своей поэме "О вкусах", осмеял герцога Чандоса под именем Симона. Попе изображен маляром, который штукатурит Бурлингтонский дворец и при этом обрызгивает карету герцога Чандоса. Попе не обратил на эту гравюру никакого внимания и никогда не упоминал о Гогарте).

"Прежде, чем я успел достигнуть в этом направлении сколько-нибудь серьезных результатов, я ласкал себя надеждами на успех в той отрасли искусства, которая напыщенно зовется в книгах "высоким стилем исторической живописи". Ни разу не испытав еще мою кисть в этом высоком стиле, я бросил портреты и жанровые картинки малого размера и, подсмеиваясь над собственной своей дерзостью, выступил в роли исторического живописца, написав в сенях, на большой парадной лестнице, в больнице св. Варфоломея, две картины на сюжеты из священного писания: Вифездинскую купель и Милосердого Самарянина... Религиозное настроение, столь благоприятствующее в других странах процветанию этого стиля живописи, обретается у нас в Англии не в авантаже, а потому я, не желая обратиться в портретных дел мастера, и все еще стремясь выделиться чем-нибудь из уровня обыденности, должен был отказаться от всех надежд на барыши от исторической живописи и вернуться к прежним жанровым моим картинам.

"Что касается до портретной живописи, - главной отрасли искусства, при посредстве которой живописец может еще порядочно кормиться и даже сколотить себе капитальчик (если умеет придержать деньгу), то человек с весьма умеренными дарованиями может с большим успехом подвизаться в означенной отрасли, так как для этого несравненно необходимее уменье и ловкость торговца суровским товаром, чем талант истинного живописца. Нынешнее поколение английских портретистов идет, впрочем, в таком же направлении..

"Надо признаться, что этот наплыв безразсудства и шарлатанства (Гогарт говорил об успехах, достигнутых Ванлоо, прибывшим в Англию в 1737 г.) сильно меня огорчил. Я решился попробовать, нельзя-ли как-нибудь задержать этот поток и, двинувшись против течения, запрудить его совсем. Я осмеивал притязания таких мазилок, презрительно отзывался об их картинах и утверждал, что можно, не обладая ни вкусом, ни талантом, превзойти наиболее популярные из этих картин. Подобный образ Действий возбудил против меня сильную вражду, причем мои противники отрицали всякую компетентность за моими отзывами, объясняя, что я работал в совершенно ином направлении. "Вы слишкомь уже презрительно отзываетесь о портретной живописи, говорили они - Если так легко рисовать портреты, то отчего бы вам не Доказать этого на деле, написав хоть один порядочный портрет?" Взорванный этим заявлением, я позволил себе однажды в заседании академии художеств, что в Сен-Мартенским переулке, поставить следующий вопрос: Предположим, что кто-нибудь написал бы теперь портрет столь же искусно, как Вандикь. Будет-ли искусство его усмотрено и признано, а также суждено-ли этому художнику приобрести себе таким путем славу и какие-либо материальные выгоды?

Мне возразили на это вопросом: "Ужь не предполагаете-ли вы сами написать подобный портрет?" и я чистосердечно ответил, что, кажется, мог бы это сделать... Я не имел особенно высокого мнения о великих талантах, будто бы необходимых для портретной живописи".

О самой академии художеств Гогарт отзывается следующим образом:

"Двадцать, или тридцать студентов, срисовывающих с натуры человека, или лошадь, являются уже и сами по себе недурною насмешкой над здравым смыслом, если принять во внимание колоссальную сумму, в которую они обходятся британским плательщикам податей. Шарлатанство это представляется, однако, еще изумительнее, когда выяснишь себе закулисную его сторону. Дело в том, что некоторые ловкачи, обезпечившие себе доступ к знатному люду, нашли, что могут занять выдающееся положение по сравнению с своими коллегами, а также заручиться доходными местами с хорошим жалованьем, если станут, подобно тому как это делается во Франции, указывать, что какая-нибудь нога, или рука, нарисованная начинающим мальчишкой, слишком длинна, или коротка.

"Франция, постоянно заимствовавшая до сих пор у других наций элементы роскоши и великолепия, начала теперь, в свою очередь, сиять дурацким блеском, способным ослеплять соседния государства и выуживать из Англии большие суммы денег.

"Вернемся, однако, к нашей королевской академии. Говорят, будто одною из главных её целей является - командировка за-границу молодых художников для изучения античных статуй. Не спорю что такой труд может иногда усовершенствовать гений, имеющийся в наличности, но он ни под каким видом ее создаст сам по себе гения из посредственности. Во всяком случае мне доподлинно известно, что путешествие в Италию неоднократно отрывало начинающого художника от рисования с натуры и побуждало его изображать, взамен живых людей, мраморные фигуры, Великие античные образцы оказывали ему при этом такую же услугу, какую оказала бы трусу броня Александра Македонского. Между тем подобный живописец возвращается из своей поездки, преисполненной тщеславия и убежденный, что ему подобает поклонение, как второму Рафаэлю".

Приведем еще отзыв Гогарта об его собственной Сигизмунде.

"Самая ядовитая и наглая брань по адресу Сигизмунды исходила от шайки, с которой я ставлю для себя за честь никогда не ладить, а именно: от объяснителей таинств древней живописи. Мне говорили поэтому, что не следовало бы обращать внимания на их отзывы, Очень может быть, что это и справедливо по отношению к каждому из упомянутых молодцов в отдельности, но, так как они имеют доступ к знати, позволяющей себя обманывать, повидимому, с таким же удовольствием, с каким надувают ее эти торгаши, то могут все сообща причинить много вреда современному художнику. Каким бы ничтожеством ни был продавец яда, а все-таки его снадобье оказывается зловредным. Йо крайней мере, мне лично пришлось порядком от них натерпеться. Дурные примеры до такой степени заразительны, что даже самая маленькая собаченка в нашей профессии считала своим долгом меня облаять".

"Застой в делах побудил меня придумать что-нибудь подходящее к современной злобе дня, дабы наверстать потерянное время и заполнить дефицит в моих доходах. Такова была истинная причина появления гравюры "Времена", задававшейся целью содействовать возстановлению мира и единодушия и выставить противников этих гуманных стремлений в таком освещении, которое могло показаться очень обидным людям, пытавшимся сеять недовольство и раздоры в умах населения. Один из наиболее известных специалистов по такой части, бывший до тех пор моим приятелем и льстецом, обрушился на меня в "Северном Британце" статьей, составленной в столь безсовестно злостном стиле, что сам автор вынужден был извиняться и объяснять, будто написал ее в пьяном виде... Портрет этого знаменитого патриота, написанный со всем возможным для меня сходством и украшенный кое-какими указаниями на истинный его характер, оказался в высшей степени подходящим для моих целей. Смешная его сторона бросалась прямо в глаза. - Хорош Брут, нечего сказать! Спаситель отечества, с такою рожей, представлялся первостатейным фарсом, вызывавшим взрывы смеха у всех зрителей, но, разумеется, это должно было обозлить до мозга костей и его самого и его сторонников...

Поклонник и приспешник Уилькса, Черчилль, напечатал в "Северном Британце" "Послание к Гогарту" в стихах, но, так как оно содержало лишь ругань того самого свойства, как и в предшествовавшей полемической статье, за исключением маленьких преувеличений, простительных рифмачам, то оно и не произвело никакого впечатления. Розысков, однако, у себя медную доску, на которой изготовлены были уже задний план и фигура собаки, я начал обдумывать, нельзя ли как-нибудь воспользоваться этой, лежавшей у меня без употребления, доскою и решил, наконец, увековечить на ней милейшого Черчилля в образе медведя. Удовольствие и материальные выгоды, полученные мною от этих Двух гравюр вместе с прогулками верхом, которые я себе иногда позволял, возстановили пошатнувшееся было мое здоровье настолько, насколько может ожидать этого человек в моем возрасте".}

В национальной британской картинной галлерее можно видеть лучшия и наиболее тщательно отделанные серии сатирических его рисунков. Там же имеется и собственный его портрет, ясные голубые глаза которого смотрят как живые из полотна. Они дают, до известной степени, представление о прямодушном проницательном взгляде, которым Уильям Гогарт окидывал окружавший его мир. Он сам меньше, чем кто-либо, напоминал собою идеал героя. Глядя на его портрет, можно явственно представить себе веселого честного лондонского гражданина, - стойкого и упрямого забияку {О безцеремонной смелости Гогарта свидетельствует между прочим следующий случай, относящийся еще ко временам его молодости: "Один вельможа, некрасивый до уродливости, заказал ему свой портрет. Гогарт написал этот портрет с искусством, делавшим честь художественному его таланту, но ограничился передачею полнейшого сходства, не дав себе труда хоть сколько-нибудь польстить оригиналу. Британскому пэру не понравилось точное воспроизведение его физиономии, а потому он не был расположен платить за столь антипатичный портрет и оставил его у художника. По прошествии некоторого времени Гогарт обратился к оригиналу портрета с просьбою уплатить причитающийся гонорар. Не получив никакого ответа и повторив еще несколько раз столь же безуспешно свою попытку, художник, придумал, наконец, ловкий способ принудить лорда к уплате. Он написал ему такое письмо:

"Мистер Гогарт свидетельствует о своем почтении лорду.. Хотя его сиятельство, повидимому, и не желает иметь написанную для него картину, мистер Гогарт извещает его опять о том, что нуждается в деньгах. Если его сиятельство не пришлет за картиной через три дня, она будет продана с прибавлением хвоста и некоторых других придатков мистеру Горе, известному содержателю зверинца, так как г-н Гогарт обещал по истечении означенного срока уступить ее этому джентльмену в качестве вывески для означенного заведения".

Это предостережение произвело ожидаемое действие".}, сердечного и откровенного, любящого веселье, добрых приятелей, стаканчик вина и хороший английский ростбиф, а вместе с тем питающого искреннее, мещанское презрение к французским лягушкам, "мусью", башмакам с деревянными подошвами, к приезжим из-за границы скрипачам, певцам, а в особенности - живописцам. Вообще он относился с самым забавным презрением к иностранной живописи.^!

"Чорт бы их побрал, - всех этих мастеров исторической живописи! Вот человек, который согласен написать на любую тему картину лучше каждого из них и готов поручиться в этом сотнею фунтов стерлингов! Удивительно, как это могут говорить про Сигизмунду" Корреджио. Взгляните на "Сигизмунду" Билля Гогарта! Взгляните на мой запрестольный образ в церкви Св. Марии редклифской, в Бристоле! Взгляните на моего "Павла перед Феликсом" и решите тогда сами, уступаю-ли я хоть чуточки лучшему из этих проклятых иностранцев? {Сам Гаррик не был более чувствителен к лести. Словечко в похвалу "Сигизмунды" могло доставить пробный оттиск с великолепной гравюры, или даже новую оригинальную гравюру работы великого художника...

Гогарт мог служить наглядным доказательством справедливости поговорки, что легче увидеть сучек в глазу у соседа, чем бревно в собственном своем глазу. Обедая как-то раз в обществе Чезсльдена и некоторых других лиц, Гогарт услышал, что врач больницы Св. Варфоломея Джон Фрик публично утверждал, будто Грин, в качестве композитора, нисколько не уступит Генделю.

и считаться серьезным композитором, - возразил Гогарт.

-- Итак вы, находите, что Фрик постоянно ошибается в своих суждениях? А между тем он божится и клянется, что вы пишите портреты нисколько не хуже, чем Вандик! - заметил не без некоторого коварства его собеседник.

любого Вандика!}.

"тра-ля-ля и тра-та-та", потомство не разделяет презрения, с которым гениальный декан относился к Генделю. Оно усмотрело разницу, которую декан не мог себе выяснить и, хотя восхищается Гогартом, но не как художником, писавшим на сюжеты из Священной Истории, и не как соперником Корреджио. Человек может нам нравиться, - жизнеописание его может казаться для нас интересным и поучительным, и мы можем искренно восхищаться высокоталантливыми его произведениями, даже припоминая, что он верил до самой своей смерти, будто решительно все состоят против него в заговоре, с целью не признавать его достоинств по части исторической живописи. Шайка "еретиков," как он их называл, старалась будто бы затушевать его гений и даже отрицать существование такового. Говорят, что Листон совершенно чистосердечно считал себя непризнанным великим трагическим актером. Очень вероятно, что каждый из нас в глубине сердца, убежден, или по крайней мере желал бы убедить других, что он не таков, каким является на самом деле. Одним из самых выдающихся "еретиков", по словам Гогарта, был Уилькс, разнесший его в "Северном Британце", а другим - Черчилль, который переложил нападки "Северного Британца" в стихотворную форму "Послания к Гогарту". Гогарт ответил каррикатурой на Уилькса, в которой живет перед нами до сих пор этот выдающийся патриот с своей сатанинской гримасой и усмешкой. Черчилля он в свою очередь изобразил в виде медведя с малкой, на которой совершенно явственно можно прочесть пометки: первая, вторая, третья... десятая ложь. Гогартовская сатира по существу своему исключала возможность всяких недоразумений. Если ему надо было написать человека с перерезанным горлом, он рисовал его с головой, держащейся, так сказать, на одной ниточке. Приблизительно такую же операцию он был бы не прочь учинить и с своими врагами в этой маленькой полемике.

Небольшая курьезная книжечка анекдотов Гогарта об его собственной жизни заканчивается следующим заявлением: "До последняго времени жизнь моя протекала, вообще говоря, к собственному моему удовольствию и, как я надеюсь, без обиды для кого бы то ни было другого. Смею уверить что но всяком случае я старался сделать моих окружающих по возможности счастливыми. Даже и злейший из моих врагов не решится сказать, чтобы я умышленно кого-либо обидел. Что будет дальше, известно одному Богу".

До сих пор сохранилось курьезное повествование о праздничной прогулке Гогарта с четырьмя его приятелями. Подобно грозному мистеру Пиквику и его товарищам, но ровно столетием раньше этих героев, они снарядились в путь и совершили экскурсию в Гревзенд, Рочестер, Ширнес и окрестные местности {Эта экскурсия произведена была в 1732 году Гогартом в обществе Джона Торкгиля (сына сэра Джемса), пейзажиста Скотта, Тотзелля и Форреста.}.

Один из путешественников вел дневник приключений, картинки к которому поставляли сам И'огарт и другой из его сотоварищей, - тоже художник. Эта маленькая книжонка интересна теперь главным образом в том отношении, что наглядно рассказывает про тогдашнюю жизнь лондонских горожан, описывая наивные, грубоватые их способы развлекаться. То, что в ней говорится, применимо не только к Гогарту и четырем его спутникам, но и ко многим тысячам современных им веселых малых. Гогарт и его товарищи, покинув с песенкой ковентгарденскую гостинницу герба Бедфордов, наняли лодку до Биллингсгета и, спускаясь вниз но течению, обменивались шутками со встречными барочниками. В Биллингсгете Гогарт написал каррикатуру с одного забавника, - носильщика, прозванного герцогом Пудльдокским, развлекавшого все общество пригородным юмором самого с ног-сшибательного свойства. Раздобыв себе там большой челн, они постлали на дно соломы, чтобы мягче было лежать, а над головами устроили нечто вроде шатра и продолжали ночью плыть по течению, причем попеременно то спали, то пели хором веселые песни.

пополудни пообедали и запили этот обед превосходным портвейном с добавлением значительного количества пива, после чего Гогарт со Скоттом играли в "прыгунцы", состязаясь, кто дальше проскачет на одной ноге. Главнейшия события этой загородной прогулки иллюстрированы набросками Гогарта. В них мы видим его самого, энергичного, смелого человечка, перебирающагося, растопырив руки для соблюдения равновесия, по доске на лодку в Гревзенде. Повидимому им всем приходилось спать в одной комнате. По крайней мере составитель путевого дневника сообщает, что они проснулись в семь часов утра и принялись рассказывать друг другу свои сны. На одном из рисунков изображено все общество в рыбачьей хижине, где оно провело ночь. Один из путешественников в ночном колпаке бреется собственноручно, а другого бреет рыбак; третий, накрыв свою лысину носовым платком, завтракает, а сам Гогарт срисовывает всю сцену.

Вернувшись поздно вечером в гостинницу под вывеской "Герба Бедфордов", они пили там за здоровье своих приятелей и, по обыкновению, опорожнили несколько кружек доброкачественного флипа (пива, приправленного спиртом и сахаром), причем пели веселые песни.

Это загородная прогулка столичных мещан, решившихся во чтобы то ни стало веселиться. Она обрисовывает нравы и развлечения самого Гогарта и, по всем вероятиям, также его современников, не особенно утонченных, но честных и славных малых. Сам Гогарт является в ней истым лондонским мещанином с свойственными Джону Булю обычаями, предразсудками и удовольствиями {Доктор Джонсон написал на смерть Гогарта очень милое и правдивое четверостишие:

"Здесь недвижно лежит рука,

".

Не знаю почему этим стихам предпочитают стихи Гаррика?

"Я была еще слишком молода, для того чтобы оценить по достоинству всю доброту, с которой относился ко мне Гогарт. Между прочим, он очень серьезно хлопотал о том, чтобы я заручилась знакомством, а по возможности также и дружбой доктора Джонсона. Он говорил, что Джонсон, по сравнению с другими собеседниками, производит такое же впечатление, как картины Тициана сравнительно с малеваньем Гудсона. "Не рассказывайте только, пожалуйста, никому про это сравнение, добавил он. - Вы знаете ведь, что знатоки искусства со мною, что называется, на ножах. Я их терпеть не могу, они же заключают отсюда, что я ненавижу также и Тициана. Впрочем, пусть их думают, что хотят!.." Беседуя однажды с моим отцом про доктора Джонсона, Гогарт сказал: "Он не довольствуется тем, что верит в Библию, но, кажется, принял твердое решение не верить ни во что другое. При всей своей мудрости этот Джонсон напоминает скорее царя Давида, чем царя Соломона, так как позволяет себе слишком уже поспешно утверждать, будто все люди лжецы".

Гогарт скончался 26 октября 1764 года. Его перевезли за день до смерти с чизвикской его дачи в город. Он был тогда очень слаб, но расположение духа у него было прекрасное. Только-что перед тем он получил очень приятное для себя письмо от Франклина. Гогарт похоронен в Чизвике.}.

"Сэру Баткину Филлипсу, баронету в Оксфордскую коллегию Иисуса:

"Дражайший Филипп, в предшествовавшем письме я упомянул, что провел вечер в обществе писателей, питавших, повидимому, друг к другу одновременно зависть и страх. Дядю нисколько не удивило разочарование, вынесенное мною из их беседы. "Можно быть очень интересным и поучительным на бумаге, но в тоже время до нельзя скучным в разговоре, - сказал он. - Мне довелось даже заметить, что в созвездии гениев сияют особенно ярким светом лишь второстепенные звезды. Оно, впрочем, и понятно, так как с небольшим запасом идей гораздо легче справляться и показывать товар лицом, нем когда этих идей слишком уже много. Хороший писатель по своей внешности и обращению обыкновенно ничем не отличается от других смертных. Напротив того, плохие писатели сплошь и рядом стараются выделить себя какой-нибудь странностью, или сумасбродным оригинальничаньем. Я убежден поэтому, - присовокупил дядя, - что собрание таких писак должно быть само по себе очень забавным.

Он отвел меня обедать к С., с которым мы оба давно уже знакомы по его произведениям. Он живет на окраине города и каждое воскресенье дом его открыт всем злополучным братьям по перу, которых он угощает там ростбифом с картофелем, пуддингом, портвейном, пуншем и целою бочкой кальвертовского пива. Он назначил как раз воскресный день для этого гостеприимства, так как в другие дни недели некоторым из этих писателей нельзя было бы воспользоваться приглашением. Причины этого незачем объяснять. Меня учтиво приняли в простом, но приличном доме, откуда можно было пройти в хорошенький сад, содержимый в наилучшем порядке. Я действительно не заметил никаких внешних признаков литературной профессии ни в самом доме, ни в его хозяине, принадлежащем к числу немногих современных писателей, стоящих на собственных ногах, не нуждаясь ни в чьем покровительстве и ни в чьей поддержке. Но если сам хозяин не отличался никакими характерными особенностями, то этот недостаток оригинальности выкупался с лихвою собиравшимся у него обществом.

В два часа после полудня я оказался одним из десяти сотрапезников, сидевших за его столом. Не знаю, можно-ли было отыскать во всем великобританском королевстве другое такое же собрание оригиналов. В числе странностей, которыми они отличались, я не намерен упоминать о странностях костюма, так как оне могли иметь совершенно случайный характер. Меня самого особенно поражали у них чудачества, имевшия сперва характер аффектации, а затем вошедшия в привычку. Так, например, один из них носил за обедом очки, а другой сидел в шляпе с широкими полями, надвинутой на глаза. Между тем, как рассказал мне Иви, первый из них обнаруживал замечательную дальнозоркость, когда, бывало, гонялись за ним судебные пристава, а второй, сколько известно, никогда не страдал глазами, кроме одного случая, когда, лет пять тому назад, актер, с которым он пьянствовал, подставил ему здоровенные фонари. Третий - носил туго стянутые штиблеты и ходил на костылях, так ему случилось в молодости переломить себе ногу, хотя в настоящее время он замечательно ловко перепрыгивал через палку. Четвертый приобрел такую антипатию к сельской жизни и ко всему, что ее хоть сколько-нибудь напоминало, что усаживался всегда спиною к окну, выходившему в сад и вынужден был нюхать нашатырный спирт, когда на стол подали блюдо с цветною капустою. Необходимо заметить, что это был сын огородника, родившийся где-то под забором и бегавший в детстве по деревенскому выгону, вместе с четвероногими ослами. Пятый - разыгрывал роль человека, в высшей степени разсеянного. Он отвечал всегда не впопад. Иногда он внезапно вскакивал с места и разражался страшным проклятием, а в другой раз начинал хохотать без всякой причины, складывал на груди руки и грустно вздыхал, или же принимался шипеть, словно полсотни змей зараз.

Признаться, я сперва счел его сумасшедшим и начал даже побаиваться за личную мою безопасность, тем более, что сидел как раз возле него. Хозяин, заметив, что я встревожился, объявил, что нет ни малейшого повода к каким-либо опасениям и сказал: "Этот джентльмен играет роль, которая ему совсем не под стать. При всем своем желании он ни за что не мог бы сойти с ума. У него почему и помешаться". - "А всет-т-таки л-л-ловкая штука! - заметил джентльмен в полинявшем сюртуке, шитом позументом. - Прит-т-творное пом-м-ме-шатель-ство в д-д-девятнад-д-дцати случаях из двад-д-цати сойд-дет з-за ум!" - "Точно также как притворное заиканье может быть сочтено за юмор, хотя между ними, клянусь Богом, нет ничего общого"! возразил хозяин. Оказывается, что этот франт, после нескольких неудачных попыток говорить естественным голосом, догадался прибегнуть к заиканию, с помощью которого нередко возбуждал смех всего общества, хотя в том, что он рассказывал, не было в большинстве случаев и тени остроумия. Заикание, являвшееся сперва притворным, вошло потом до такой степени в привычку, что от него никоим образом уже нельзя было отрешиться.

обыкновенный смертный. Он долго не мог простить С. этого прегрешения. Означенный гений стал презрительно отзываться об умственных дарованиях С. и не хотел более у него бывать, пока не изменил своего мнения ради следующого обстоятельства: Поэт Пат Уйвиль, после нескольких тщотных попыток войти в дружбу к С., сообщил ему через третье лицо, что сочинил на него одновременно похвальную оду и сатиру. Если С. будет его принимать у себя, то похвальная ода немедленно же явится в печати, если же, напротив того, он вздумает упорствовать и но прежнему отвергать дружбу поэта, то вместо похвальной оды явится в печати сатира. С. объявил, что счел бы написанный Уйвилом панегирик личной для себя обидой и оскорблением, а потому расплатился бы за таковой дубиною. Что же касается до сатиры, то к её автору можно, пожалуй, еще отнестись с известного рода состраданием и во всяком случае ему не пришлось бы опасаться никакой мести. Уйвиль, обдумав полученный ответ, решился на зло С. напечатать ему панегирик, за что и получил добрую потасовку. После того он поклялся оставить в покое С., который, чтобы избежать судебного преследования, согласился терпеть его у себя. Оригинальность поведения С. в этом случае примирила с ним философа в желтых перчатках. Признав романиста не лишенным известной гениальности, философ этот поддерживал после того с ним знакомство.

мне, что большинство из них состояли, или же состоят до сих пор, чернорабочими у других, более добропорядочных писателей, Для которых они переводят, собирают справки, делают компиляции и тому подобные подготовительные работы. Все они в разные времена трудились подобным же образом для нашего хозяина, а теперь упрочили себе более или менее самостоятельное положение в разных отраслях литературы. Не только их дарования, но также национальность и наречия оказывались до того разнообразными, что наш разговор за столом до известной степени напоминал вавилонское смешение языков. Ирландский выговор, шотландское произношение и чисто иностранный акцент - сливались вместе в весьма негармонические крики, так как все за столом говорили разом и каждый, желая чтобы его разслышали, вынужден был кричать изо всей мочи. Надо сознаться, впрочем, что в беседе этих джентльменов я не заметил ничего педантичного. Они тщательно избегали ученых прений и по возможности старались придать разговору забавный характер. Старания эти но всегда оставались тщетными. Нередко у того, или другого из собеседников вырывалось крылатое словцо, возбуждавшее общий смех. Если кто-нибудь из гостей начинал забываться и переступать границы приличия, его тотчас же останавливал и обрывал хозяин пиршества, обладавший чем-то вроде отеческого авторитета над своими легко возбуждавшимися гостями.

Ученейший из всей этой компании гений-философ, изгнанный из университета за атеизм, пишет теперь опровержение метафизических воззрений лорда Болингброка. Говорят, что этот труд, значительно уже подвинувшийся вперед, отличается как остроумием, так и правоверностью взглядов. Вместе с тем, однако, против философа возбуждено судебным порядком обвинение в том, что он в праздничный день позволил себе богохульствовать в какой-то портерной. Шотландец читает публичные лекции, в которых излагает правила английского произношения. Сборник составленных им правил печатается по подписке.

Ирландец оказался специалистом по части политики, носившим кличку лорда Картофельного. Написав памфлет в защиту одного из министров, он разсчитывал получить в награду за усердие теплое местечко, или же пенсию, но ожидания эти не оправдались. Тогда он распустил слух, будто памфлет был написан самим министром и обнародовал ответ, в котором разгромил свое собственное произведение. В этом ответе он, обращаясь к автору памфлета, с такой торжественной серьезностью называл его сиятельнейшим графом, что публика попалась на удочку и раскупила как самый памфлет, так и возражение на него. Мудрые столичные политики-любители признали оба памфлета мастерскими произведениями и сочли нелепые мечты невежественного бумагомарателя глубокомысленными соображениями престарелого государственного деятеля, хорошо знакомого со всеми тайнами дипломатии. В последствии, однако, обман разоблачился, и нашему памфлетисту-ирландцу дано было тогда в насмешку прозвище "Милорда", которым он пользуется до сих пор, заседая на почетном месте кухмистерского стола в Башмачном переулке.

Прямо напротив меня сидел пиемонтец, разодолживший английскую публику юмористической сатирой, озаглавленной: "Итоги английской поэзии". Произведение это выставило в надлежащем свете не только скромность и вкус самого автора, но, в особенности также, короткое его знакомство с тонкостями английского языка. Мудрец, страдавший агрофобией, или, иначе сказать, ненавистью к зеленым полям, только что написал объемистое сочинение "О практической стороне сельского хозяйства". В действительности, он ни разу в жизни не видал, как ростет рожь и был таким знатоком по части земледельческих продуктов, что наш хозяин заставил его, при всем обществе, признать блюдо чечевицы великолепнейшим рисовым пуддингом в свете.

"Путешествия по Европе и части Азии", никогда не удаляясь на самом деле из пределов, постановленных для лиц, выпущенных на поруки из Королевской долговой тюрьмы. Когда ему приходилось по чему-либо переступать за эту черту, это делалось всегда в сопровождении констебля. Что касается до Фомушки Кробделя, забавнейшого из членов всего общества, то ему удалось благополучно закончить катастрофою девственную трагедию, в случае постановки которой на сцену он ожидал приобрести безсмертную славу и колоссальные барыши. Фомушка надеялся просуществовать в течение многих лет писанием повестей по пяти фунтов стерлингов за штуку, но эта отрасль литературной деятельности запружена теперь женщинами-писательницами, соглашающимися работать безплатно в интересах распространения добродетели. Оне сочиняют повести так изящно, с таким тонким умом и знанием человеческого сердца и с такой чарующей самоуверенностью, несомненно приличествующей представительницам высшого общества, что читателю остается только восхищаться их гением и совершенствоваться по их указаниям.

"После обеда все общество вышло в сад. Там я заметил, что мистер С. давал каждому из своих гостей особую краткую аудиенцию в уединенной крытой аллее. После этой аудиенции большинство из них, без дальнейших церемоний, удалялись во свояси".

Дом Смоллета, находившийся в Лаврентьевском переулке в Чельзи, теперь более уже не сущетвует.

"Смоллет был очень хорош собою. Он обладал наружностью, сразу же располагавшей в свою пользу. Все йриятели Смоллета единогласно утверждают, что он был весьма интересным и поучительным собеседником. Все, кто читал его произведения, могут составить себе точное представление об его личности. Действительно, в каждой из своих повестей он изображал с самых разнообразных точек зрения главнейшия черты собственного своего характера, не скрывая даже и самых неблагоприятных... Когда Смоллет не увлекался склонностью к сатире, он отличался добротой, великодушием и гуманностью. От природы смелый, откровенный и самостоятельный, он ни пред кем не гнул спины, не искал ни чьих милостей, но честным и достойным образом жил литературным своим заработком... Он был нежным отцом и любящим мужем. Добрая память, сохранившаяся о Смоллете среди его приятелей, ясно свидетельствует о любви и уважении, с какими они к нему относились.}.

смотря на томительно долгую борьбу с неблагоприятной Фортуной. Ум его разработывал сотни самых разнообразных планов. Действительно, Смоллету приходилось быть обозревателем, историком, литературным критиком, поэтом, памфлетистом и автором специальных медицинских произведений. Он сражался в несметном множестве литературных битв и в продолжении многих лет усердно работал дубинкой полемики, подвергаясь и сам зачастую целому граду ударов. Вообще, в те времена полемические приемы были чрезвычайно дикими и суровыми, а писательский гонорар являлся сравнительно ничтожным. Под бременем болезни, преклонных лет и недостаточности денежных средств, Смоллет все-таки сохранял непреклонную бодрость духа и энергию. После боя он был в состоянии справедливо отнестись к врагу, с которым только что перед тем ожесточенно сражался, и дружески пожимать руку, нанесшую ему самому тяжкие удары. Смоллет походит на тип младших сыновей шотландского дворянства, так часто встречающийся в истории и так хорошо изображенный с истинно-национальной точностью великим шотландским романистом. Он сам был дворянского рода {Бонгильские Смоллеты в Думбартонском графстве имеют в гербе на лазурном поле золотую полосу, на щите - прыгающий чериленый лев держит в лапе серебряное знамя и пурпуровый охотничий рог; на шлеме - дубовая червленая ветвь; девиз - viresco.

Отец Смоллета, - Арчибальд, был четвертым но старшинству сыном сэра Джемса Смоллета бонгильского, шотландского судьи и члена парламента, - одного из комиссаров, выработавших объединение Шотландии с Англией. Арчибальд женился без разрешения родителя и умер еще в молодых летах, оставив своих детей на попечение дедушки. Товия был вторым сыном Арчибальда и родился в 1721 году в старинном далькугарнском помещичьем доме в левенской долине. Всю свою жизнь он любил эту долину и восхищался ею и Лох-Ломондом в большей степени, чем остальными долинами и озерами в Европе. Получив первоначальное образование в думбартонской школе, он обучался затем в Глэзго.

Когда ему исполнилось всего только десять лет, дедушка его умер, оставив своего внука без всяких средств к существованию (он изображен в Родерике Рандоме в роли старика судьи). Юный Товия отправился тогда в Лондон, захватив с собою написанную уже им трагедию "Цареубийца" (приблизительно такой же солидный капитал, с каким незадолго перед тем приехал в британскую столицу Джонсон). Из "Цареубийцы" не вышло ничего путного, хотя его сперва принял было под свое покровительство лорд Литтльтон (по словам Смоллета, один из маленьких людишек, которых иногда называют великими людьми). Смоллету пришлось поступить лекарским учеником на военный корабль первого ранга и, в 1741 году, участвовать в экспедиции против Картагены. Он вышел в отставку, когда эскадра, которой принадлежал этот корабль, находилась в Вест-Индии и, прожив несколько времени на острове Ямайке, вернулся в 1746 году в Англию.

"Совет" и "Упрек", с которыми ему тоже не посчастливилось. Тогда он в 1747 году, не долго думая, женился на "прелестной и благовоспитанной" девице Лассель.

В 1748 году он написал "Родерика Рандома", который сразу же имел успех. Последующия события жизни Смоллета можно представить в кратком хронологическом обзоре таким образом:

-- 1751. Издал Перегрина Пикля.

-- 1755. Издал перевод Дон-Кихота.

-- 1756. Начал издавать Критическое Обозрение.

-- 1770. Отправился в Италию, где и скончался, в Ливорно, - 21 октября 1771 года, на пятьдесят первом году от роду.}.

Он располагал недостаточными денежными средствами, а потому, вооруженный мужеством, голодом и прирожденным умом, удалился из своей северной родины искать счастья и пробивать себе дорогу на белом свете. Шлем его увенчан разбитым грозою дубовым деревом, пускающим молодые побеги. На древнем его щите изображен храбрый лев и звонкий охотничий рогь. Щит этот избит и изсечен во многих сотнях сражений и стычек, в которых мужественно носил его храбрый шотландец {Образчиком тогдашняго боевого стиля полемики может служить заметка об адмирале Нульсе, за которую Смоллет подвергся судебному преследованию и тюремному заключению, Объяснения, представленные адмиралом после неудачной рошорской его экспедиции, разсматривались перед судилищем "Критического Обозрения". Смоллст вынес Пульсу следующий приговор:

-- Это адмирал без здравого смысла, - инженер без знаний, - офицер без энергии и человек без правдивости.

"Критическое Обозрение" постоянно служило для Смоллета чем-то вроде фонтана, обдававшого всех и каждого струей кипятка. В числе менее существенных полемических схваток можно упомянуть о препирательности Смоллета с Грейнджером, переводчиком Тибулла. Грейнджер возразил на заметку "Критического Обозрения" памфлетом. По этому поводу в ближайшем нумере "Обозрения" появилась статья, где ему грозили доброю поркой, приличествующей сове, которая осмелилась покинуть днем свое дупло и вылезти на свет Божий.

В биографическом очерке, составленном д-ром Муром, рассказывается про Смоллета интересный анекдот: "Издав своего Дон Кихота, он вернулся в Шотландию, чтобы известить проживавшую там мать. По согланиению с г-жей Тельфер (родной его сестрой) он был представлен матери, как джентльмен из Вест-Индии и близкий приятель её сына. Чтобы лучше выдержать эту роль, Смоллет старался придать себе серьезный вид и угрюмо хмурил брови, но когда мать пристально взглянула на него, он был не в состоянии удержаться от улыбки. Старушка тотчас же вскочила тогда с своего кресла и, обняв Товию руками за шею, воскликнула: "Нет, любезнейший сынок, я все-таки под конец тебя узнала".

Впоследствии она рассказала своему Товии, что если бы он продолжал хмуриться, то ему удалось бы, пожалуй, оставить ее еще на некоторое время в недоумении. "Старая твоя плутовская улыбка, дружок, выдала тебя сразу", - добавила она.

Вскоре после выхода в свет "Приключений атома", болезнь, и прежде уже мучившая их автора, вернулась к нему с новою силой. После тщетных попыток добыть для Смоллета место английского консула где-нибудь на прибрежье Средиземного моря, ему пришлось ехать в Италию на свои собственные, весьма скудные средства. Доброта достойного друга и соотечественника Смоллета, д-ра Армстронга, находившагося тогда заграницей, доставила Товии и его жене домик в Монте-Неро, деревне, раскинувшейся на склоне горы у морского берега, не вдалеке от Ливорно, в романтическом и здоровом местоположении, где. он подготовил к печати последнее и самое чарующее из своих произведений, являющееся для них как бы финалом, а именно "Экспедицию Гемфри Клинкера". Оно вышло в свет в 1771 году". (Сэр Вальтер Скотт).}.

а характеры, действующих лиц списаны, сколько можно судить, с живых людей, с которыми ему довелось лично познакомиться. Он вращался в самом разнообразном и подчас диковинном обществе. Будучи еще в коллегии, в Глэсго, он завязал там интересные знакомства. Пребывание в провинциальной аптеке, равно как на баттарее военного корабля, где он служил лекарским помощником, и тяжелая жизнь на берегу, где смелый искатель приключении хотел попытать счастья в борьбе с Фортуной, доставили ему опять-таки обширный материал для наблюдении. Кажется, что Смоллет даже не старался изобретать и придумывать, но, обладая замечательной наблюдательностью и верностью глаза, описывал лишь то, что видел, обнаруживая при этом жизнерадостный и самый увлекательный юмор. Мне лично кажется, что дядя Боулинг, в Родерике Рандоме, выхвачен прямо из жизни, точно также, как и сквайр Вестерн. Уэльский аптекарь Морган в такой же степени забавен, как д-р Каюс. Кто из имевших безценное счастье с ним познакомиться, - кто из читателей, любящих Дон Кихота и маиора Дальгетти, откажет в сердечнейшем своем сочувствии достойному лейтенанту Лисмахого? "Гемфри Клинкер" представляется на мой взгляд забавнейшею из всех повестей, какие когда-либо писались с тех пор, как появился на свет этот жанр литературы. Винифред Дженкинс и Табита Брамбль будут смешить англичан в продолжении многих еще поколении. Их письма и повествования об их любви являются источником заразительного смеха, столь же неисчерпаемым, как колодезь Бладуда.

Собственная его семья и полученное им воспитание, а затем - жизненные удачи и неудачи, - приводили его в общество людей самых разнообразных сословий и положений. Он лично является героем своих повестей, - повесою Томом Джонсом и взбалмошным капитаном Бутом. При всем том позволительно думать, что Фильдинг был в меньшей степени взбалмошным повесой, чем Том Джонс, что он отдавал себе по крайней мере отчет в своих недостатках и сердечно желал исправиться.

В первый раз, когда он прибыл в британскую столицу, в 1727 году, в лондонских кофейнях и ассамблеях было еще свежо воспоминание о прежних подвизавшихся там остроумцах. Компетентные судьи объявили тогда, что молодой Гарри Фильдинг обладает большим умом и находчивостью, чем даже Конгрев, или кто-либо из блестящих преемников этого патентованного умника. При высоком росте и могучем сложении, Фильдинг обладал красивой, мужественной и очень благородной наружностью. До последних дней жизни он сохранил величественный вид. Не смотря на болезнь, подорвавшую его организм, этот величественный вид и присутствие духа внушали невольное уважение всем окружающим.

Между Фильдингом и капитаном корабля, на котором он совершил последнее свое путешествие, произошла ссора {Ссора эта вызвана была намерением капитана вмешаться в права Фильдинга на каюту, за которую было заплачено тридцать фунтов стерлингов. Разсказывая обстоятельства, при которых капитану пришлось просить у него извинения, Фильдинг добавляет:

"Не желая, чтобы меня заподозрили в намерении воскуривать себе самому фимиам, я положительно отрицаю у себя всякое право на похвалу за то, что простил капитана. В данном случае решение простить подсказывалось мне вовсе не великодушием, или же христианскими принципами. На самом деле я простил до причине, которая заставила бы всех нас относиться гораздо снисходительнее к нашим ближним, если бы только мы были вообще поумнее: для меня самого было несравненно удобнее простить".}.

Фильдинг рассказывает, что капитан под конец стал перед ним на колени и просил прощения. Вообще он жил до последних дней полною жизнью и никогда не падал духом. Надо полагать, что он был одарен изумительно могучей жизненной энергией. Лэди Мери Вертлей Монтегю {Лэди Мери приходилась Фильдингу двоюродной кузиной. Их деды были родными братьями, сыновьями Джоржа Фильдинга, графа Десмондского, который в свою очередь доводился сыном Уильяма, графа Денбингского.

"Фильдинг замечательно точно обрисовал себя самого и первую свою жену в г-не и г-же Бут, хотя может быть отчасти и польстил при этом своей собственной наружности. Я убеждена, что многие из упомянутых им инцидентов списаны с действительных фактов. Удивляюсь только, как он не замечает, что Том Джонс и мистер Бут - оба страшные негодяи... У Фильдинга имеется и в самом деле изрядное количество истинного юмора. Очень жаль, что он при своем вступлении в свет не имел другого выбора, как сделаться извозчиком, или же литературной извозчичьей клячей. Его дарования заслуживали лучшей участи, но тем не менее я не могу не порицать нескромности (выражаясь по возможности мягче), которая владела им всю жизнь и, повидимому, владеет еще и теперь. С тех пор, как я родилась, не появлялось в английской литературе, никакого оригинального писателя, за исключением Конгрева и Фильдинга, который, я думаю, мог бы близко подойти к совершенству Конгрева, если бы нужда не заставляла его издавать свои произведения без особенно тщательных исправлений и выпускать в свет такия вещи, которые он швырнул бы в огонь, когда бы можно было раздобыть хлеб насущный без денег, или же деньги без бумагомарательства... Жаль, что я не вижу новых произведений Перегрина Пикля. Очень бы мне хотелось узнать имя автора.} прекрасно характеризует Фильдинга и замечательную его способность чувствовать себя счастливым в маленькой биографической заметке по случаю его смерти. Она сравнивает Фильдинга с Стилем, обладавшим столь же жизнерадостной и непредусмотрительной натурой и говорит, что им обоим следовало бы жить вечно. Можно представить себе, что человек такого могучого сложения, как Фильдинг, - с таким крепким здоровьем и могучим аппетитом, таким веселым юмором, соединенным с искренним сердечным желанием жить во всю, должен был с жадностью прильнуть к чаше наслаждений, предложенной ему сто лицеи. Быть может, кто-нибудь из читателей припоминает себе студенческия пирушки и гомерическия количества истреблявшихся наших яств и питей. Я лично могу воскресить у себя воспоминание о некоторых героях этих юношеских пирушек и как нельзя явственнее представляю себе юного Фильдинга, только что прибывшого из Лейдена с здоровенным молодым аппетитом веселым жизнерадостным сме хом, могучими силами и стремлением вкусить всяческих радостей жизни. Остроумие и прекрасные манеры этого молодого человека доставили ему всюду друзей. Он вращался в тогдашнем великосветском обществе;-за ним ухаживали британские пэры и великосветские богачи. Он получал от своего отца, генерала Фильдинга, порядочное содержание, которое, по словам самого Гарри, мог дисконтировать каждый, кому это было благоугодно. Он любил хорошее вино, хорошее общество и к тому же хорошо одевался. Все это обходилось очень не дешево, а потому Гарри Фильдинг начал входить в долги и занимать деньги: точь в точь так, как занимает их, в его повести, капитан Бут. Нисколько не смущаясь, он соглашался позаимствовать несколько монет из кошельков богатых своих приятелей и, как справедливо рассказывает Вальполь, зачастую надоедал им настойчивыми требованиями угостить его обедом, или же дать ему гинею. Чтобы обезпечить себя деньгами, он принялся писать театральные пьесы, предварительно заручившись обширными закулисными знакомствами с разными Ольдфильдами и Брэсджирдлями. Он сам смеялся над этими пьесами и относился к ним презрительно. Как-то раз публика начала шикать в сцене, которую Фильдинг поленился исправить, находя, как сам заявил Гаррику, что публика по своей глупости не заметит её недостатков. Автор пьесы совершенно хладнокровно сказал: "А ведь все-таки заметили! Молодцы, не ожидал от них такой прыти!" К своим повестям Фильдинг относился иначе. Он тщательно закладывал там фундаменты и возводил здания будущей своей славы.

пропорционально во всех частях. Они являются таким образом замечательными художественными памятниками гения и искусства.

Я не берусь и не надеюсь сделать из Гарри Фильдинга героя. Нет ни малейшей возможности скрыть его недостатки. Самыми замысловатыми фразами не замаскируешь его слабостей. Остается поэтому только показать его таким, каким он был на самом деле: не в позе героя, изящно драпирующагося в блестящую белоснежную мраморную тогу, а с забрызганными чернилами рукавчиками, - пятнами от красного вина на поношенном сюртуке, обшитом позументами, и с мужественным, красивым лицом, на котором можно прочесть, что он был добрый товарищ, которому пришлось на своем веку вынести много забот и болезней, а также истребить изрядное количество спиртных напитков. Не смотря на эти пятна, а также следы, оставленные заботами и разгульной жизнью, Фильдинг сохраняет, однако, некоторые из драгоценнейших и величественнейших достоинств, какими только может быть наделен человек. Он обладает замечательной прирожденной любовью к истине, - сильнейшим инстинктивным (отвращением к лицемерию и счастливейшим сатирическим даром осмеивать это лицемерие так, чтобы вызывать к нему общее презрение. Остроумие его отличается изумительной мудростью и уменьем проникать в сокровеннейшие тайники сердца человеческого. Оно сверкает над негодяем и освящает мерзавца, словно фонарь,: полисмена. Фильдинг остается всегда и всюду мужественнейшим и добрейшим из людей. При всех своих слабостях и недостатках он уважает женское целомудрие и детскую невинность. Впрочем, можно было бы и заранее предвидеть, что такое величественное храброе сердце должно оказывать им почтительное покровительство. Нельзя быть таким храбрым, великодушным и искренним, как Фильдинг, не будучи в то же время безпредельно сострадательным, нежным и всепрощающим. Он отдаст свой кошелек каждому нуждающемуся, так как не в состоянии сдерживать порывов своей доброты и щедрости. Низменными могут быть у него только вкусы, но никак не образ мыслей. Он сердечно уважает хороших, добродетельных людей, - не унижается до лести, - не помнит зла, - презирает безчестные подвохи и хитрости, - добросовестно исполняет служебные обязанности, нежно любим семьею и умирает за работой {Утром в воскресенье, 30-го июня, 1754 года он отплыл из Гревзенда в Лиссабон и начал писать дневник своего путешествия, а в начале октября того же года умер и похоронен в португальской столице на английском протестантском кладбище близ Эстрелльской церкви. На его надгробной плите начертано.

Если считать (как это мне кажется обязательно) верными и правильными теоретическия соображения, что человеческой природе всегда нравится зрелище невинности, избавляемой от беды своею верностью, непорочностью и мужеством, то из героев трех повестей Фильдинга нам Должен больше всего нравиться честный Джозеф Эндрюс. Второе место в наших симпатиях Может занять капитан Бут, а на долю Тома Джонса выпадает лишь третье место {Сам Фильдинг, по словам д-ра Вартона, предпочитал Джозефа Эндрюса остальным своим произведениям.}.

Джозеф Эндрюс, хотя и носит подержанную ливрею лэди Буби, является в ней, по меньшей мере, таким же приличным человеком, как Том Джонс в своем плисовом костюме, или же капитан Бут в мундире. Подобно этим героям, он обладает здоровенными икрами, широкими плечами, красивой наружностью и большим мужеством. Перечень его добродетелей и достоинств: чрезмерная музыкальность голоса, препятствующая надлежаще кричать на собак во время охоты, - мужество, с которым он ездить на скачках с препятствиями, заступая место провинциальных джентльменов, и стойкость, с какою он отказывается от взяток и преодолевает всяческия искушения, - трогательны по своей наивной свежести и располагают читателя в пользу молодого красавца-героя. Фанни, являющаяся таким милым полевым цветочком, и чарующее простодушие пастора Адамса изображены до того симпатичными штрихами, что невольно подкупают читателя, а потому он чувствует, разставаясь с этими действующими лицами, большее сожаление, чем при прощанье с Бутом и Джонсом.

Не подлежит сомнению, что Фильдинг начал писать "Эндрюса" с намерением осмеять "Памелу". Понятно, что его атлетический и до безцеремонности откровенный гений должён был чувствовать искреннее презрение и величайшую антипатию к слащавому и сантиментальному роману Ричардсона. Он не мог не смеяться над мещанским ничтожеством писаки, наполнявшого безчисленные томы сантиментальным киселем. Он обзывал этого писаку негодным молокососом и глупышек. Оно и понятно. Собственный его гений был вскормлен на молоке с коньяком, а не на жиденьком чае. Его муза являлась запевалой в трактирных хоровых песнях, - видела несметное число раз, как утреннее солнце играет на опорожненных бокалах, и возвращалась к себе на квартиру, дружески опираясь на плечо городового, тогда как за богиней Ричардсона ухаживали старые девы и вдовицы, вспоившия ее чаем с сладкими булочками. "Молокосос!" ревет Гарри Фильдинг, потрясая ставни у робкого автора Памелы. "Негодяй, чудовище, могавк!" кричит этот сантиментальный автор, и все дамы его свиты подхватывают эти крики пронзительным хором! {"Ричардсон, по словам достойной г-жи Барбо, "до чрезвычайности обиделся появлением в свет этой повести (Джозефа Энлрюса) тем более, что он лично состоял с Фильдингом в хороших отношениях и был очень дружен с обеими его сестрами. Повидимому, он не в силах искренно простить эту обиду. Быть может, это даже немыслимо для человеческой природы. Во всяком случае он отзывается в своих письмах очень резко о Томе Джонсе, - более резко чем это представляется уместным со стороны соперника на литературном поприще. Самому Ричардсону, разумеется, казалось, будто его негодование вызывается исключительно лишь безнравственностью Тома Джонса и его автора. Но ведь он мог же выносить Чиббера."}.

великодушным и жизнерадостным характером, что начинает сочувствовать изобретенным им действующим лицам, а потому невольно рисует их не просто смешными, а вместе с тем симпатичными и заслуживающими уважения. Прежде, чем закончить свою повесть, он питает уже к её героям совершенно искреннюю, сердечную любовь.

Гадливое отвращение Ричардсона к Гарри Фильдингу является само во себе столь же естественным, как и насмешливое презрение Фильдинга к сантиментальному автору. Не думаю, чтобы такого рода симпатии и антипатии отсутствовали и в настоящее время. Каждый писатель должен принимать во внимание, что порицание ему может высказываться не только вследствие недомыслия, или же злостного недоброжелательства критики, но также и в силу совершенно честной и добросовестной враждебности к общему его направлению. Таким образом его могут ненавидеть и бранить на основании как хороших так и дурных побудительных причин. Ричардсон питал совершенно честную неприязнь к произведениям Фильдинга, а Вальполь столь же честно и добросовестно называл их пошлыми и глупыми. Разслабленные желудки антагонистов Фильдинга возмущались грубостью пищи, сервировки и самого общества на веселых его пирушках. Действительно, скатерти и салфетки могли бы быть у него значительно чище, а самый обед и приглашенное на него общество навряд-ли оказывались подходящими для утонченного дэнди. Благодушный и добрый старик Джонсон тоже ведь не желал принимать участия в этих пирушках {Само собою разумеется, что д-р Джонсон не мог сочувствовать разгульной жизни Фильдинга. Необходимо к тому же принять во внимание, что Ричардсон был одним из самых близких и самых давнишних приятелей старика, расходившагося, кроме того, в политических воззрениях с Фильдингом. Тем не менее даже и Джонсон прочел (по словам Ботвеля) Амелию, не отрываясь от книги.}.

Другой ученый, являющийся звездою более крупной величины, чем Джонсон, счел, однако, для себя возможным восторгаться изумительным гением Гарри Фильдинга. Всем известен величественный панегирик, написанный ему Гиббоном и остающийся колоссальным монументом славы этого великого беллетриста. "Наш безсмертный Фильдинг, пишет Гиббон, принадлежал к младшей отрасли графов Денбигских, ведущих свой род от графов Габсбургских. Преемники Карла V, разумеется, могут глядеть свысока на своих английских братьев, но при всем том не подлежит сомнению, что повесть "Том Джонс", - эта великолепная жанровая картина, исполненная такого блестящого юмора, - переживет дворец в Эскуриале и австрийского имперского орла".

Приговор, постановленный этим великим судьей, никоим образом не может быть опротестован. Имя, упомянутое Гиббоном, словно начертано на куполе храма Св. Петра в Риме. Паломники со всего света восхищаются им и запечатлевают его в своей памяти.

"Том Джонс" действительно превосходна. Она построена дивно хорошо. Замечательный ум и наблюдательность автора, многочисленность счастливых изменений в фабуле и удачных остроумных мыслей и, наконец, разнообразие характеров в этом великом комическом эпосе все время поддерживает у читателя любопытство и вызывает у него искреннее восхищение {"Нравы и обычаи меняются с каждым поколением, а вместе с тем изменяется повидимому и нравственность. В действительности она меняется лишь у некоторых, но при этом кажется, будто изменение произошло у всех, за исключением одних лишь отсталых. Нынешний молодой человек, который вздумал бы выкинуть, например, в Уитоне, такую же штуку, как Том Джонс с лэди Белластон, не был бы Томом Джонсом. С другой стороны, нынешний Том Джонс, не сделавшись, быть может, в глубине души лучше, чем был во времена Фильдинга, согласится скорее умереть, с голода, чем существовать на средства разбогатевшей девицы легкого поведения. Герой этой повести не может считаться образцом добропорядочного поведения, да и вся вообще повесть не претендует быть нравоучительной. Не смотря на все это, я с негодованием отвергаю лицемерное суждение тех, кто рекомендует Памелу и Клариссу Гарлоу, как высоконравственные повести (хотя оне отравляют воображение молодежи постоянно повторяющимися дозами любовного напитка), тогда как чтение Тома Джонса запрещается, как безнравственное. Не говорю о молодых девицах. Позволю себе лишь заметить, что юноша, нравственное чувство которого может оскорбиться этою повестью, должен быть совершенно уже испорченным, особенно же если она окажется способной возбуждать у него страсти. Вся повесть Фильдинга проникнута отрадным, сияющим, свежим и жизнерадостным настроением, резко отличающимся от затхлой парниковой атмосферы Ричардсона, погружающей ум и сердце в обезсиливающую дремоту, (Кольридж).}.

что одной искренней его усмешки достаточно, "дабы очистить воздух". Позволим себе заметить в свою очередь, что для этого надо предположить своеобразное состояние атмосферы. Понятно, что когда она отравлена такими личностями, как Блифиль, или же лэди Белластон, то ее можно очистить до некоторой степени присутствием Томаса Джонса. Имеется, однако, полное основание опасаться, что каждый раз (кроме последней сцены повести), когда мистер Джонс входит в гостиную Софии, чистый воздух там начинает отзываться запахом трубки и пунша. Не могу признать мистера Джонса добродетельным джентльменом. Если Фильдинг так его любит и до такой степени им восхищается, то это свидетельствует, как мне кажется, лишь о том, что нравственное чувство великого сатирика было до известной степени омрачено его собственным образом жизни, и что, с точки зрения искусства и этики, он сделал крупный промах. Автор имеет несомненное право восхищаться выбранным им героем, но в таком случае надо позаботиться о том, чтобы этим героем и в самом деле стоило восхищаться. Некоторые авторы (прямо в ущерб своим интересам) задаются предвзятым мнением, будто в жизни не существует ничего подобного, а потому находят, что и в повести, являющейся картиной, списанной с действительной жизни, не должно быть безупречных характеров. С такой точки зрения мистер Том Джонс может быть допущен в качестве героя повести, и мы вправе подводить итоги хорошим и дурным его качествам, подобно тому как делаем это для пастора Твакума, или же девицы Зитрим. Совершив означенную арифметическую операцию, мы приходим, однако, к заключению, очень невыгодному для Тома Джонса. Он оказывается героем съзапятнаиной репутацией, унижающимся из-за какой-нибудь гинеи, не платящим квартирной хозяйке за комнату и вынужденным торговать своей честью. Такой герой представляется нам нелепым, и притязания его на означенный высокий ранг мы считаем лишенными всякого основания. Я положительно протестую против признания мистера Тома Джонса героем. Мне кажется даже неуместным смотреть на него иначе, как на заурядного молодого человека, румяного, широкоплечого, любящого вино и всяческия удовольствия. Правда, что он не согласится обокрасть церковь, но этим исчерпывается все, что, может быть сказано в его пользу. Разсматривая выведенные в повести, сплошь и рядом встречающиеся в жизни, типы гуляю, и лицемеров: Джонса и Блифила, Чарльза и Джозефа Сюрфес, не сразу решишь, кто именно из них является худшим членом общества, и наиболее заслуживает порицания. Капитан Бут, не смотря на страсть к мотовству, все-таки лучше своего предшественника Джонса, хотя бы уже потому, что не так много о себе воображает как Джонс. Действительно, капитан, с сердцем сокрушенным и смиренным, падает на колени, сознается в своих слабостях и восклицает: "Не ради меня лично, но ради моей непорочной, милой, прелестной жены Амелии, прошу тебя, читатель-критик, пощади и помилуй!" Означенный строгий моралист, - возседая на судейском своем кресле (мы не станем говорить здесь, как этот судья ведет себя в частной жизни), бросает на него строгий взгляд и говорит: "Не подлежит сомнению, капитан Бут, что вашу жизнь нельзя назвать благопристойной и что во многих случаях вы изволили выказать себя, с позволения сказать, мошенником. Вы пьянствовали в трактире, в то время как самая милая и добрая женщина в мире сварила вам дома на ужин баранину и прождала вас целую ночь. Вы испортили таким образом, во-первых,баранину, а во-вторых, заставили нежное сердечко Амелии мучиться и томиться по пустякам {Лэди Мери Вортлей Монтегю была коротко знакома с первою женой, которую так нежно любил Фильдинг и которую он изобразил в своей Амелии. По словам этой лэди, самые восторженные и пламенные черты, которыми Гарри рисует Амелию, передают только в точности дивные Достоинства оригинала и его красоту, хотя эта последняя до некоторой степени и нострадала от несчастного случая, о котором упомянуто в повести. Г-жа Фильдинг упала из экипажа и при этом расшибла себе переносицу. Муж страстно ее любил, и она платила ему взаимностью...

Биографы Фильдинга как будто стыдятся сообщать, что, после смерти этой очаровательной женщины, он женился на её горничной. На самом деле поступок этот никоим образом не компрометирует Фильдинга до такой степени, как это могло бы показаться на первый взгляд. Горничная не обладала сама по себе особенными прелестями, но была хорошею девушкой, искренне преданной своей барыне, смерть которой ее страшно огорчила. Фильдинг, в первое время после утраты жены, почти обезумел от горя и чувствовал некоторое облегчение лишь оплакивая ее, вместе с горничною. Впоследствии, несколько успокоившись, он находил единственным для себя утешением говорить с этой горничной об ангеле, о котором они оба так искренно скорбели. Таким образом горничная мало по малу стала Для Фильдинга доверенною подругой, а с течением времени он пришел к убеждению, что навряд-ли найдет для своих детей более любящую мать, а для себя самого более преданную хозяйку и более усердную сиделку. По крайней мере, сам он объяснял вторую свою женитьбу именно этими соображениями. Действительно, Фильдингу не пришлось раскаиваться в своем выборе (Письма лэди Мери Вертлей Монтегю). Первая жена Фильдинга, рожденная мисс Краддок, из Салисбюри, была еще очень молода, когда вышла за него замуж в 1736 году. Она принесла Фильдингу в приданое полторы тысячи фунтов стерлингов. Он сам к тому времени получил в наследство поместье, приносившее ежегодный доход в 200 фунтов стерлингов. Располагая такими. средствами, Фильдинг вел несколько времени в дорсетском графстве жизнь богатого провинциального джентльмена и в три года спустил все свое состояние, а затем вернулся в Лондон и начал изучать юриспруденцию.}. Вы входили в долги, не располагая средствами, необходимыми для их уплаты. Вы прокучивали деньги, которые вам следовало уплатить домохозяину за квартиру. Вы растрачивали на пьянство, или на еще худшия удовольствия, те гроши, которые ваша жена выручала от продажи немногих имевшихся у нея драгоценностей - брошек, серег, браслетов и детских игрушек. Тем не менее, вы хоть и негодяй, но все-таки смиренно признаете себя таковым. Вы никогда, ни на минуту, не выдавали себя за порядочного человека, а всегда искренно считали себя несчастным, слабохарактерным скотом. В глубине сердца вы обожаете вашу супругу, - этого ангела в образе женщины. Ради нея только вы, протобестия, признаны по суду оправданным! Счастье для вас и для многих других вам подобных, что, несмотря на ваши слабости и несовершенства, непорочные сердца питают к вам сострадание и любовь! Ради вашей жены вам разрешается вернуться на этот раз домой, не понеся заслуженного наказания. Поручаю вам, кстати, передать этой ангелоподобной даме, от имени всего суда, выражение сердечного почтения и восторженного удивления". Амелия выгораживает таким образом своего мужа Уильяма Бута. Она же заставляет простить многое и взбалмошному шалопаю, своему отцу, добродушному старику Гарри Фильдингу. Изобрести такую личность, как Амелия, является не только торжеством искусства, но в тоже время и добрым делом. Говорят, впрочем, будто Фильдингу удалось лично познакомиться с Амелией и любить ее, - что она была не созданным им детищем, а собственной его женою, и что этот наиболее очаровательный образ в области английской фикции списан с натуры. Разве можно, однако, в подобных случаях говоритьофикции? Чем, позвольте спросить, различается такая фикция от действительности? Для меня лично Амелия представляется таким же живым существом, как и леди Мери Вортлей Монтегю. Полковник Буг кажется мне почти в такой же степени действительной личностью как, например, полковник Гардинер или же герцог Кумберлэндский. Я восхищаюсь автором Амелии и благодарю великого художника за то, что он соблаговолил меня познакомить с такой прелестной милой особой, к которой я питаю самое нежное искреннее сочувствие. Быть может, что, с точки зрения художественной техники, Амелия не лучше Тома Джонса, но она превосходит его в этическом отношении. Прежде, чем получить прощение, блудный сын там по крайней мере раскаивается, тогда как этот поганец, широкоплечий Джонс, завладевает своей красоткой, почти не пройдя через столь желательный для его исправления процесс угрызений совести за многоразличные свои грехи и недостатки. Во всяком случае он слишком мало еще наказан за свои провинности в тот момент, когда на долю ему выпадает столь незаслуженный первый приз любви и богатства. Меня это положительно сердит. С какой стати награждать этого молодого повесу, буяна и забияку, таким изобилием пирожного и всяческих других сладостей жизни? София сдается ему слишком уже легко, тогда как ей следовало бы обнаружить в данном случае побольше строгой чопорности. Между тем у этой любящей, глупой девченки сейчас же и затрепетало сердечко! "Ах, господин Джонс, - сказала она, - от вас самих зависит назначить день". Надо полагать, что София точно также списана с натуры, как и Амелия. Многим молодым людям которые оказывались, пожалуй, нисколько не лучше Тома Джонса, удавалось захватить нечаянным нападением сердце очаровательной девушки, владеть которым они, по всей справедливости, были недостойны.

нашей доверчивостью до такой степени, что мы и в самом деле относимся к созданным им образам, как к живым людям, серьезно разсуждаем об их достоинствах и недостатках, отдаем предпочтение одному из них перед другим, скорбим о пристрастия Джонса и Бута к азартным играм и спиртным напиткам, равно как о злополучном положения жен обоих этих джентльменов. Мы любим этих очаровательных дам, восхищаемся ими от всего сердца и беседуем о них с такой же точно уверенностью, как если бы завтракали у них в гостях сегодня же утром, или разсчитывали встретиться с ними после полудня в парке. Какой у него могучий гений, какой светлый проницательный ум и какая наблюдательность, соединенная с живейшей ненавистью ко всему низкому и подлому! И все это объединяется у Фильдинга пламенной любовью к людям. Да, он был великим поэтом, - бдительным, вдумчивым, увлекательным и созидающим! Какое множество истин оставил он в наследие потомству! Сколько поколений научил он разумному и честному смеху! Скольких он создал учеников и последователей, усвоивших себе глубокомысленный его юмор и смелое, энергическое остроумие. Действительно, Фильдинг обладал замечательным мужеством, безстрашный и всегда жизнерадостный его ум неизменно и ярко светился сквозь все жизненные бури и до последняго часа не покидал истренанное и разбитое ими тело. Сопоставляя все горе и беды, которые пришлось выдержать Фильдингу, невольно приходишь в изумление. Не смотря на нужду, болезни и угрызения совести, он, как писатель, оставался всегда незлобивым и жизнерадостным. Воззрения его на истину несправедливость никогда не искажались, а великодушная любовь к людям никогда не утрачивалась {В лондонском журнале "Gentlemans Magazine" за 1786 год, рассказывается следующий анекдот о Фильдинге, наиболее выдающимися чертами которого, по словам репортера, были добродушие и филантропия, доходившия до крайних пределов. Ему давно уже следовало уплатить приходские налоги с своего дома в Бофортском квартале. По крайней мере, за этой суммой несколько раз уже являлся сборщик податей. Дело дошло до того, что Гарри решил, наконец, отправиться к Джонсону, от которого и получил требуемую сумму под залог кое-какой литературной своей собственности. Возвращать с деньгами домой, Фильдинг встретился с своим старым школьным товарищем Z, с которым много лет уже не видался. Он пригласил этого школьного товарища отобедать с собою в соседнем трактире и, узнав, что Z. находится в затруднительном финансовом положении, переложил все деньги из своего кармана в карман приятеля. Придя домой, он узнал, что сборщик податей два раза уже заходил за ними. "Дружба явилась ко мне за ними и получила их от меня, - объяснил Фильдинг. - Сборщик податей может зайти еще раз как-нибудь на-днях".

Разсказывают, что, встретившись однажды в гостях с своим родственником, графом Денбигским, спросившим: отчего он называет себя Фильдингом, а не Фейльдингом, как это делает глава фамилии? Гарри ответил на этот вопрос: "Единственная причина, на которую можно указать вашему сиятельству, заключается в том, что отрасль фамилии, к которой я имею честь принадлежать, одна только и выучилась говорить по английски правильно и не коверкая произношения".

так как при разсмотрении дел взималась в пользу судьи с тяжущихся сторон определенная пошлина. Фильдинг, во введении к своему путешествию, рассказывает, в чем именно заключались его обязанности и в каком состоянии находился он сам за последние годы. Вместе с тем выясняется также, каким именно образом относился он к выполнению своих обязанностей.

"Подготовляясь к путешествию и смертельно утомленный трудными, запутанными следствиями по пяти различным убийствам, совершенным в продолжение одной и той же недели шайками уличных грабителей, я получил через королевского фельдъегеря, мистера Каррингтона, приглашение от его светлости герцога Ньюкестльского явиться к нему на следующее утро по важному делу, но извинился, объяснив, что, во первых, хромаю, а во вторых,-не на шутку расхворался от предшествовавших усиленных занятий по должности, вследствие чего положительно не могу ходить.

"Его светлость прислал ко мне тем не менее на следующее же утро опять через мистера Каррингтона требование немедленно явиться к нему. Я чувствовал себя совершенно больным и разстроенным, но все-таки немедленно же явился к герцогу. К несчастью для меня, он был в то время занят. Мне пришлось несколько времени ждать, а затем, вместо его светлости, вышел другой джентльмен переговорить со мною о мерах, которые надлежало бы принять для пресечения убийств и грабежей, ежедневно совершавшихся на улицах столицы. Я обещал письменно изложить мое мнение герцогу, который, как сообщил беседовавший со мною джентльмен, намеревается представить это мнение в королевский тайный совета.

"Я схватил во время означенного посещения серьезную простуду, но, по смотря на это, тотчас же принялся за работу и через четыре дня послал герцогу целый проект необходимых мероприятий, настолько хорошо разработанный, насколько было для меня возможно, снабдил его многочисленными доводами и самыми вескими соображениями, какие только мог придумать. Самый проект и пояснительная к нему записка заняли несколько листов бумаги. Вскоре было получено от герцога извещение, что мой проект вполне одобрен, и что его надлежит выполнить во всех подробностях.

"Главной и наиболее существенной из этих подробностей являлась немедленная передача в мое распоряжение шести сот фунтов стерлингов. Я принимал за себя обязательство, располагая этой суммой, разсеять все, находящияся в моем участке разбойничьи шайки и привести городскую полицию в такое положение, при котором новые шайки не в состоянии будет организоваться, или по крайней мере, окажутся крайне недолговечными, так что опасность, угрожающая теперь личности и имуществу, значительно уменьшится.

"Не взирая на многократные советы знакомых врачей и пламенные увещания лучших моих приятелей, я отложил на некоторое время поездку в Бат, хотя моя болезнь осложнилась уже сильной желтухой, при которой батския воды слывут превосходнейшим целебным средством, излечивающим почти наверняка

"По прошествии нескольких недель казначейство выплатило деньги, и через несколько дней после того, как первые двести фунтов стерлингов поступили в мое распоряжение, упомянутые разбойничьи шайки были уже окончательно разсеяны..."

В том же введении Фильдинг говорит:

"Сознаюсь, что в начале зимы личные мои дела находились далеко не в блестящем состоянии. Я не грабил народ и не обижал бедняков, хотя людям, которые сами не кладут охулки на руку, если представится к тому возможность, и угодно было заподозрить, что я страшно наживаюсь на должности мирового судьи. Напротив того, стараясь всячески кончать миром ссоры между швейцарами и нищими, вместо того, чтобы разжигать эти ссоры и доводить их до судебного разбирательства (стыжусь сказать, что это делается не везде и не во всех случаях), а также отказываясь брать шиллинг с человека, у которого он несомненно последний за душою, я уменьшил почти до трехсот фунтов стерлингов ежегодный доход, простиравшийся прежде до пяти сот фунтов (самыми наигрязнейшими деньгами, какие только можно себе представить). Значительная часть этих трехсот с небольшим фунтов пошла, к тому же, на содержание моего секретаря".}.

"Я не мог допустить, - воскликнул Фильдингь с обычной своей благородной искренной сердечностью, при чем, глаза его сверкнули на мгновенье прежним своим огнем, - я не мог допустить, чтобы такой славный человек и такой старик хоть на минуту остался в таком положении, и тотчас же простил его". Мне лично Фильдинг, с его благородным образом мыслей и неистощимым великодушием, напоминает одного из тех мужественных людей, о которых мы читаем в описаниях английских кораблекрушений и бедствий на море. Так, например, он походит на того офицера на африканском берегу, который, видя, что болезнь подкашивает его экипаж и что его самого схватила уже горячка, бросает все-таки лот почти оцепеневшей в предсмертных судорогах рукою, - определяет глубину кругом корабля, и затем, соображаясь с этими промерами, отводит корабль от опасного берега и умирает, исполняя свой долг. Пожалуй, также, что он напоминает раненого капитана, судно которого получило в бою такия пробоины, что непременно должно пойти ко дну. Не теряя присутствия духа, он смотрит прямо в лицо опасности и находит для каждого слово ободрения до тех пор, пока не свершается неизбежная судьба, и его корабль не идет ко дну. Такое же безстрашное, любящее сердце, - такой же мужественный, бодрый дух я с радостью узнаю в энергичном, любезном английскому сердцу Гарри Фильдинге.