Г-жа Воронокрылова.
Глава IV, в которой героиня приобретает массу новых поклонников и вместе с тем играет весьма выдающуюся роль в обществе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Г-жа Воронокрылова. Глава IV, в которой героиня приобретает массу новых поклонников и вместе с тем играет весьма выдающуюся роль в обществе. (старая орфография)

ГЛАВА IV,
в которой героиня приобретает массу новых поклонников и вместе с тем играет весьма выдающуюся роль в обществе.

Прошло два года со времени ричмондского празднества, которое, начавшись столь мирно, закончилось таким крупным скандалом. Моргиана ни за что в свете не могла простить Вольсею его рыжих волос, или же удержаться от смеха при воспоминании о катастрофе с Розанчиковым. Оба эти джентльмена, в свою очередь, остались непримиримыми врагами. Вольсей вызвал даже парфюмера на дуэль, предлагая ему стреляться на пистолетах, но Розанчиков отклонил это предложение, совершенно справедливо заметив, что торговому люду не пристало подобным образом шутить со смертоносным оружием. Портной посоветовал тогда своему сопернику закончить распрю поединком на кулачках в присутствии членов клуба "Телячьих Почек". Розанчиков с негодованием отверг также и это предложение, объявив, что считает такой поединок мужицким и непристойным. Негодующий Вольсей поклялся тогда, что станет щипать парфюмера за нос каждый раз, когда таковой покажется в помещении клуба. Вследствие этой угрозы одному из членов "Телячьих Почек" пришлось очистить насиженное им кресло.

Сам Вольсей аккуратно посещал все собрания клуба, но не обнаруживал веселья и хорошого расположения духа, благодаря которому, клубы и оказываются до такой степени привлекательными для мужчин. Уже при самом входе он отдавал половому приказ: - "Как только негодяй Розанчиков явится, немедленно сообщить об этом мне". Повесив свою шляпу на кнопку, он окидывал клубный зал грозным взглядом; затем, засучив рукава, принимался потряхивать пальцами и кистями рук, словно примериваясь, как бы поискусснее схватить за нос своего соперника, вслучае если Розанчиков дерзнет и в самом деле явиться перед светлые его очи.

"Телячьим Почкам" все это оказалось не по нутру. Клинкер перестал посещать клуб. Торговец курами и прочей домашней птицей, Индюшкин, последовал его примеру. Что касается до Снеффля, то он тоже счел за лучшее сократиться, так как Вольсей намеревался возложить на него ответственность за дурное поведение Розанчикова и требовал, чтобы содержатель наемной конюшни выступил хотя бы в поединке на кулачках заместителем парфюмера. В конце концов все члены клуба "Телячьих Почек" исчезли, за исключением портного и гробовщика Трессля, жившого как раз по соседству на той же улице, где красовалась вывеска "Королевских сапожных щеток". Они только вдвоем сидели по обе стороны хозяина этого почтенного заведения и курили трубки с такой молчаливой серьезностью, какой могли бы позавидовать даже краснокожие индейцы. Старику Крумпу становилось все просторнее в его кресле и в одеянии. Клуб "Телячьих Почек" зачах и с председателем клуба случилось тоже самое. В одну от суббот он не явился в клуб занять там председательское свое место, которым по старой привычке все еще гордился, а в следующую затем субботу Трессль изготовил для него гроб и вместе с Вольсеем проводил до могилы отца и командира "Телячьих Почек".

Г-жа Крумп осталась тогда совсем одинокой. Как одинокой? может спросить, пожалуй, наивный достопочтенный читатель. Неужели, сударь, вы до такой степени плохо знакомы с человеческой натурой, что не догадываетесь о бракосочетании девицы Моргианы Крумп с капитаном Валькером, состоявшемся ровнехонько через неделю после увеселительной поездки в Ричмонд? Бракосочетание это имело, разумеется, конфиденциальный характер, так как состоялось без ведома родителей невесты, но тотчас же от венца молодая с своим мужем прибежала к родителям, как это делается всегда в подобных случаях на сцене, и объявила: "Простите меня, милые папенька и маменька! Я замужем и перед вами законный мой супруг, капитан!" Папенька и маменька ей простили, так как им не оставалось иного выбора. Папенька выплатил причитавшееся ей приданое, которое она с восторгом отнесла домой и передала капитану. Все это произошло за несколько месяцев до кончины старика Крумпа, и капитанша Валькер находилась с своим Говардом на материке Европы, когда случилось упомянутое прискорбное событие. Этим в достаточной степени объясняется одиночество и беззащитное состояние, в котором оказалась вдовствующий: г-жа Крумп. Необходимо заметить, впрочем, что за последнее время Моргиана редко виделась с престарелыми своими родителями. Да и каким образом, спрашивается, могла эта дама, вращавшаяся, с позволения сказать, в высших сферах, принимать в изящной своей новой квартире на Эджверской аллее старого трактирщика и его жену?

Оставшись таким образом одинокой вдовицей, г-жа Крумп, по собственным её словам, чувствовала себя не в силах жить более в доме, где пользовалась до тех пор таким почетом и счастьем. Она продала поэтому свои права на "Королевския сапожные щетки " со всею находившеюся там обстановкой. Вырученная таким образом сумма, вместе с имевшимся у нея собственным капитальцем, обезпечивали бывшей мисс Делапънси ежегодный доход приблизительно в 60 фунтов стерлингов. Располагая таковою суммой, вдовушка поселилась в окрестностях Велльского загородного театра, от которого у нея остались, надо полагать, приятные воспоминания. Там она столовалась с одною из сорока питомиц г-жи Серле. Вдовушка уверяла, что сердце её разбито, но, приблизительно через девять месяцев после смерти мистера Крумпа, одуванчики, настурции, астры и колокольчики начали снова, как ни в чем небывало, цвести на её шляпке. Через год она сделалась такой же щеголихой, как и прежде и стала посещать Велльский театр и другия подобные ему увеселительные заведения, не пропуская ни единого представления с регулярностью капельдинерши. Надо полагать, что она оказывалась еще аппетитной вдовушкой, судя по тому, что один из прежних её поклонников Фиск, покрывший себя во времена Гримальди такою славой в роли арлекина, а теперь игравший в Велльском театре благородных отцов, предлагал ей сделаться, вместо вдовы Крумп, г-жею Фиск.

Вдовушка наотрез отказалась принять это предложение. По правде сказать, она чрезвычайно гордилась своей дочерью, капитаншей Валькерь. Сперва оне не особенно часто виделись друг с другом, но от времени до времени г-жа Крумп навещала свою дочь и зятя, живших близь Конноутской площади, а в те дни, когда капитанша навещала свою мамашу, обитавшую на городском шоссе, весь личный состав Валльского театра, начиная с первого трагика до мальчишки, служившого на посылках, немедленно узнавал об этом факте.

Было уже упомянуто, что Моргиана отнесла домой свое приданое. Деньги эти помещались в маленьком ридикюльчике, который она улыбаясь и положила на колени своему супругу. Читатель, знакомый с чрезвычайным эгоизмом мистера Валькера, может, чего доброго, предположить, что капитан, ожидавший получить в придачу к Моргиане пять тысяч фунтов стерлингов, страшно разозлится, что жена принесла ему пятьсот фунтов и разразится при этом случае целым градом самой непечатной брани и грубых проклятий. Ничего подобного на самом деле не случилось. Сказать по правде, Валькер был в то время почти влюблен в свою хорошенькую, веселую, румяную и простодушную жену. После свадьбы они совершили маленькое путешествие, продолжавшееся лишь около двух недель, но за это время они чувствовали себя оба в высшей степени счастливыми. К тому же, когда милая добросердечная Моргиана положила все свои капиталы на колени мужу, а вместе с тем обняла его, поцеловала и высказала сердечное свое сожаление, что у нея не оказалось в биллион биллионов раз большей суммы, для того, чтобы отдать таковую в распоряжение возлюбленного её Говарда, - все это звучало такой трогательной искренностью, что человек, в сердце которого отыскалась бы хоть крупинка злобы против такого милого существа, оказался бы настоящим негодяем. Говард Валькер ответил на поцелуи жены таким же нежным поцелуем, ласково погладил дивные шелковистые её волосы, а затем, пересчитав с несколько разочарованным видом лежавшие в ридикюле банковые билеты, положил их к себе в портфель. На самом деле Моргиана никогда его даже и не обманывала. Его поднадул Розанчиков, которого он в свою очередь, что называется, провалил. Вообще, впрочем, капитан Валькер питал в то время такую горячую привязанность к Моргиане, что не раскаивался в устроенной им коммерческой операции. По крайней мере, я лично готов дать честное слово, что он не раскаивался. Кроме того, пятьсот фунтов стерлингов в новеньких банковых билетах представляли собой такую сумму денег, какую капитан не привык видеть у себя в кармане. Он был человек смелый, изобретательный и сангвиник большой руки, а потому воображал, что сумеет великолепнейше устроиться с этими деньгами. Он придумал уже с дюжину различных способов, с помощью которых пятьсот фунтов должны были возрости сторицею. Тут, впрочем, нет ничего удивительного. Сколько простодушных людей смотрели совершенно таким же образом на пять новеньких банковых билетов в сто фунтов каждый, разсчитывая, что деньги эти в состоянии плодиться и размножаться безпредельно.

уже домик на Эджверской аллее, - приобрел порядочный серебряный столовый сервиз, обзавелся фаэтоном, запряженным парою пони, нанял двух горничных и грума, исполнявшого также должность лакея, - одним словом, устроил себе и своей жене хорошенькое, непритязательное, но вместе с тем, совершенно приличное гнездышко, каким дай Бог обладать каждой порядочной молодой чете при вступлении её в жизнь.

-- Я, видите-ли, теперь уже перебесился, - говорил он своим знакомым. - Несколько лет тому назад я бы, чего доброго, рискнул затратить капитал в какое-либо предприятие, но теперь девизом моим служит благоразумие. Пятнадцать тысяч фунтов стерлингов приданого г-жи Валькер, закреплены за нею лично до последняго гроша. Лучшим доказательством доверия, с которым отнеслось к капитану лондонское общество, является тот факт, что он не уплатил ни единого гроша за вышеупомянутый уже серебряный сервиз, экипаж и мебель. Вообще, он так благоразумно распоряжался деньгами, что если бы не приходилось платить наличными деньгами заставные сборы, покупать почтовые марки и т. п., то он, по всем вероятиям, навряд-ли позволил бы себе разменять хотя один пятифунтовый билет из жениного капитала.

Дело в том, что мистер Валькер во что бы ни стало решился разбогатеть. Выполнить такое намерение, разумеется, удобнее всего в Лондоне. Разве биржа не открыта там всем и каждому? Разве испанские и колумбийские фонды не подымаются и не падают? Для чего существуют акционерные компании, как не для того, чтобы наполнять тысячами фунтов стерлингов карманы своих учредителей и директоров. Храбрый капитан с величайшей энергией пустился в эти коммерческия предприятия и в первое время вел свои дела очень удачно. Он так своевременно покупал и продавал разные акции и фонды, что начал приобретать себе репутацию капиталиста и ловкого финансового деятеля. Фамилию его можно было тогда встретить в печатном списке директоров многих превосходных филантропических предприятий, которыми Лондон всегда кишмя кишит. В конторе Говарда Валькера производились крупные операции на многия тысячи фунтов стерлингов, фонды и акции продавались и покупались через посредство его конторы. Бедняга Розанчиков ненавидел капитана и завидовал ему всеми силами несчастной своей душонки, глядя из дверей магазина (теперь уже под общею фирмой, Розанчикова и Ландышева) на капитана, ежедневно приезжавшого к себе в контору, в хорошеньком фаэтоне, запряженном парою пони, и слыша об его успехах на житейском поприще.

Г-жа Валькер скорбела единственно лишь о том, что ей мало приходилось пользоваться обществом своего супруга. Дела удерживали его целый день вне дома. Они же сплошь и рядом побуждали его оставлять Моргиану одну по вечерам, тогда как он, опять таки в интересах своих коммерческих предприятий, обедал с великосветскими своими друзьями в клубе, пил там кларет и шампанское.

Веселая от природы, добродушная, наивная Моргиана никогда не делала мужу упреков. Она была в восторге, когда ему случалось провести вечер дома и чувствовала себя счастливой в течение целой недели, если он бывало поедет с нею в парк кататься. При таких случаях сердце её до того переполнялось радостью, что она спешила поделиться этой радостью с матерью, а потому, ехала к ней в гости и говорила:

В тот самый вечер директор Велльского театра Гоулер, первая трагическая актриса Серле, сорок её питомиц, все капельдинеры, театральные привратницы и даже продавщицы имбирного пива знали, что капитанская чета Валькеров побывала в Кенсингтонском театре, или же будет занимать в Большой Опере ложу маркизы Биллингсгетской. Однажды вечером, к общей радости, капитанша Валькер взяла себе ложу в Велльском театре. Она появилась в этой ложе собственной своей персоной, с великолепными черными, как смоль, локонами и кашмирской шалью, с флакончиком духов, черныы и атласным платьем и райской птицей на шляпке. Боже праведный, как ухаживала за ней вся труппа, начиная с самого антрепренера, и как счастлива была г-жа Крумп! Она целовала дочь во всех антрактах, многозначительно кивала головой своим приятелям и приятельницам на сцене, за кулисами и в корридорах, познакомила свою дочь, капитаншу Валькер, даже с капельдинером. Первые комик - Мелльвиль Деламер, тиран - Кантерфильд и знаменитый статист - Джонезини, выбежали все на крыльцо, вызвали громкими возгласами экипаж капитанши Валькер, махали своими шляпами и кланялись до тех пор, пока её фаэтон, запряженный парою пони, не скрылся из вида. Капитан Валькер с великолепными своими усами прибыл к концу представления и был до чрезвычайности доволен сочувствием, с которым встретили его самого и его супругу.

В числе прочих предметов роскоши, которыми капитан снабдил свою квартиру, не следует забывать о громадном рояле, занимавшем четыре пятых маленького будуара г-жи Валькер. Аккомпанируя себе на этом музыкальном инструменте, г-жа Валькер постоянно практиковалась в пении. В отсутствие капитана, с утра и до вечера, вся улица оглашалась трелями, фиоритурами, пронзительными высокими и низкими грудными нотами дамы, обитавшей в доме под No 23. Капитан находился в отсутствии почти каждый день и каждый вечер, а потому вся улица порядком негодовала на злоупотребление упомянутой дамы звонким её голосом. Известно, впрочем, что на соседей трудно угодить. К тому же, что стала бы делать Моргиана, если бы она не занималась пением? Было бы до чрезвычайности жестоко засадить черного дрозда в клетку и запретить ему развлекаться там пешем! Что касается до приобретенного Валькером черного дрозда, сидевшого в хорошенькой клеточке на Эджверской аллее, то он пел там почти без перерыва и не чувствовал себя несчастным.

Приблизительно через год после того, как девица Моргиана Крумп стала капитаншей Валькер, дилижанс, проезжавший мимо жилища г-жи Крумп (близь Велльского театра) и мимо дома г-жи Валькер в Эджевейской аллее, стал почти ежедневно привозить первую из упомянутых дам к её дочери. Г-жа Крумп являлась утром к тому времени, когда капитан уезжал по делам, обедала с Моргианой в два часа по полудни, каталась с ней в фаэтоне по парку, но никогда не засиживалась по вечерам позже шести часов. Дело в том, что к семи ей следовало уже быть в театре. Кроме того, капитан мог чего-доброго вернуться домой с кем-либо из аристократических своих приятелей. В таких случаях он всегда бранился и ворчал, если заставал у себя тещу. Моргиана принадлежала к числу жен, поощряющих мужей к деспотизму. Каждое слово мужа было для нея законом и каждое его приказание выполнялось с благоговейным трепетом. Г-жа Валькер совершенно отреклась в пользу мужа от права иметь собственное свое суждение. Как, спрашивается, это случилось? До замужества она казалась, ведь, девицей очень самостоятельного характера. Не подлежит сомнению, что она была умнее своего Говарда. Думаю поэтому, что Моргиану пугали его усы, и что она смирялась именно пред ними.

восторженной благодарностью, какую никогда бы не подумала выказать мужу и господину, привыкшему исполнять все её желания. Поэтому, когда на просьбу жены, взять ей учителя пения, капитан Валькер соизволил изъявить согласие, она сочла означенное великодушие чуть что не божественным. На следующий день, когда приехала г-жа Крумп, Моргиана бросилась на шею к мамаше, объявила своего Говарда настоящим ангелом и задала себе вопрос: чего только не сделала бы сама для человека, который вывел ее из низменного положения и сделал тем, чем стала она теперь? Кем оказалась, однако, на самом деле эта бедняжка? Она была женою выскочки-шарлатана, имевшого весьма сомнительное право называться джентльменом. Ее посещали с полдюжины дам, в дома которых был вхож капитан. Из них две считались женами адвокатов, муж третьей был ростовщиком, о двух же или трех остальных дамах мы, с вашего позволения, лучше умолчим. Моргиана находила, однако, для себя это общественное положение такой же честью, как если бы Валькер был лордом Эксетерским, женившимся на скромной крестьянке, или же принцем крови, влюбившимся в Золушку, или, наконец, величественным Юпитером, сшедшим с небес, чтобы заключить в свои объятия Семелу. Оглядитесь кругом, почтеннейший читатель. Припомните себе знакомых замужних женщин и скажите по совести, разве не часто встречаются среди них образчики такого доверчивого типа? Что бы мужья ни делали, подобные жены всегда будут в них верить. Пусть Джон оказывается для всех глупым противным пошляком и шарлатаном, Моргиана никогда не признает его таковым. Сколько бы раз ни рассказывал он ей одну и ту же нелепую дребедень, она всегда готова его слушать с добродушной улыбкой. Если он скряга, она найдет в этом доказательство его благоразумия; если он спорит и ссорится с лучшими приятелями, она увидит в этом доказательство его стремления стоять за правду. Расточительность будет казаться ей признаком великодушия, и к тому же она найдет, что состояние здоровья мужа требует развлечений, леность супруга будет свидетельствовать для нея, что он нуждается в отдыхе. Она станет сберегать каждый грош в хозяйстве и до невозможности сокращать свои собственные расходы для того, чтобы он, отправляясь в клуб, мог взять с собою туда, по крайней мере, гинею. Да-с, милостивейший государь. Каждое утро, просыпаясь и всматриваясь в лицо человека, храпящого на подушке с нею рядом, она благословляет эту глупую, уродливую физиономию, за которой скрывается глупая, уродливая душа, и в простоте сердца считает и ту и другую чуть не божественными. Желательно знать, отчего это жены не разгадывают в своих мужьях шарлатанов? Это обусловливается, вероятно, особым законом природы, за который мужьям остается только кланяться и благодарить. Когда, в прошлом году, давался в театре "Сон на Иванов день" и в ложах поднялся настоящий рев негодования, при виде того, как Титания ласкает длинные уши ослиной головы Боттома, мне лично казалось (принимая в соображение все вышеупомянутое), что целые сотни подобных же скотов мужеского пола, украшенных ослиными головами, находятся и теперь в числе зрителей, и что с ними обращаются столь же разсудительно, как с Боттомом. Очаровательные Титании укладывают их спать у себя на коленях, вызывают целые сотни своих прислужниц, - улыбающихся нежных фей, чтобы расшевелить грубые их мозги и удовлетворить их потребности в низменных наслаждениях. В данном случае речь идет единственно только о честных женщинах, любящих законных своих супругов. Разве нельзя признать при таких обстоятельствах величайшим счастьем отсутствие злого Пука, способного раскрыть этим Титаниям глаза и выяснить нелепость их иллюзий? Cui bono? Пусть себе оне продолжают жить в мире иллюзий! Я знаю двух очень милых дамочек, которые, прочтя эти строки, найдут их списанными с натуры, но ни в каком случае не поверят, что автор имел в виду, между прочим, тикже и их самих.

и вязанные покрышки на подушки и диваны, целые одеяла (изготовляемые преимущественно в провинции), сотни подушечек для булавок, альбомы, столь тщательно наполняемые стихами и рисунками, - разучиваемые с таким долготерпением музыкальные пьесы и тысячи других мелочей, на которые затрачивается время и внимание милейших представительниц прекрасной половины человечества - все это является само по себе весьма многозначительным фактом. Разве вы не видели, что особы прекрасного пола просиживают целые вечера вместе, собравшись многочисленными группами, причем Луиза, например, занимается вышиваньем, Элиза изготовляет подушечки для булавок, Эмилия вяжет салфеточки или кружева, а Юлия читает своим подругам вслух какой-нибудь роман или повесть. Поверьте, милостивый государь, что художественный труд навряд-ли очень занимателен для девиц и дам, если оне, чтобы услаждаться таковым, должны собираться в целые роты, или по меньшей мере взводы, да кроме того еще слушать чтение интересных повестей. Все эти художественные женския работы производятся, так сказать, с отчаяния, чтобы не умереть со скуки. Диккенс, описывая житье-бытье в Северо-Американских Соединенных Штатах, рассказывает об арестантах, содержащихся в одиночном заключении, что они украшают свои камеры работами, которые иногда отличаются большим изяществом и тщательностью, способною привести в ужас, когда вдумываешься в истинные её причины. Женския работы зачастую тоже надлежало бы причислить к категории подобных тюремных работ, выполняемых единственно лишь за отсутствием всякого другого применения для физических и умственных способностей. Таким именно образом возникают восхитительные подушечки для булавок, так сооружаются громадные одеяла, вышиваются ковры и разучиваются сонаты. Когда мне лично случается видеть двух добросердечных, невинных, розовеньких молодых барышень, направляющихся к фортепиано, чтобы сесть за него рядышком на двух стульях, сверх которых наложено, смотря по надобности, большее или меньшее количество нотных тетрадей, и затем играть в четыре руки вариации Герца, или Калькбреннера, на ту, или другую тему, то клянусь всем, что только есть сантиментального в свете, - я не испытываю ни малейшого удовольствия от производимой ими трескотни. Напротив того, чувствительное мое сердце обливается все время кровью за несчастных исполнительниц. Сколько часов, дней, недель или, вернее, даже лете изучения потрачено ими на то, чтобы приобрести это адское искусство! Сколько денег переплачено их папашей, сколько брани вынесли оне от мамаши (по словам сэра Томаса Буйволова, супруга его сама не играет, но тем не менее обладает замечательно тонким пониманием музыки)! Ловкость, с которой барышни отбарабанивают всякия фуги и вариации, служит для меня наглядным доказательством рабства, в котором их держат, и безпощадного каторжного труда, к которому принуждают. Не угодно-ли вам представить себе житье-бытье такой барышни? Позавтракав в восемь часов утра, она до десяти часов изучает под присмотром гувернантки маныхьилевскую "Энциклопедию наук в вопросах и ответах", затем до часа играет на фортепьяно; от часа до двух прогуливается в огороженном со всех сторон решетками сквере, затем играет опять на фортепьяно, после чего садится шить или вышивать, читает вслух по французски, или делает выписки из истории Юма. После всего этого ее приглашают вниз поиграть на фортепьяно для папаши, который любит засыпать после обеда под музыку, а там, смотришь, ей и самой надо ложиться в постель до следующого утра, когда начинается опять нескончаемая канитель. Впрочем, мало-ли еще какие штуки заставляют откалывать английских барышень! Раз как-то мой приятель зашел в гости к одному джентльмену и к изумлению своему увидел, что в комнату входит молоденькая барышня с подносом на голове. Ее заставляли носить этот поднос для приобретения грациозной выправки! Кто знает, каким именно пыткам подвергались в то самое время родные её сестрицы? Быть может, что леди Софии приходилось тогда лежать, вытянувшись на доске, а леди Изабелле стоять на большом пальце левой ноги, изображая собою порхающого амура. Не подлежит сомнению, что приведенные здесь автором соображения должны иметь и фактически имеют некоторое соотношение с написанной им правдивою повестью. Дело в том, что за время отсутствия мужа и собственного своего одиночного заключения супруга Говарда Валькера затратила громадное количество времени и энергии на разработку музыкальных своих талантов. Одаренная, как уже упомянуто, от природы очень недурным и звонким голосом, она вскоре достигла необычайного искусства в употреблении такового. Первым её учителем был толстяк Подмор, состоявший уже с незапамятных времен регентом в хоре Велльского театра. (Он обучал еще её мамашу петь "Вот взошла луна златая...") Подмор дал Моргиане отличную первоначальную подготовку и строго воспретил ей распевать трактирные песенки и баллады, приводившия ее прежде в такой восторг. Когда капитанша достигла уже известной степени искусства, добросовестный толстяк объявил, что ей следует обзавестись более сведущим учителем и обратился в капитану Валькеру с запиской (со вложением небольшого счета), в которой, говоря самым лестным образом о талантах своей ученицы, советовал поручить дальнейшее её музыкальное образование знаменитому Бароскому. Капитан расплатился с Подмором и, не отступая перед громадностью издержек, которые, впрочем, поставил, на вид жене, разрешил ей брать уроки у синьора Бароского. Действительно он оказался в долгу у Бароского на целых двести двадцать фунтов стерлингов, когда... но об этом речь будет еще впереди.

Известный композитор Бароский написал оперу: "Гелиогабал", ораторию, "Чистилище" (которая произвела такое громадное впечатление) и кроме того безчисленное множество музыки к романсам и бальным танцам. Он родом немец, обнаруживает самую страстную любовь к свинине, колбасам и сосиськам и ходит так аккуратно в кирку, что росказни о том, будто он на самом деле еврей, кажутся мне незаслуживающими ни малейшого доверия. Правда, что наружностью он в достаточной степени напоминает иерусалимского дворянина. Представьте себе маленького жирного человечка с крючковатым носом, черными бакенбардами и черными же как уголь блестящими глазами, украшенного множеством перстней и всяческих иных драгоценностей. Он всегда носит громадные отложные рукавчики, для того, чтобы предоставить рукам больше свободы. Эти большие руки, пальцы которых растягиваются чуть не на половину всей клавиатуры, благодаря чему владелец их производит такой эффект своей игрой на фортепьяно, облечены в перчатки лимонножелтого цвета, новые, или же подвергающияся ежедневно процессу чистки. Позволим себе, кстати, осведомиться: отчего это многие мужчины, обладающие грубой красною кожей и громадными ручищами, упорствуют носить белые перчатки и узкие рукавчики? Как бы ни было, почтенному композитору надлежало бы, повидимому, раззориться на одне перчатки. Когда ему намекали на это обстоятельство, он возражал с усмешкой: - Отваливайте, любезнейший! Разве вы не знаете, что я нашел себе дешевую перчаточницу? - Он катается верхом в парке, обзавелся великолепной квартирой в Дуврской улице и состоит членом Регентского клуба, где не мало забавляет прочих членов с ног-сшибательными рассказами о своих победах над девицами и дамами. Он охотно снабжает также аристократических своих знакомых билетами в театры и концерты. Глаза его сверкают, а сердечко усиленно бьется, когда какой-нибудь лорд делает ему честь с ним говорить. Известно, что Бароский затратил много денег, угощая в ричмондских и других загородных ресторанах юных представителей британской аристократии.

-- В политике я консерватор до мозга костей, - говорит Бароский. На самом деле он просто напросто болван, что не мешает ему обладать выдающимися способностями в своей профессии.

первоклассная певица. Ученица была и на самом деле очень способной, а учитель обладал замечательным искусством, вследствие чего г-жа Валькер делала необычайные успехи. Почтеннейшая г-жа Крумп, присутствовавшая на уроках своей дочери, была, положим, недовольна новой системой преподавания и бесконечным множеством экзерсисов, которые надо было проделывать Моргиане.

-- В мое время все устраивалось гораздо проще, - ворчала бывшая мисс Деланси, - Инкледон никогда не учился музыке, а между тем найдется разве теперь певец, способный сколько-нибудь с ним сравниться? Порядочная английская баллада в тысячу раз лучше и поучительнее всяких ваших "Фигаро" и "Семирамид"!

Не смотря на все эти возражения, г-жа Валькер с изумительной стойкостью и энергией изучала пение, строго придерживаясь системы талантливого своего преподавателя. Как только её муж отправлялся в Сити, она с утра приступала к своим экзерсисам и продолжала заниматься таковыми, если её господин и повелитель не являлся к обеду. Считаю излишним входить в обстоятельные подробности вокальных упражнений Моргианы, тем более, что это было бы мне не по силам. Между нами будь сказано, никто из Фиц-Будлей мужеского пола никогда не мог, хотя бы приблизительно верно, взять требуемую вокальную ноту, а потому жаргон различных гамм и сольфеджий является для нас китайскою граммотой. Каждый, однако, кому случалось встречаться хоть раз в жизни с особами, предающимися изучению музыки, знают, какая страшная энергия обнаруживается при этом. Точно также отцам взрослых дочерей, хотя бы вовсе несведущим в музыке, известно, как громыхают оне с утра до вечера на фортепьяно и как неутомимо вытягивают из себя грудные и горловые ноты к ужасу его самого и всех соседей. В виду всего этого мы можем представить себе до известной степени, чем и как именно занималась героиня нашей повести в этой фазе своего существования.

Валькер радовался её успехам и выражал полнейшее свое удовольствие её учителю Бароскому, но не платил ему денег, причитавшихся за уроки. Нам с вами известно, почему именно капитан не платил. Привычка, как говорят, вторая натура, а у него вошло уже в привычку не платить по счетам и векселям иначе как под давлением самого крайняго принуждения. Отчего, однако, Бароский не счел уместным прибегать к таким мерам крайняго принуждения? Оттого, что, получив деньги, он утратил оы свою ученицу, а он чувствовал к этой ученице большую любовь, чем к деньгам. Чтобы не лишиться Моргианы, он охотно стал бы платить ей сам но гинее за каждый урок, который она от него брала. Ему случалось, позволять себе неаккуратность по отношению к высокопоставленным лицам, но он ни разу не пропустил урока у г-жи Валькер. Раз, что ужь дело пошло на откровенность, надо сознаться, что он был влюблен в Моргиану в такой же степени, как были влюблены перед тем в нее Вольсей и Розанчиков.

-- Клянусь всеми небесными силами, - говорил Бароский, - ледяная броня, в которую она себя заковала, доводит, меня до сумасшествия. Впрочем, обождите немножко; в шестинедельный срок я заставлю любую женщину в Англии пасть предо мной на колени. Вы увидите, как я тогда устроюсь с моей Моргианочкой!

тем эти комплименты не вызывали у нея ничего, кроме смеха. Само собою разумеется, что композитор, вследствие этого, еще сильнее влюбился в очаровательное существо, относившееся к нему с такой вызывающей веселостью и таким добросердечным равнодушием.

Бенжамен Бароский был в то время одним из наиболее выдающихся украшений музыкальной профессии в Лондоне. Он брал по гинее за урок в три четверти часа в городе и кроме того имел у себя на дому музыкальную школу, которую ежедневно посещало множество учеников и учениц. Личный состав питомцев и питомиц этой школы был до чрезвычайности смешанный, как это встречается, впрочем, сплошь и рядом в подобных заведениях. Туда являлись до чрезвычайности невинные молодые барышни с своими мамашами, трепетно увлекавшими их в дальний угол концертной залы при появлении национальных артистов и артисток сколько-нибудь сомнительной репутации. Там обучались: девица Григ, певшая в церковном хоре воспитательного дома, мистер Джонсон, певший в трактире Красного Орла и г-жа Фиоровенти (весьма сомнительной репутации), которая нигде не цела, но постоянно собиралась дебютировать в итальянской опере. Из этой школы вышел Лумлей Лимнитер (сын лорда Твидльделя), один из лучших лондонских теноров, зачастую поющий в концертах вместе с профессиональными артистами и гвардейский капитан Гуззард, могучий бас которого, по общему мнению, нисколько не уступал зычному голосу Порто. В концертной зале при музыкальной школе Бароского он разделял рукоплескания с мистером Бульдмаером, дантистом из Секвильской улицы, который, ради обработки своего голоса, неглижировал обработкой челюстей на каучуке и золотых пластинках, что, впрочем, является обычным симптомом несчастливцев, заразившихся музыкальною манией. В числе учениц насчитывалось с дюжину довольно подозрительных бледных гувернанток и учительниц музыки, в поношенных вывернутых уже платьях и с тощими жиденькими косичками под дешевенькими измятыми шляпками. Эти несчастные создания, скрепя сердце, разставались с небольшим своим запасом полугиней, чтобы заручиться дипломом учениц синьора Бароского и на основании этого диплома давать уроки британской молодежи, или заручиться ангажементом в театральном хоре.

Примадонной этой маленькой труппы была Амелия Ларкинс, с которою Бароский заключил формальный контракт. Почтенный профессор возлагал большие надежды на будущую славу этой кантатрисы и подписал с её отцом, достопочтенным помощником полицейского квартального надзирателя, разбогатевшого теперь благодаря талантам дочери, контракт, по которому выговорил себе участие в прибылях с её голоса. Амелия - голубоокая блондинка с белоснежным лицом и волосами соломенно-желтого цвета. Её фигура... но к чему ее описывать, когда она и без того известна всем посетителям столичных театров в Европе и Америке под именем мисс Лигонье?

До появления г-жи Валькер, безспорной царицей в труппе Бароского была девица Ларкинс. Она пела роли Семирамиды, Розины, Темины и донны Анны. Бароский восхвалял ее всюду, как блистательнейшее восходящее светило, способное сорвать с Каталани лавровый венок и спрашивал, может-ли мисс Стефенс спеть балладу так хорошо, как его ученица. Моргиане Валькер, при первом же своем появлении, удалось вызвать в концертной зале большую сенсацию. Она делала быстрые успехи в технике, и посетители означенной залы вскоре разделились на две партии: ларкинзиан и валькерцов. Между Моргианой и Амелией (подобно тому, как между Гуззардом и Бульджером, - девицами Брунк и Горсман, певшими контр-альто и, наконец, даже между хористами) возникло самое яростное соперничество. Амелия, несомненно, пела лучше Моргианы, но разве могли её соломенно-желтые кудри и неуклюжая фигура с высокоприподнятыми плечами выдержать какое-либо сравнение с черными, как смоль, локонами и стройным станом капитанши Валькер? Заметьте к тому же, что капитанша приезжала на урок в собственном экипаже, в черном бархатном платье и кашмирской шали, тогда как бедняга Ларкинс, скромно приходившая пешечком из полицейского участка, где жиль её папаша, была одета в старое ситцевое платье и носила галоши, которые оставляла в прихожей.

-- Понятно, что Ларкинс может хорошо петь! - саркастически замечала г-жа Крумп. - Рот у нея так велик, что она даже соло, могла бы, кажется, исполнять дуэт.

всего только один защитник, на которого она надеялась, как на каменную гору, а именно сам Бароский. Г-жа Крумп не преминула рассказать Лумлею Лимнитеру о своих прежних сценических триумфах, спеть ему известную уже нам арию "Вот взошла луна златая" и сообщить, что в предшествовавшия времена ее называли Воронокрыловой. Слова её упали на благодарную почву. Лумлей написал поэму, в которой сравнивал волосы Моргианы с вороновым крылом, Амелию же Ларкинс объявил Канарейкой. После того в музыкальной школе начали называть Моргиану Воронокрыловой, Амелию же канарейкой. В непродолжительном времени полет Воронокрыловой несомненно сделался гораздо более могучим, тогда как канарейка, повидимому, начала спускаться книзу. Пение Моргианы заставляло всю залу кричать "Браво!" Напротив того, Амелии почти никто не рукоплескал, за исключением самой Моргианы. Эти рукоплескания истолковывались девицею Ларкинс в смысле насмешки, а не выражения сочувствия, так как сама Амелия была особа весьма завистливая и неспособная понять великодушие своей соперницы.

Наконец, наступил день, когда Воронокрылова одержала окончательную победу. В трио из Гелиогабала (оперы самого Бароского), "Алые губки и алое вино", девица Ларкинс, очевидно чувствовавшая себя не совсем здоровой, исполняла партию английской пленницы, которую перед тем неоднократно уже пела в публичных концертах, в присутствии высочайших особ и всегда с большим успехом. На этот раз, однако, она по какой-то причине пела так дурно, что Бароский, в бешенстве швырнув сверток нот на фортепиано, вскричал:

-- Г-жа Моргиана Валькер, Мисс Ларкинс не может сегодня петь, а потому не соблаговолите-ли вы исполнить партию Боадицеи?

Г-жа Валькер, улыбаясь, вышла на эстраду (приглашение это являлось для нея слишком большим торжеством, для того, чтобы она была в состоянии его отклонить). Видя, что она подходит к фортепиано, Амелия Ларкинс бросила на все растерянный взгляд, и несколько мгновений молчала, а затем вскрикнула с выражением смертельной муки: "Бенжамен!" и упала в обморок. Надо сознаться, что Бенжамен до чрезвычайности покраснел, когда его таким образом публично назвали христианским именем. Лимнитер бросил многозначительный взгляд Гуззарду, девица Брунк толкнула локтем девицу Горсман, и музыкальный урок пришлось на этот раз неожиданно прервать. Амелию Ларкинс отнесли в соседнюю комнату, положили там на постель и привели в чувство, обрызгивая холодной водой.

Добродушная Моргиана поручила своей мамаше отвезти в экипаже девицу Ларкинс в Белльский полицейский участок, а сама отправилась домой пешком. Не думаю, чтобы это доказательство сочувствия смягчило ненависть, которую питала к ней Амелия. Во всяком случае, это представляется мне крайне неправдоподобным.

что, впрочем, еще не представляло само по себе особенно крупного приобретения, так как добряк

Лум готов был идти куда угодно, где мог разсчитывать на хороший обед и возможность похвастать затем своим голосом. Капитан поручил Лумлею обогатить сокровищницу его знакомых другими артистами. Таким образом получил приглашение капитан Гуззард со всеми гвардейскими офицерами, которых ему угодно будет привести с собою. Дантисту Бульджеру присылались также иногда пригласительные билеты. При таких обстоятельствах немудрено, что в непродолжительном времени музыкальные вечера у капитанши Валькер начали входить положительно в моду. Её супруг имел удовольствие видеть в своих аппартаментах многих высокопоставленных особ. Изредка также случалось (когда в ней представлялась надобность, или когда не хотели расходоваться на наем первоклассной кантатрисы), что Моргиану приглашали на музыкальные вечера в аристократические дома, где ее встречали с убийственной вежливостью, которою английская аристократия так - хорошо умеет обдавать артистов.

Я только что собирался разразиться громовою тирадой против английской аристократии и выразить благородное негодование против спокойного сознания собственного превосходства, которым отличается обхождение наших лордов и леди с артистами всех наименований. Мне хотелось возмутиться против холодной вежливости, которая, если и открывает когда-нибудь двери своего палаццо артистам, впускает их туда зараз целою гурьбою, чтобы устранить всякую возможность недоразумений относительно ранга, который она за ними признает. Я собирался проклинать модное покровительство искусству, относящееся свысока к личности артиста, - готовое бросить ему в подачку какой-нибудь орден, но не соглашающееся признать его членом порядочного общества. Я намеревался, как уже упомянуто, разнести британскую аристократию за то, что она не допускает артистов в свою среду, и хотел в особенности строго наказать их бы чем сатиры, за то, что они не приглашали к себе запросто дорогую мою Моргиану, когда у меня внезапно возникла мысль: годилась-ли в самом деле г-жа Валькер на то, чтобы вращаться в аристократическом обществе?! Я вынужден смиренно ответите на этот вопрос в отрицательном смысле. Она не получила такого воспитания, какое требуется от девиц и дам в Бекер-Стрите. Она была доброй, честной и неглупой женщиной, но не отличалась, надо сознаться, утонченными манерами. Костюм её, не будучи особенно изящным, всегда бросался в глаза. Её шляпки и шапочки, перья, цветы и т. п. украшения выделялись всегда величиной, резкостью цвета и оригинальностью. Она любила покрывать себя драгоценными уборами и выставлять таковые на показ. Самый выговор имел у нея простонародный лондонский оттенок. Ей случалось на званых обедах есть горошек ножом, причем муж, сидевший на противуположной стороне стола, тщетно хмурил брови, дабы обратить её внимание на таковую безтактность. Я никогда не забуду ужас, в который пришла леди Чепурина, когда Моргиана однажды за обедом в Ричмонде потребовала себе портер и принялась пить его прямо из оловянной кружки. Зрелище было и в самом деле интересное. Она подняла кружку очаровательнейшею рукою, покрытой самыми широкими браслетами, какие когда-либо случалось видеть, а перья райской птицы в её головном уборе обвились вокруг оловянного дна кружки и окружили это дно словно сиянием. Моргиана обладала и обладает до сих пор такими непринятыми в порядочном обществе особенностями. Для нея и в самом деле уместнее держаться в стороне от аристократических кружков. Когда она говорит, что совсем "взопрела" от жары, когда позволяет себе громко смеяться, или подтолкнуть за обедом своего соседа локтем в бок, если он рассказывает что-нибудь, представляющееся ей забавным, Моргиана делает то, что с её стороны вполне естественно и уместно, по в то же время, не принято в высоко-цивилизованном обществе британских аристократов. Там, без сомнения, стали бы смеяться над её тщеславием и странными манерами, но не оценили бы по достоинству её доброту, честность и простодушие. Установив этот факт, приходится, без сомнения, заключить, что тирада против британской аристократии оказалась бы теперь неуместной. Оставим ее про запас для более подходящого случая.

Г-жа Воронокрылова обладала от природы всеми задатками, чтобы чувствовать себя счастливой. Она была до того нетребовательной, что удовлетворялась самым ничтожным знаком внимания. Не скучая в одиночестве, она радовалась обществу, восторгалась каждой хотя бы самой избитой шуткой, была всегда готова смеяться, петь, танцовать и веселиться. Всякая чувствительная баллада способна была растрогать ее до слез. Многие считали ее вследствие этого страшной притворщицей и почти все были убеждены, что она продувная кокетка. Бенжамен Бароский не был единственным её поклонником. Кроме него явилось много других соискателей на благосклонность Моргианы. Молодые дэнди верхом на великолепных скакунах охотно конвоировали в парке её фаэтон и завозили по утрам к её швейцару визитные свои карточки. Один из тогдашних модных художников написал с нея портрет, который был затем вырезан на стали. Оттиски с него продавались в музыкальных магазинах в качестве заголовка к романсу "Черноокая дева Аравии". Слова были написаны Десмондом Муллиганом, эсквайром, а музыка сочинена и посвящена г-же Моргиане Валькер "покорнейшим её слугою Бенжаменом Бароским". По вечерам её ложа в опере была переполнена. Ложа в опере? Да-с, наследница "Королевских Сапожных Щеток" действительно имела теперь собственную ложу в опере, и эта ложа усердно посещалась самыми великосветскими лондонскими кавалерами.

контору и начал уже благодарить счастливую свою звезду за то, что ему удалось вступить в брак с женщиной, которая сама по себе составляла неоценимый капиталь.

Расширив коммиссионерския свои операции, г-н Валькер соответственно увеличил свои расходы, а следовательно также и долги. Ему пришлось обзавестись большим количеством мебели и столового серебра, расходовать большее количество вин, и давать чаще званые обеды. Маленький фаэтон, запряженный парою пони, пришлось заменить изящной каретой. Можно представить себе, как злился и негодовал старый наш приятель Розанчиков, когда, поглядывая из партера на ложу г-жи Валькер в опере, он видел ее окруженной сливками молодой английской аристократии - приветливо раскланивающейся с каким-нибудь графом, - улыбающейся на комплименты герцога и приводящей сэра Джона в состояние величайшого блаженства разрешением взять ее под руку, чтобы отвести до экипажа.

Общественное положение г-жи Воронокрыловой являлось в то время каким-то исключительным. Она была честной женщиной, но между тем ее посещала как раз та категория аристократии, которая по преимуществу водится с дамами легкого поведения. Она была не прочь посмеяться и поболтать с каждым из многочисленных ухаживавших за ней кавалеров, но не поощряла никого из них. Моргиана являлась теперь в обществе не иначе, как с своей мамашей, старушкой Крумп, игравшей роль бдительнейшого Аргуса. Со стороны могло показаться, что г-жа Крумп дремлет в опере, на самом же деле она глядела, как говорится, в оба. Никому из юных развратников не удавалось обмануть её бдительность, а потому Валькер, недолюбливавший старуху (как всякий муж естественно должен недолюбливать свою тещу) соглашался терпеть ее в доме в качестве дуеньи при Моргиане.

Никому из молодых дэнди не удавалось добиться, чтобы перед ним раскрылись двери домика на Эджеверской улице, и хотя можно было еще с полдороги от парка слышать звонкий голос Моргианы, упразднявшийся в сольфеджиях, но, тем не менее, юный привратник, в ливрее с пуговками на манер сахарной головы, имел инструкцию заявлять, что барыни дома нет и выполнял эту инструкцию с изумительнейшим безстыдством.

После двух лет такой блистательной роскошной жизни начали, как и следовало ожидать, являться во множестве утренние посетители, дававшие о себе знать одним только звонком и спрашивавшие капитана Валькера. Их точно также не удостаивали приема, как и вышеупомянутых дэнди, но, вообще говоря, направляли в контору капитана, куда они заходили, или же нет, по собственному уже их усмотрению. Единственным посторонним мужчиной, для которого открывались заветные двери дома Моргианы, был композитор Бароский, который трижды в неделю подъезжал на извозчике к этим дверям и каждый раз безпрепятственно входил туда, в качестве "учителя барыни".

же чтением "Sunday Times". Бароскому приходилось, поэтому, говорить с очаровательной своей ученицей "ледяным языком приличий" (выражаясь собственным его слогом), Моргиана же передразнивала по уходе достопочтенного профессора его манеру закатывать глаза "под пятый нумер", и забавляла своего мужа и мать, представляя им до чрезвычайности наглядно влюбленного Бароского. У капитана Валькера имелись основательные причины не обращать внимания на ухаживание профессора за его женой. Мать Моргианы в свою очередь подвизалась сама на сцене. В тогдашния блаженные времена за ней самой ухаживали в шутку и в серьез многия сотни кавалеров. Чего же иного, скажите, может ожидать хорошенькая женщина, выступающая перед публикой? В виду этих соображений достойная мамаша советовала дочери терпеть с веселым духом ухаживанья Бароского, не делая из них повода к постоянным тревогам и ссорам.

Бароскому таким образом дозволялось пребывать влюбленным. Ему не мешали пылать сколько угодно страстью, и если таковая на самом деле и не увенчивалась желанным успехом, сердцеед композитор мог все же намекать на то, что чувствует себя совершенно счастливым, принимать характерный победоносный вид, когда упоминали фамилию Воронокрыловой, и уверять клубных своих, приятелей: "Клянусь честью, что в этих слухах нет ни словечка правды!"

Раз как-то, однако, случилось, что г-жа Крумп опоздала приехать на урок. (Быть может, в этот день шел дождь, и все места в дилижансе оказались занятыми. Иногда ведь обстоятельство еще меньшей важности может существенно изменить судьбы не только отдельной личности, но даже и целого народа). Г-жа Крумп не приехала, но Бароский приехал, и Моргиана, ничего не подозревая, села по обыкновению за фортепиано, когда вдруг, на самой середине урока, профессор упал перед ней на колени и в самых красноречивых выражениях своего репертуара приступил к пламенному объяснению в любви.

-- Не дурачьтесь, Бароский! - возразила на это капитанша (прошу извинить, если она позволила себе говорить столь несоответственным тоном, тогда как ей надлежало бы облечься в ледяную броню оскорбленного женственного достоинства и воскликнуть: - "Оставьте меня, сударь!") - Не дурачьтесь, вставайте с колен и будемте продолжать урок!

-- Жестокосердое, но прелестное создание! Разве вы не согласитесь меня выслушать?

Бароский, заранее уже выучив наизусть речь, долженствовавшую растрогать Моргиану, решился произнести эту речь в надлежащей обстановке, а именно, стоя на коленях. Поэтому он просил свою ученицу не отвращать от него божественного её лица, выслушать голос его отчаяния и т. д. Схватив руку Моргианы, он собирался прижать ее к губам, когда владелица этой руки, обнаруживая в данную минуту, быть может, больше мужества, чем женственной кротости, объявила ему:

-- Выпустите мою руку, сударь, а то я вам надаю пощечин!

Бароский не пожелал выпустить руки и собирался запечатлеть на таковой поцелуй как раз в то время, когда г-жа Крумп, которой пришлось сесть в дилижанс не в двенадцать часов, а в четверть первого, отворяла дверь из прихожей в залу, чтобы войти в таковую. Моргиана, раскрасневшаяся, как пион, не будучи в состоянии высвободить левую свою руку, которую держал профессор, подняла правую и, опустив таковую со всею энергией, обитавшей в сравнительно мощном её теле, дала своему поклоннику такую звонкую пощечину, что он немедленно выпустил руку, которую перед тем держал, и неминуемо свалился бы на ковер, если бы этому не воспрепятствовала г-жа Крумп, яростно устремившаяся вперед. Означенная храбрая дама не допустила почтенного профессора упасть, поддержав его таким градом пощечин, сыпавшихся на обе его щеки, какого он никогда не испытывал с блаженных времен пребывания своего в школе.

-- Какая наглость! Какое безстыдство! - восклицала мамаша Моргианы. - Вы осмеливаетесь хватать за руки мою дочь! (раз, два). Вы позволяете себе оскорблять беззащитную женщину, негодяй вы этакий! (раз, два). Ведите себя другой раз приличнее, грязное вы чудовище!

-- Клянусь, что вы обо мне еще услышите! Я заставлю вас за это поплатиться!

-- Поступайте как вашей милости заблагоразсудится, милейший Бенжаменчик, - насмешливо возразила вдовствующая г-жа Крумп, а затем, обращаясь к отроку, исполнявшему должность лакея, добавила:

сюда явиться, сейчас же беги за городовым! Понимаешь!

Профессор музыки мгновенно улетучился, а мать с дочерью, вместо того, чтобы лишиться с испуга чувств, или же впасть в истерику, как это, без сомнения, сделали бы на их месте настоящия, благовоспитанные дамы, принялись хохотать над горьким разочарованием Бенжамена Бароского, которого не стесняясь называли "противным чудовищем".

Тем не менее, обсудив все обстоятельства дела, она и её мамаша пришли обе к убеждению в неуместности доводить о происшедшем инциденте до сведения Говарда. По мнению их, это могло бы повести только к ссорам и неприятностям. В виду означенных соображений, капитану не было сказано ни словечка. Жена встретила его, быть может, только чуточку сердечнее обыкновенного. За исключением этого, не особенно бросавшагося в глаза оттенка, нельзя было решительно ни в чем подметить, чтобы с Моргианой случился в отсутствие её мужа и господина какой-либо необычайный пассаж.

Не моя в том вина, если нервная чувствительность героини этой повести до такой степени недоразвита, что Августу не пришлось даже сбегать в аптеку за нашатырным спиртом. Во всяком случае мистер Говард Валькер оставался в полнейшем неведении о ссоре между его женой и её учителем до тех пор, пока...

Пока его не арестовали на другой же день по иску Бенжамена Бароского за неплатеж, по счету в 220 фунтов стерлингов. Не располагая в данную минуту такою суммой, капитан был отведен помощником квартального надзирателя Товией Ларкинсом в кутузку, устроенную при профессиональной квартире судебного пристава Бендиго в Канцелярском переулке.