| Автор: | Теккерей У. М., год: 1863 |
| Категория: | Роман |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава II. Дом Савернов. (старая орфография)
II. Дом Савернов.
Девица де-Саверн прибыла из Альзаса, где семейство её занимало много высшее положение чем какое имел достойный церковный староста протестантской церкви в Уинчельси, от которого происходил её покорный слуга. Мать её была из роду Виоменилей, а отец из благородной Альзасской фамилии графов Барров и Савернов. - Старый граф де-Саверн был еще жив и состоял в звании камергера при дворе его польского величества, доброго короля Станислава, в Нанси, когда сын графа, виконт де Барр, человек пожилых лет, привез с собой в эту маленькую столицу свою жену, цветущую красотой и молодостью.
Граф де-Саверн был живой и веселый старик, а сын его угрюм и строг. Дом графа считался одним из самых веселых домов в Нанси, и в протестантизме его не было ничего сурового. Напротив, он сожалел, что для благородных девиц протестантского вероисповедания не устроено французских монастырей, наподобие тех, которые существовали за Рейном, и говорил, что он весьма охотно поместил бы туда своих собственных двух дочерей. Девицы де-Саверн имели весьма непривлекательную наружность, вспыльчивый и сварливый нрав, и тем чрезвычайно походили на своего брата, Mr. le Baron de Barr.
В молодости своей Monsieur de Barr отличился в двух сражениях против Messieurs Англичан: при Гастенбеке и при Лауфельде, где он выказал не только мужество, но и дарования. Но так как в качестве протестанта он не мог сделать блестящей карьеры, то вскоре оставил армию, верный своей религии, но в высшей степени озлобленный. В противоположность своему веселому старику-отцу, он не любил ни музыки, ни виста. Являясь на вечеринках графа с угрюмым и пасмурным выражением лица, он казался выходцем с того света; впрочем, должно прибавить, что г. де-Барр посещал их лишь для того, чтоб; развлечь свою молодую жену, которая изнывала от скуки в пустом фамильном замке Саверне, где виконт поселился после женитьбы.
Характер у него был ужасный; на него находили иногда страшные припадки бешенства; но будучи от природы весьма совестливым человеком, он всякий раз страдал после этих безумных вспышек. Таким образом, его грустная жизнь проходила между гневом и раскаянием. Все домашние перед ним трепетали, особенно его бедная молодая жена, которую он увез из её тихого деревенского жилища, чтобы сделать жертвою своих вспышек и своего раскаяния. Не раз уезжала она от него к своему свекру в Нанси, и добродушный старый эгоист всячески старался защитить свою бедную невестку. Вслед за подобными ссорами приходили письма, заключавшия в себе выражение самого униженного раскаяния со стороны виконта. Эти семейные сцены повторялись обыкновенно в следующем порядке: сначала поднималась в доме буря, затем г-жа де-Барр спасалась бегством к свекру в Нанси; после того она получала от мужа полные раскаяния письма, и наконец являлся сам кающийся преступник, который своими слезами и отчаянием разстраивал ее еще более нежели своими вспышками. После нескольких лет замужества, г-жа де-Барр почти совершенно переселилась к старому графу в Нанси, и только изредка появлялась в мрачном савернском доме своего мужа. Долго от этого несчастного брака не было детей. Вслед за плачевною кончиной короля Станислава, который, как известно, сгорел у своего камина, умер и старый граф де-Саверн. Тогда открылось, что сыну его почти ничего не осталось в наследство, кроме имени и графского титула Савернов так как покойный граф расточительностию и нерадением значительно разстроил свое родовое имение, из которого, сверх того, нужно было выделить известную часть девицам де-Саверн, пожилым сестрам настоящого пожилого графа.
Городской дом в Нанси был на время покинут, и новый владелец Саверна удалился в свой родовой замок с женою и сестрами. С своими католическими соседями суровый протестантский граф почти не имел сношений; а общество, посещавшее его скучный дом, состояло преимущественно из протестантских пасторов, которые приезжали с той стороны Рейна. Вдоль левого берега этой реки, только недавно вошедшого в состав французской территории, в то время безразлично господствовали немецкий и французский языки. На первом из них г. де-Саверна называли Герром фон-Паберн. Смерть отца смягчила его не надолго, и Герр фон-Паберн скоро сделался прежним угрюмым, бешеным и своенравным Герром фон-Барр.
Саверн был маленький провинцияльный городок; посреди его возвышался ветхий замок де-Саверн, откуда в обе стороны шла длинная, неправильная улица. Позади дома находились унылые сады, выравненные и подчищенные на старинный французский лад, а за стеной сада начинались поля и леса, отчасти принадлежавшие к графскому поместью. Эти поля и леса окаймлены были другим огромным лесом, который составлял некогда собственность савернского дома, но безпечный граф де-Саверн еще при жизни своей продал его монсиньйорам де-Роган, князьям империи, Франции, церкви, кардиналам и архиепископам Страсбурга. Между ними и их соседом-протестантом существовало большое отчуждение; их разделяли не только вопросы веры, но и вопросы охоты, de chasse. Граф де-Саверн до страсти любивший эту забаву и гонявшийся по своим тощим лесам за дичью, с парою худых собак и с ружьем за спиной, часто встречался с великолепною охотой кардинала, который, как прилично князю, отъезжал в лес сопровождаемый охотниками, псарями, многочисленными сворами собак и целою свитой джентльменов одетых в его мундир. Между лесничими монсиньйора де-Рогана и единственным сторожем г. де-Саверна нередко происходили ссоры. "Передайте вашему господину", сказал им однажды г. де-Саверн, поднимая только что убитую им куропатку, "что я подстрелю первого красного зверя, какой только попадется мне на моей земле"; и лесничие поняли, что угрюмый граф способен сдержать свое слово.
Находясь в таких враждебных друг к другу отношениях, оба соседа скоро затеяли процесс. Но какой правды мог ожидать себе в страсбургских судах бедный провинцияльный дворянин, противником которого был князь-архиепископ всей провинции, один из знатнейших сановников королевства? Что именно разссорило их между собою, - вопрос ли о границах, - в стране, где нет заборов, или какие другия недоразумения насчет леса, охоты и рыбной ловли, этого я, не будучи сам адвокатом и стряпчим, объяснить не берусь. В последствии аббат Жоржель, состоявший секретарем при кардинале, уверял меня, что г. де-Саверн был безразсудный, вспыльчивый и несносный человек, вечно готовый на ссору, даже без малейшей к тому причины.
Имея на руках процесс, он часто должен был отлучаться в Страсбург для свидания с адвокатом и стряпчими, и иногда по нескольку дней сряду оставался вне дома, к величайшему удовольствию своей бедной жены. В одну из таких поездок случай свел его с одним старым товарищем, бароном де-Ламоттом, офицером Субизского полка который некогда участвовал вместе с ним в Гастенбекской и Лауфельдской кампаниях. По заведенному в аристократических домах обычаю, Ламотт, как младший член семейства, предназначался в духовное звание, но смерть старшого брата избавила его от пострижевия и семинарии, и он вступил в военную службу с отличною протекцией. Девицы де-Саверн припомнили, что этот де-Ламотт бывал у них в Нанси. По их словам, он был человек дурной репутации: игрок, интриган, дуэлист и мот. Но я полагаю, не одному Ламотту, а вообще всем мущинам порядочно доставалось от этих старых дев, и если я не ошибаюсь, то старым девам везде довольно трудно угодить.
-- Ну, что жь, говорил с бешенством г. де-Саверн, - разве каждый из нас не имеет своих недостатков? И разве трудно оклеветать человека? Если мы поступаем дурно, из этого еще не следует, чтобы мы никогда не каялись. Правда, он безумно провел свою молодость, но не он один так делал. Блудные грешники бывали обращены на путь истинный, и что до меня касается, я не отвернусь от Ламотта.
-- Ах, лучше было бы, еслиб он отвернулся от меня, говорил мне в последствии сам барон, - но видно уж такова была его судьба!
Однажды граф де-Саверн возвратился из Страсбурга с своим новым другом; он представил барона де-Ламотта жене и сестрам, постарался оживить свой мрачный дом ради дорогого гостя, велел принести лучшую бутылку вина из погреба, и сам выходил все известные места в лесу, отыскивая дичи. Через несколько лет после того я познакомился с бароном; г. де-Ламотт был красивый, высокий, бледнолицый мущина, с безпокойным взглядом, мягким голосом и аристократическими манерами. Что касается до г. де-Саверна, он был мал ростом, черен и, по словам моей матери, весьма некрасив. Впрочем, г-жа Дюваль не любила его, воображая, что он оскорбляет её Biche, а ужь кого моя почтенная родительница не долюбливала, в том она не замечала ни одного хорошого качества; напротив, г-на де-Ламотта она всегда считала совершенным красавцем. Короткость между обоими джентльменами быстро возрастала. Г. де-Ламотт был всегда дорогим гостем в Саверне: он имел даже свою комнату в замке, которая носила его имя, но так как он был в то же время знаком и с кардиналом де-Роганом, то он часто переезжал от одного соседа к другому. Шутя передавал он иногда графу, как злится на него кардинал; при этом он всегда высказывал желание примирить обоих противников и, наделяя г. де-Саверна добрыми советами, старался убедить его, что он навлекает на себя большие неприятности, раздражая такого сильного врага, как де-Роган.
-- Бывали примеры, говорил барон, - что людей осуждали на пожизненное заключение и за менее важные проступки. Кардинал может достать себе бланк за королевскою подписью, и тогда он расправится с своим упрямым соседом по своему личному благоусмотрению. Сверх того, он может раззорить Саверн, приговорив его владельца к уплате штрафа и судебных издержек. Такая борьба далеко не равносильна, и слабейшая из двух сторон должна непременно погибнуть, если не прекратится эта несчастная ссора.
Жена и сестры графа, когда оне осмеливались возвышать свой смиренный голос, вполне соглашались с мнением г. де-Ламотта, и стояли за покорность и примирение с кардиналом. Наконец, слух об этой вражде дошел до родственников г-жи де-Саверн, и они также стали умолять её мужа, чтоб он отказался от напрасной борьбы. Один из них, барон де-Виомениль, командир полка, назначенного в Корсику, уговорил г. де-Саверна сопровождать его в этот поход, доказав ему, что его ждет несравненно меньшая опасность на поле сражения нежели в его собственном замке, где в лице кардинала де-Рогана он имеет столь непримиримого и неодолимого врага. Г. де-Саверн уступил настойчивым просьбам своего родственника. Он снял со стены свои лауфельдские доспехи, висевшие на ней в продолжение двадцати лет, привел свои дела в порядок, затемь, торжественно собрав вокруг себя свое семейство, он поручил его с коленопреклонением благому Промыслу Божию и уехал в отряд французского генерала.
Через несколько недель после его отъезда, много лет спустя после брака, он получил от своей жены письмо, в котором та уведомляла его, что она надеется быть матерью. Это известие глубоко тронуло сурового графа, который до сих пор считал себя весьма несчастным, полагая, что безплодие его жены послано ему в наказание за какой-либо грех, совершенный им или ею. У меня до сих пор хранится его немецкая Библия, в которую он вписал некогда сочиненную им на немецком языке трогательную молитву. В ней он призывает на своего будущого ребенка благословение Божие и просит Всевышняго, чтоб это дитя, возросши под покровом Его благодати, внесло мир, любовь и единство в его семейную жизнь. Повидимому, он нисколько не сомневался, что у него родится сын, и с тех пор все его заботы и желания устремились к тому, чтобы сберечь как можно больше денег для своего ребенка. Мне пришлось прочесть несколько писем его к жене из Корсики; все они были наполнены самыми странными мелочными приказаниями относительно физического и нравственного воспитания этого будущого сына. Он предписывал ей наблюдать в хозяйстве самую строгую экономию, даже скупость, и разчитывал, сколько денег можно накопить в 10 или 20 лет, чтоб оставить будущему наследнику состояние, достойное его древняго имени. В случае своей смерти он строго завещал жене не отступать от принятой им системы, чтобы сын их, достигнув совершеннолетия, мог с честью явиться в свет. Помню, что о военных действиях он говорил слегка; большая же часть писем посвящена была мольбам, размышлениям и предказаниям относительно дитяти, а также и нравоучениям, носившим отпечаток суровой религии их автора.
Когда ребенок родился и, вместо ожидаемого мальчика, произошла на свет девочка, семейство графа до такой степени растерялось, что никто не смел сообщить о том главе дома. Читатель может-быть спросит, от кого я узнал все это? От того человека, который, разговаривая со мною однажды, заметил, что лучше было бы ему вовсе не встречаться с г. де-Саверном; от человека, к которому несчастный граф питал самую нежную дружбу, и которому суждено было навлечь таинственное несчастие на своих друзей, несмотря на то что он любил их искренно, хотя быть-может и эгоистично. Во всяком случае слова его на этот счет не могли возбудить во мне сомнений, потому что тогда ему не для чего было меня обманывать.
Возвратимся теперь несколько назад, к тому времени, когда граф только-что уехал в поход. Владелица замка осталась одна в своей печальной башне с двумя угрюмыми дуэннами. Моя добрая мать, разсуждая в последствии об этом предмете, всегда защищала свою Biche против девиц де-Саверн и их брата, и утверждала, что все последующия печальные события произошли от тиранства дуэнн, от придирок, разглагольствий и дурного характера самого графа. Г. де-Саверн (так разказывала о нем моя мать) был небольшой человечек, который любил себя послушать, и вследствие этого проповедывал с утра до ночи. Его жизнь проходила в постоянных хлопотах. Он сам отвешивал кофе, считал куски сахара и входил во все подробности своего экономного хозяйства. Не довольствуясь чтением проповедей своему семейству по утрам и по вечерам, он продолжал поучать их, хоть и не с кафедры, применяя Священное Писание ко всем житейским предметам с неутомимою говорливостью. В обществе такого человека веселость была чистым притворством: девицы де-Барр, затаив скуку, принимали на себя довольный вид и казались заинтересованными проповедями графа. Впрочем, им легко было внимать своему брату и повелителю с почтительною покорностию. Они имели тысячу домашних занятий: печенье, варенье, соленье, мытье и бесконечные вышиванья; не зная лучшей жизни, они довольствовались этим существованием; при жизни своего отца в Нанси эти невзрачные девицы постоянно удалялись от света, и ухаживали за его сиятельством едва ли не наравне с прочею домашнею прислугой. Вступив в семейство, г-жа де-Саверн сначала смиренно покорилась этому подчиненному положению. Она пряла, белила, вышивала бесконечно длинные работы по канве, хозяйничала в доме и терпеливо выслушивала проповеди графа. Но пришло время, когда эти обязанности стали ее тяготить; нравоучения мужа показались ей невыносимыми, между ним и ею начались колкости, и бедная женщина обнаружила нетерпеливое желание сбросить с себя его деспотизм. Каждая новая попытка с её стороны вызывала страшные семейные бури и ссоры, а за бурями и ссорами следовали покорность, примирение, прощение и притворство.
происходили религиозные споры, в которых, по мнению гугенота, он постоянно одерживал верх над бывшим воспитанником семинарии. Я, конечно, не присутствовал при этих спорах, и только через двадцать пять лет после них впервые попал во Францию, но мое воображение вполне рисует мне такую картину: в небольшой старинной гостиной Савернского замка сидит графиня, наклонившись над пяльцами, старые дуэнны играют в карты, и тут же идет горячий религиозный спор между поборниками обеих религий.
-- Клянусь своим вечным спасением, сказал мне однажды г. де-Ламотт в одну из торжественных минут своей жизни, - клянусь надеждой на будущую встречу с людьми, которых я любил в этом мире и которых я сделал несчастными, что между мною и Клариссой не было ничего дурного. Вся наша вина заключалась в том, что мы скрывали от графа наши взаимные чувства. Сколько раз оставлял я Саверн, но его злополучный владелец вновь возвращал меня к себе, и я с радостью ему повиновался. Сидеть подле Клариссы, вот все что мне было нужно. Бывало, граф заведет бесконечно-длинную речь о каком-нибудь религиозном предмете, а я лишь изредка вставляю слова для реплики, почерпая их на удачу из моих старинных школьных воспоминаний; но, вероятно, мне приходилось отвечать ему не впопад, потому что мысли мои блуждали далеко, и его жалкая болтовня так же не способна была изменить моих убеждений, как он сам не в состоянии был бы изменить цвет моей кожи. Таким образом часы летели за часами. Многим они показались бы невыносимо скучными; для меня же они проходили не заметно; этот маленький мрачный замок я предпочитал лучшим местам в Европе. Видеть Клариссу - вот в чем заключалось все мое блаженство. Поверьте мне, Денис! Есть сила, которая неотразимо увлекает каждого из нас. С той минуты как я впервые увидал ее, я понял, что мне суждено ее любить. В сражении при Гастенбеке я застрелил одного английского гренадера, который бы непременно убил бедного Саверна, еслиб я не подоспел к нему на помощь. Поднимая графа с земли, я подумал: "когда-нибудь мне верно придется сожалеть о моей встрече с этим человеком". То же самое я почувствовал при встрече с вами, Дюваль.
Странно, слушая эти слова, я сам невольно вспомнил то неприятное впечатление, которое произвело на меня прекрасное и роковое лицо г. де-Дамотта, когда я увидал его в первый раз. Мною овладел тогда тайный ужас, как будто я предчувствовал что-то недоброе. Впрочем, я с искреннею благодарностию вспоминаю этот разговор. В то время г. де-Ламотт не имел причины скрывать от меня истину, и потому я твердо убежден в повинности графини де-Саверн. Бедная женщина! Если в мыслях своих она и погрешила, то будем надеяться, что страшное наказание, посланное в возмездие за её проступок, уже примирило ее с небом. Обманув своего мужа, она, впрочем, не сделала ему никакого зла. Если, дрожа пред своим мужем, она имела достаточно притворства чтоб улыбаться и казаться веселою, то верно ни один муж и ни один строгий проповедник не осудил бы ее за подобное лицемерие. Мне случилось видеть в Вест-Индии одного негра, которого хозяин сильно прибил за его кислую мину; стало-быть мы хотим, чтобы наши негры были и послушны, и в то же время довольны.
Я полагаю, что г. де-Ламотт сильно содействовал своими советами отъезду графа в Корсику. Когда последний уехал, барон перестал посещать Савернский замок, где поселился тогда его старый школьный товарищ, лютеранский пастор и проповедник из Келя, на немецком берегу Рейна; за отсутствием главы дома, бразды правления перешли в руки этого пастыря, и он принял под свое начальство обитателей осиротевшого замка. Нет никакого сомнения, что бедная Кларисса обманывала и его, и своих золовок, и много виновна была пред нами в притворстве.
Хотя между обоими савернскими домами, то-есть между вновь построенным дворцом кардинала в Парке, и старинным замком графа в городе существовала непримиримая вражда, однако каждому из них было более или менее известно все происходившее у соседа. Как только кардинал приезжал с своим двором в Саверн, девицы де-Барр получали самые подробные сведения о всех празднествах, в которых оне не принимали участия. Да вот хоть бы в нашем маленьком городке Ферепорт, разве не знают мои соседки, мисс Прейс, что у меня подают за обедом, как велики мои доходы, что стоило платье моей жены и до какой цифры дошел счет поргного, поданный моему сыну, капитану Скепгресу? Так точно звали и девицы де-Барр о малейших действиях кардинала и его двора. В самом деле, чего-чего не было в этом замке: и роскошь; и каргежная игра, и размалеванные красавицы из Страсбурга, и театры, и маскарады, и буйные оргии! Девицы де-Барр получали самые свежия и подробные известия о всех этих ужасах, и смотрели на замок кардинала, как на жилище какого-то злого людоеда. Вечером г-жа де-Саверн могла свободно глядеть из своей темной башни и любоваться ярко освещенными окнами кардинальского дворца, а во время летних ночей до нея долетали оттуда звуки нечестивой музыки, так как кардинал любил не только танцы, но и театральные представления. Хотя муж строго запретил г-же де-Саверн посещать эти собрании, городские жители, ездившие по временам во дворец кардинала, разказывали ей разные разности о том, чему они бывали свидетелями. Несмотря на запрещение графа, садовник его охотился в кардинальских лесах; прислуга ходила тайком смотреть праздники и балы; горничная графини нашла случай туда пробраться, а вслед за тем и самою госпожей овладело нечестивое желание вкусить подобно праматери Еве от запрещенного плода. И как не соблазниться на это роковое яблоко, когда оно так заманчиво зрело, а искуситель так неотступен? У г-жи де-Саверн была вострушка горничная, с живыми светлыми глазками, которые любили заглядывать в чужие сады и парки, и вскружили голову одному из слуг кардинала. Эта горничная разказывала своей госпоже о том, какие праздники, балы, обеды и комедии давались во дворце г. де-Рогана. "Свита кардинала", говорила она, "ездит на охоту в его мундире; сам он пьет и ест на серебре, а за каждым гостем стоит во время обеда ливрейный лакей. Сверх того, у него выписаны из Страсбурга французские комедианты. И что за смешной этот Мольер, а ужь как велик Сид!"
Чтобы присутствовать на этих балах и комедиях, Марта, горничная графини, должна была иметь лазейки в обоих замках. Она ловко обманывала этих старых мегер, девиц де-Барр, и по всей вероятности пользовалась покровительством привратника, чтобы тайком уходить и возвращаться. Всякий раз она подробно разказывала своей госпоже обо всем виденном ею, представляла в лицах актеров и актрис, и описывала мужские и дамские туалеты. Г-жа де-Саверн никогда не уставала слушать росказни своей горничной. Если Марта отправлялась на праздник, графиня сама снаряжала ее, украшала её наряд какою-нибудь драгоценною безделушкой, а потом сойдя в виз, преспокойно слушала, как пастор Шнорр и девицы де-Барр разсуждают о злочестивых делах Большого Саверна, предсказывая ему участь Содома и Гоморры.
лесах. По временам приходили письма из армии. В одном из них г. де-Саверн разказывал о последнем сражении, в котором ему пришлось принять участие, и прибавлял, что, благодаря Бога, он остался цел и невредим. Прекрасно; что же далее? А далее, угрюмый муж обращался к одной жене с суровым нравоучением, которое бесконечно развивали строгий капеллан и старые золовки. Однажды, после битвы при Кальви, г. де-Саверн, всегда оживлявшийся в минуту опасности. описывал своему семейству, каким чудесным образом он был спасен от смерти. Капеллан не преминул воспользоваться этим случаем, чтобы прочесть домашним длиннейшее разсуждение о смерти, об опасности, о спасении в настоящей и в будущей жизни, но увы! бедная г-жа де-Саверн не слыхала ни единого слова из всей этой проповеди. Её мысли были далеко от проповедника, далеко от описываемого сражения; она мечтала в эту минуту о Большом Саверне, о его увеселениях, и об изящных кавалерах, приезжавших к кардиналу из Парижа, Страсбурга и из-за берегов Рейна.
Трудно устоять против искушения, когда соблазнитель раздражает любопытство, а роковой плод висит под рукою. Однажды вечером, когда домашние улеглись, г-жа де-Саверн, надев шляпку и окутавшись плащом, тихонько проскользнула в задния ворота Савернского замка, в сопровождении своей горничной, также тщательно окутанной, и села в ожидавший ее кабриолет. На козлах сидел проводник, повидимому хорошо знакомый и с местностью, и с своими седоками. После получасовой езды по прямым аллеям Большого Савернского парка. Кабриолет остановился у ворот кардинальского дворца; подбежавший слуга принял возжи из рук мнимого кучера, а последний в сопровождении своих спутниц направился в замок, проходя различными дверями и корридорами, которые были повидимому хорошо ему известны. Через несколько минут они пробрались на хоры в большую залу, в которой сидело множество дам и мущин, и на конце которой находилась сцена с занавесом. По этой сцене расхаживали взад и вперед актеры и актрисы, разговаривая между собою в стихах.
Боже праведный! ведь они представляли комедию, одну из тех нечестивых, но очаровательных комедий, на которые графине запрещено было смотреть, и которые она так страстно желала видеть. За представлением следовал бал, и актеры должны были появиться на нем в своих театральных костюмах. Некоторые из присутствовавших уже надели маски, а в ложе, находившейся подле самой сцены и окруженной толпой домино, сидел сам монсиньйор де-Роган. Г-же де-Саверн уже не раз случалось его видеть когда он возвращался с охоты в сопровождении своей свиты. Глядя на сцену, она точно также не могла дать себе отчета в пиесе, как и понять за несколько часов перед тем проповедь пастора Шнорра. Слуга Фронтен с своим господином Дамисом устроили славную штуку. Когда старый брюзга Жеронт отправился спать, заперев предварительно все двери, и на сцене сделалось совершенно темно, горничная, Матюрина, прицепила к окну веревочную лестницу, и стала спускаться по ней с своею госпожой Эльмирой, между тем как Фронтен держал другой конец лестницы. Спустившись, Эльмира с легким криком упала в объятия господина Дамиса, и затем все четверо затянули веселый квартет, в котором презабавно описывались человеческия слабости. Окончив пение, они направились к гондоле, ожидавшей их на канале, сели в нее и скрылись. Но вот и старый Жеронт проснулся от шума; выбежав на сцену в халате и ночном колпаке, он увидал отплывающую лодку, и разразился страшным негодованием, между тем как публика смеялась, глядя на безплодное и неистовое отчаяние старика. В самом деле, в э гой комедии много забавного, и она до сих пор пользуется во Франции и в других местах большою популярностью.
После театра начался бал. Но разве графиня будет танцовать? Неужели благородная графиня де-Саверн решится танцовать с своим кучером? А почему же нет? внизу, в танцовальной зале было много других дам, одетых, подобно ей, в домино и маски. Но я, кажется, еще не сказал читателю, что она была замаскирована? упомянул только, что она была окутана в плащ и шляпку. Но разве домино не тот же плащ; и разве к нему не приделан капюшон в виде шляпки? Остается маска, - но я вас спрашиваю, читатель, не все ли женщины носят маски, даже у себя дома? Теперь возникает другой вопрос. Каким образом такая высокорожденная дама как графиня де-Саверн могла ввериться кучеру, который привез ее прямо в замок недруга её мужа? Кто был этот таинственный проводник? Увы, конечно не кто другой как злополучный г. де-Ламотт. Со времени отъезда её мужа он и не удалялся от графини. Невзирая на строгий присмотр капеллана и дуэнн, невзирая на крепкие замки и двери, он нашел средства поддерживать с ней сношения. Каким образом? это мне неизвестно. Действовали ли они обманом, хитростью, ловкостью или просто подкупом - решить трудно, так как оба уже давно сошли в могилу. Оба понесли страшное наказание за свой грех, но что до меня касается, я не стану описывать их заблуждений и разыгрывать роль Фигаро, помогавшого графу Альмавиве спускаться из окна Розины. Бедная, запуганная, грешная душа! Велик был твой проступок, но ты искупила его своими страданиями.
Повинуясь воле родителей, она вышла замуж за г. де-Саверна еще в ребяческих летах, почти не зная и вовсе не любя его. Ее продали, и она смиренно пошла в свою неволю. Сначала она довольно терпеливо переносила свою участь, но иногда ей случалось плакать, и ссориться с мужем, впрочем слезы скоро высыхали, а за ссорой следовало примирение. Она не умела долго помнить обиды, и была в отношении его также кротка и послушна, как ямайские или барбадосские невольники, относительно своих присмотрщиков. Никто не сумел бы так скоро заменить слезу улыбкой, и с такою готовностью целовать руку своего жестокого повелителя, как г-жа де-Саверн, но кто мог требовать от нея искренности? С своей стороны я знаю одну женщину, которая повинуется лишь тогда, когда захочет, и клянусь Богом! не ей, а мне приходится лицемерить, и дрожать, и улыбаться, и плутовать.
родилась их дочь, Агнеса де-Саверн.
Вероятно, тайный ужас и нравственное безпокойство овладели уже тогда умом несчастной женщины, и в душе её пробудились угрызения совести, потому что не имея другой поверенной, кроме моей матери, которой впрочем не были известны все подробности её жизни, она написала ей в то время следующее письмо: "О, Урсула! Как я страшусь этого события! Может-быть я умру. Думаю, надеюсь, желаю. В этот длинный промежуток времени, с тех пор как он уехал, я до такой степени начала бояться его возвращения, что, мне кажется, я сойду с ума, увидав его. Знаешь ли, после сражения при Кальви, когда я увидала в газетах что многие офицеры убиты, у меня невольно промелькнула в голове мысль: не убит ли и г. де-Саверн? Я поспешила прочитать список умерших, но его имени там не оказалось. Сестра, сестра! Это меня не порадовало! Неужели я стала таким чудовищем, чтобы желать смерти своего... Нет! Хотела бы стать им. Говорить об этих вещах с г. Шнорром я не могу. Он так глуп. Где ему понять меня! Он только и знает, что читает мне нравоучения, точь-в-точь как мой муж.
"Слушай, Урсула! Не разказывай этого никому! Я ходила слушать проповедь, но какую божественную проповедь! Говорил ее не наш пастор, - это такия скучные! - а один добрый епископ французской церкви, - не нашей немецкой церкви, - епископ Амиенский, который случайно заехал в нашу сторону, в гости к кардиналу. Имя его г. де0Ламотт. Он родственник тому де-Ламотту, который часто бывал у нас последнее время, - другу г. де-Саверна, который спас жизнь графа в каком-то сражении, о чем мой муж постоянно толкует.
"Еслибы ты знала как хорош собор! Уже было темно, когда я пришла туда. Церковь сияла огнями, как звездами, и в ней раздавалась небесная музыка. О, как все это не похоже на г. Шнорра и на вечные проповеди того.... бы знать, проповедует ли он кому-нибудь Корсике, и если да, то как я сожалею о тех, кому приходится его слушать. В письмах ко мне не упоминай ни слова о соборе. Драконы мои ничего не подозревают. О, как бы мне от них досталось, еслиб они что проведали. Как они надоели мне, эти драконы! Вот они! сидят, и воображают, что я пишу к мужу. Ах, Урсула! Когда я пишу к нему, я целые часы сижу над бумагой, не находя ни мыслей, ни слов, а если я и говорю что-нибудь, так это все ложь, одна ложь. Между тем, когда я пишу к тебе, мое перо бежит, бежит так скоро! и лист уже давно исписан, а мне кажстся, что я еще и не начинала. То же самое бывает со мною, когда я пишу к... Право, один из моих гадких драконов как будто заглядывает в мое письмо своими очками! Да, моя добрая сестра, я пишу к... графу!"
свою знатную фамилию на мое имя, только скромное и честное. О, моя дорогая! Твои глаза утратили свой прежний чудный блеск, и в твоих черных волосах блестит уже седина. Защищать тебя от житейских бурь и невзгод было счастливым делом всей моей жизни и моею первою обязанностью. Когда я думаю, глядя на тебя, как уютной счастливо приютились мы в нашем тихом пристанище после бурного житейского плавания, чувство глубокой благодарности наполняет все существо мое, а сердце воздает- хвалу Создателю! Первые дни жизни Агнесы де-Саверн ознаменовались событиями, которые должны были оказать странное влияние на ее будущую судьбу. Подле её детской колыбели готовилась двойная, даже тройная трагедия. И странно, что смерть, преступление, месть, угрызения совести и тайна столпились вокруг колыбели такого чистого и невинного создания, - столь же чистого и непорочного, я надеюсь, теперь, как и в те дни, когда начались приключения её жизни. Ей было тогда не более месяца.
Письмо, написанное к моей матери госпожою де-Саверн накануне рождения ребенка и оконченное её доктором, помечено было 25 ноября, 1768 г. Месяц спустя, Марта Зебах, горничная графини, писала к моей матери по-немецки, что госпожа её вынесла страшную горячку; что несколько времени она была совершенно без памяти и что доктора отчаивались в её жизни. Девицы де-Барр хотели выкормить ребенка на рожке; но так как оне были не опытны в этом деле, дитя болело и плакало до тех пор, пока его не возвратили матери.
"Теперь," писала Марта, "r-жа де-Саверн успокоилась ей гораздо лучше, но она ужасно страдала. Во время болезни она постоянно звала свою молочную сестру, чтобы та защитила ее от какой-то близкой опасности."
Несмотря на свой юный возраст, я помню как пришло следующее за тем письмо. Оно и теперь лежит в этой конторке и написано было слабою, лихорадочною рукой, которая давно уже остыла, и чернилами, которые побледнели и выцвели в продолжение этих пятидесяти лет. {Эти записки писаны в двадцатых годах. Мистер Дюваль, как видно из газет, наименован контр-адмиралом в списке повышений по случаю восшествия на престол короля Георга IV.} Я помню, как мать моя, получив письмо графини, громко воскликнула по-немецки (в минуту сильного душевного волнения она всегда говорила на этом языке): "Боже праведный! Она сошла с ума! она совсем сумашедшая!" И в самом деле, это пожелтевшее письмо заключает в себе странный разказ:
"Урсула", писала г-жа де-Саверн (я не хочу приводить вполне всех слов этой несчастной), "когда родилась моя малютка, демоны хотели ее отнять у меня; но я боролась и крепко держала ее у своей груди, и теперь они уже не могут более повредить ей. Я пошла с ней в церковь. Марта пошла со мною, и он он всегда при мне, чтобы защищать меня от демонов; я велела окрестить малютку и дать ей имя Агнесы, и сама также окрестилась, и получила то же имя. Подумай только, быть окрещенной на 23 году от рождения! Агнеса I и Агнеса II. Но хотя я и переменила свое имя, для тебя, моя Урсула, я все та же, и меня зовут теперь Агнеса Кларисса де-Саверн, рожденная де-Виомениль."
Действительно, еще не пришед совершенно в разсудок, она окрестилась вместе с своим ребенком в римско-католическую веру. Была ли она в здравом уме, действуя таким образом? Думала ли она о поступке, на который решилась? Наконец, не познакомилась ли она с какими-либо католическими священниками в Саверне, и не было ли каких других причин для её обращения, кроме доводов, которые она выслушивала во время религиозных споров своего мужа с г. де-Ламоттом? Неизвестно. В том же письме бедная женщина говорит далее: "Вчера к моей постели подошли два мужа с золотыми венцами на головах. Один из них был в одежде священника; другой, прекрасный собою, был весь унизав стрелами, и они сказали мне: "нас зовуг Св. Фабиан и Св. Себастиан; завтра празднуется день Св. Агнесы, и она сама будет в церкви, чтобы принят тебя."
Истинных фактов этого дела я никогда не мог дознаться. Протестантский пастор, с которым я виделся в последствии, мог только показать мне книгу, в которой значилось, что имя данное им ребенку при крещении было Августина, а не Агнеса. Марта Зебах умерла. Что же касается до г. де-Ламотта, то в разговоре со мною, он всегда обходил молчанием этот эпизод из жизни несчастной женщины. Если предположения меня не обманывают, дело, должно-быть, происходило так: находясь в горячечном состояния, графиня, по всей вероятности, бредила иконами и святыми изображениями, которые она видала в церквах, а её воспаленный мозг преработал их в живые существа. Добыв себе католические святцы, она может-быть узнала дни различных святых и праздников; и потом, не оправившись совершенно от болезни, или еще не отдавая себе вполне ясного отчета в своих поступках, пошла с своим ребенком в собор и была окрещена.
После этого, конечно, бедной женщине пришлось еще более хитрить и лицемерить. Она должна была провести "демонов", то-есть старых сестер своего мужа, приставленных к ней для присмотра. Но разве ей не случалось обманывать их прежде, в то время как она ездила в замок кардинала? За каждым движением этой новой Евы следили во мраке зловещие глаза де-Ламотта. Бедняжка! Я уверен, что ты была невинна, но змей-обольститель следил за тобой повсюду, и тебе суждено было умереть в его смертоносных объятиях. Кто может заглянуть в неисповедимую книгу судеб? Через год после события, которое я описываю, через Страсбург проезжала молодая, застенчивая, блиставшая красотой и невинностью принцесса, а кругом её гудели колокола, палили пушки, развевались знамена и гирлянды, и раздавались громкия приветствия толпы. Думал ли тогда кто-нибудь, что последнюю станцию своей жизненной дороги она совершит на ужасной тележке, которая привезет ее прямо к подножию эшафота? Г-жа де-Саверн только одним годом пережила эту несчастную принцессу, и сама имела не менее трагический конец.
и не могла вполне отдать себе отчета в своих поступках. По прошествии трех месяцев она как будто пробудилась от сна, и с ужасом припомнила все случившееся. Что могло заставить ее, жену сурового протестантского дворянина, пойдти в католическую церковь и там окреститься вместе с своим ребенком? Было ли то следствием горяченного бреда или чьих-либо наущений? Бог весть!
Только вернуть этот поступок было уже невозможно. Думая о нем, она чувствовала, как ею овладевает ужас, и как в сердце её растет ненависть к мужу, виновнику её горя и опасений. Она стала чаще смотреть в окна, чтоб он не вернулся как-нибудь невзначай; потом она крепко прижимала к своей груди дитя, загораживала и запирала на ключ двери, и все боялась, чтоб у нея не отняли ребенка. Пастор и золовки смотрели на нее со страхом и безпокойством; они справедливо думали, что r-жа де-Саверн еще не пришла в разсудок, и нашли нужным посоветоваться с докторами. Доктора подтвердили их мнение, стали ездить, прописывать лекарства. Больная, смотря по настроению духа, изменчивому и причудливому обращалась с ними иногда презрительно, иногда насмешливо, или дерзко; а иногда плакала и тряслась от страха. Её положение было очень затруднительно. Сестры по временам писали в Корсику, осторожно извещая графа о здоровье его жены, а он по обыкновению немедленно отвечал им целыми посланиями общих мест. Узнав о рождении дочери, он с покорностью подчинился приговору судьбы, и стал сочинять длиннейшия инструкции относительно её пищи, одежды, физического и нравственного воспитания. Девочку назвали Агнесой: он сожалел что не Варварой, так как это было имя его матери. Помню, как в одном из своих писем он что-то приказывал насчет детской кашки, а самой матери предписывал диэту. "Скоро надеюсь вернуться домой, писал он: Корсиканцы разбиты на всех пунктах, и будь я католиком, я уже давно получил бы королевский орден. Впрочем г. де-Виомениль и теперь надеется выхлопотать для меня орден Военной Заслуги (этот протестантский орден учрежден был за десять лет перед тем). В этих письмах (они были в последствии утрачены при переездке через море) граф довольно скромно выражался о своих личных деяниях; по моему мнению он был весьма храбрый человек, и только говоря о самом себе, о своих собственных достоинствах и заслугах, не впадал он в скучное многословие.
Между тем письма его становились все чаще и чаще. Война приближалась к концу, а вместе с тем наступало и время возвращения. Он заранее восхищался мыслью увидеть свое дитя и направить это юное создание на тот истинный путь правды, по которому оно должно идти. По мере того как разсудок матери возвращался, её ужас и отвращение к мужу становились все больше и больше. Она не могла переносить мысли о его возвращении, примириться с необходимостью открыть ему свою тайну. Его жена осмелилась сделаться католичкой и окрестить дочь! Она чувствовала, что он убьет ее, как только узнает о случившемся. В отчаянии она пошла к священнику, который ее окрестил. Аббат Жоржель, секретарь кардинала, знал её мужа. Он уверил ее, что при своей силе и могуществе кардинал может защитить ее против совокупной ярости всех протестантов Франции. Я полагаю, что она имела свидание даже с самим кардиналом, хотя в письмах к моей матери она ничего об этом не упоминает.
Но вот и кампания кончилась. Г. де-Во и г. де-Виомениль, оба доносили правительству в самых лестных выражениях о деятельности графа де-Саверна. Не взирая на его протестантизм, они уверяли его в своей дружбе и обещали употребить в его пользу все зависящия от них средства. День возвращения графа приближался, и наконец наступил. Я воображаю с каким трепещущим от восторга сердцем храбрый воин вступил на порог скромного жилища, в Страсбурге, где поселилось его семейство со дня рождения дитяти. Как много мечтал он об этом ребенке, как молился за него и за жену, во время ночных бивуаков, или среди битвы....
Вот он входит наконец в комнату, и глаза его останавливаются на двух растерянных фигурах слуг, и на мертвенно-бледных лицах старых, перепуганных сестер.
Гром небесный не мог бы сильнее сразить несчастного графа, как сразила его эта нежданная весть, сообщенная перепуганною семьей. В последствии, встретившись с г. Шворром, немецким пастором из Келя, о котором я уже упоминал выше, и которому вверена была нравственная и религиозная опека над семейством графа, я услыхал от него более подробный и последовательный разказ о всем случившемся.
"Когда г-жа де-Саверн отправилась для родив в Страсбург" (сказал мне г. Шворр), "я возвратился к своим обязанностям в Кель, и признаюсь, весьма рад был отдохнуть в моем уединенном уголке от неприветливого обращения благородной графини. Богу одному известно, сколько насмешек и дерзостей принуждев я был переносить от нея, всякий раз, когда по обязанности являлся к её столу. Эта несчастная женщина, сэр, издевалась надо мною в присутствии своих лакеев! Она называла меня своим тюремщиком, передразнивала меня, представляя, как я ем и пью; зевала во время моих увещаний, восклицая: "oh, que c'est bête!" а когда я начинал петь псалом, она вскрикивала, говоря: "извините меня, г. Шнорр, но вы так фальшивите, что у меня голова разболелась;" и я конечно с трудом мог продолжать, так как даже слуги смеялись надо мною, как только я начинал петь. Жизнь моя была настоящею пыткой, но кротко переносил я мои мучения, из сознания долга и из любви к графу. Пока графиня оправлялась от болезни, я ежедневно являлся к девицам де-Саверн, сестрам графа, чтоб осведомиться о состоянии больной и о здоровье ребенка. Я же и окрестил его, но так как мать была еще слишком слаба, чтобы присутствовать при этом обряде, она выслала мне сказать через девицу Марту, что какое бы имя я ни дал её дочери, она сама будет называть ее Агнесой. Это происходило 21 января, и меня тогда же поразила мысль, что по римскому календарю в этот день праздновалась память Св. Агвесы.
В руке у него был небольшой клочок бумаги, над которым он плакал и бесновался как сумашедший. То произнося неистовые проклятия, то заливаясь горячими слезами, он звал свою жену, свою дорогую заблудшую овечку, обещая ей забыть и простить все, если только она возвратится к нему с ребенком. Его стенания и вопли были так жалостны, что я сам пришел в глубокое уныние; даже мать моя, занимающаяся у меня хозяйством (и в это время случайно стоявшая у дверей), сильно разстроилась при виде его отчаяния. Но когда я узнал из письма графини, что она изменила протестантской вере, которую торжественно исповедывали отцы наши посреди смут, резни, гонений и неволи, я был поражен не менее самого доброго графа.
Легкая краска выступила на его мертвенно-бледном лице, когда я сказал ему: "Вот граф де-Саверн."
"--Где она? спросил несчастный граф, схватив его за руку.
"-- Кто? сказал аббат, отступая.
"-- Где моя дочь? Где моя жена? кричал граф.
прислонился к колонне, около самой крестильной купели, а тут же над его головой висело изображение Св. Агнесы.
"Такое глубокое отчаяние не могло не подействовать даже на самого равнодушного зрителя.
"-- Граф, сказал ему аббат, - мне жаль вас. Эта неожиданная весть застигает вас врасплох. Я.... я искренно молю Бога, чтобы все это обратилось вам на пользу.
"-- Стало-быть, вам известно все? спросил г. де-Саверн.
Аббат, запинаясь, принужден был сознаться, что он действительно знал обо всем случившемся. Мало этого, он сам совершил над несчастною графиней обряд, отлучивший ее от церкви праотцев.
"С отчаянием на лице бедный граф потребовал себе церковную книгу, чтобы собственными глазами удостовериться в ужасной истине, и мы прочли следующее: "21-го января, 1769 года, в день Св. Агнесы, благородная графиня, Кларисса де-Саверн, рожденная де-Виомениль, 22-х лет от роду, и Атеса, единственная дочь вышереченного графа де-Саверна и его жены Клариссы, были окрещены и причтены к церкви в присутствии двух свидетелей" (подпись которых стояла внизу).
"Тяжело было смотреть на несчастного графа, в то время, когда, удрученный скорбью, он опустился на колени перед церковною книгой. Голова его поникла, а уста шептали, повидимому, не молитву, но проклятие. В эту минуту служба в главном алтаре кончилась, и сам монсиньйор де-Роган в сопровождении духовенства вошел в ризницу. О, еслибы могли вы видеть, что сделалось тогда с графом! Он вскочил, схватился за саблю, и грозя кулаком кардиналу, произнес неистовую речь, призывая проклятия на церковь, главою которой был сам архиепископ. "Где моя овца, которую ты отнял у меня?" сказал он ему словами пророка.
"Кардинал надменно отвечал, что не. он, а сам Бог совершил обращение г-жи де-Саверн, и прибавил: "Хотя вы были мне дурным соседом, милостивый государь, однако я на столько желаю вам добра, что еще надеюсь видеть вас последовавшим её примеру."
"Услыхав это, граф потерял последнее терпение и разразился громовыми проклятиями против римской церкви и самого кардинала; он сказал ему, что придет день, когда его богопротивная гордость будет жестоко наказана, и потом, с свойственною ему беглою говорливостью, стал обличать римскую церковь и её заблуждения.
арестовать г. де-Саверна и подвергнуть его наказанию за дерзкую хулу против церкви, но что снисходя к его жалкому положению, он решается простить ему эту минутную вспышку, предупреждая его в то же время, что архиепископ де-Роган сумеет защитить r-жу де-Саверн и её дитя от всяких преследований. С этими словами кардинал величественно вышел из ризницы, в сопровождении своей свиты, и направился во дворец, имевший сообщение с собором, а бедный граф остался один с своим отчаянием и безсильною злобой.
"Когда, разговаривая с кардиналом, г. де-Саверн вставлял в свою речь библейския изречения, которые всегда были у него на готове, г. де-Рогав качал головою и улыбался. Хотелось бы мне знать, припомнил ли он эти слова в день собственного несчастия, в то время, когда роковая история бриллиантового ожерелья сделалась причиной его падения. {Несмотря на протестантизм г. Шнорра, я не помню, чтоб он слишком резко выражался о кардинале. Напротив, он сказал мне, что после своего падения, князь де-Роган вел самую назидательную жизнь, помогал бедным и употреблял все зависящия от него средства, чтобы защищать монархическую власть.}
"Не без труда (продолжал г. Шнорр) удалось мне уговорить бедного графа, уйдти из церкви, в которой совершилось отречение его жены. Наружвые двери и стены собора украшены безчисленными лепными изображениями святых римской церкви, и минуты две бедняк стоял на паперти, с проклятиями взирая на эти фигуры, освещенные солнцем, и громко призывая всякия беды и несчастия на Францию и Рим. Я почти насильно увлек его за собой. Такия речи были опасны и не могли довести нас до добра. Он был как безумный, когда я привел его домой, и девицы де-Саверн, перепуганные его диким взглядом, упросили меня остаться у них и не покидать его.
"Через несколько времени он опять пошел в комнату, некогда занимаемую его женой и ребенком, и увидав оставшияся после них вещи, поддался новому припадку тоски, на которую нельзя было смотреть без сострадания. Я говорю о событии случившемся около 40 лет тому назад, но я живо помню эту сцену: и безумное отчаяние несчастного графа, и его рыдания, и молитвы, как будто все это только вчера происходило перед моими глазами. На комоде лежал маленький детский чепчик, принадлежавший ребенку. Граф схватил его, поцеловал и облил слезами, обещая матери полное прощение, если она возвратит ему дочь. Потом он спрятал чепчик на грудь и стал заглядывать в каждый ящик, в каждую книгу, в каждую комнату, отыскивая каких-либо указаний на следы беглецов. Я и сестра графа были того мнения, что r-жа де-Саверн, безпомощная и безприютная, вероятно скрылась с ребенком в какой-нибудь католический монастырь, что кардиналу известно её убежище, и что граф напрасно стал бы её отыскивать. Может-быть, думал я, когда графиня соскучится в монастыре, - я считал г-жу де-Саверн легкомысленною, своенравною женщиной, которая, говоря языком католиков, конечно не могла иметь призвания ими моего бедного покровителя. Его душевное настроение менялось ежеминутно. Он то готов был простить жену, то снова приходил в неописанную ярость. "Скорее соглашусь увидеть свое дитя мертвым нежели обращенным в католичество, говорил он. Я пойду требовать справедливости к самому королю, хотя он и окружен дурными женщинами. Слава Богу, во Франции еще найдутся протестанты, которые поддержат меня в моем требовании, и помогут мне добиться удовлетворения за нанесенный мне позор."
"Должно заметить, что я с первой минуты имел некоторые подозрения относительно участия одного лица в бегстве графини, но я тут же постарался удалить от себя эту недостойную мысль. Человек, на которого падали мои подозрения, был некогда большим другом графа, и я сам чрезвычайно им интересовался. Через три или четыре дня после отъезда графа на войну, я прогуливался позади дома в поле, окаймляющем кардинальский парк, чтоб обдумать проповедь, которую намеревался произвести, как вдруг увидел шедшого ко мне навстречу господина с ружьем на плече. Я сейчас же узнал в нем того кавалера г. де-Ламотта, который спас г. де-Саверну жизнь в сражении под Гастенбеком.
"Г. де-Ламотт объявил мне, что он гостит у кардинала, и осведомившись о здоровьи дам, просил передать им его почтительные поклоны; потом он заметил улыбаясь, что, не взирая на его старинную дружбу с графом, обитательницы замка поступили весьма жестоко, не приняв его посещения, и в то же время поспешил выразить свое глубокое сожаление об отъезде г. де-Саверна: "Вы знаете, г. пастор, сказал он, - что я добрый католик, а так-как наши разговоры с графом большею частию состояли в религиозных спорах о преимуществе того или другого вероисповедания, то я твердо убежден, что со временем мне удалось бы обратить его в нашу религию." Что касается до меня, смиренного сельского пастыря, я не боялся подобных споров, и мы тут же пустились с ним в весьма интересный разговор, в котором, по собственному сознанию кавалера, я представил ему много основательных доводов. Он, кажется, прежде готовился в духовное звание, но потом вступил в армию. Этого в высшей степени занимательного человека звали кавалер де-Ламотт. Но вы как будто бы уже знакомы с ним г. капитан? Не угодно ли вам набить вашу трубку и выпить еще один стакан пива?"
"Я всегда был плохим наездником, а когда мне пришлось, за отсутствием графа, стать капелланом и управителем Савернского замка, и сопровождать графиню в прогулках, она далеко опережала меня, говоря, что никак не может приноровиться к моему поповскому шагу. У нея была красная амазонка, которая делала ее заметною даже издали, и мне право казалось иногда, что она разговаривает с каким-то господином на серой лошади, одетым в светло-зеленое охотничье платье. Однажды я спросил у нея имя этого собеседника: "Г. пастор," отвечала она, "вы просто бредите какою-то серою лошадью и зеленым платьем! Если вы приставлены ко мне в качестве шпиона, то советую вам не отставать от меня, или брать с собою старух, чтоб оне лаяли около вас." Действиятельно, графиня вечно ссорилась с своими старыми золовками, и нужно сознаться, что это была пребранчивая и презлая пара. Да, сэр, оне обращались со мной, пастором реформатской церкви аугсбургского исповедания, почти как с лакеем, и заставляли меня переносить много увижения; между тем как графиня, часто гордая, легкомысленная и вспыльчивая, бывала иногда до такой степени привлекательна и ласкова, что никто не мог бы противустоягь ей в эти минуты. Ах, сэр, - эта женщина, когда она только хотела, умела быть очаровательною, и её побег привел меня в такое отчаяние, что ревнивые старухи заговорили, будто я и сам влюблен в нее. Тьфу! Целый месяц, до возвращения графа, я напрасно стучался во все двери, надеясь отыскать мою бедную беглянку. Но увы, она исчезла без следа, взяв с собой ребенка и свою горничную, Марту.
и тряпками, валявшимися на письменном столе графини, лежал небольшой клочок бумаги, на котором её собственною рукой написано было: "Урсула, Урсула, тиран возвращ..." и только
"-- А! сказал граф, - она уехала к своей молочной сестре в Англию! Лошадей, скорее лошадей!
"И не прошло двух часов, как он уже скакал по дороге, делая верхом первую станцию этого длинного путешествия."