Дениc Дюваль.
Глава IV. Спасенная из бездны.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава IV. Спасенная из бездны. (старая орфография)

IV. Спасенная из бездны.

Последнюю ночь, которую ему оставалось пробить на земле, граф де-Саверн провел в Уинчельси, в небольшой харчевне, посещаемой рыбаками и хорошо известной Бидуа, который даже в военное время постоянно ездил в Англию по разным делам, крайне интересовавшим моего деда, несмотря на то, что он был уставщиком, церковным старостою и парикмахером.

Во время переезда из Булони в лодке рыбака, граф намекнул ему несколько о своих намерениях, а в эту последнюю ночь даже посвятил его в свою тайну и, не назвав настоящей причины своей ссоры с г. де-Ламоттом, сказал, что дуэль неизбежна; что такой негодяй, как барон де-Ламотт, не должен тяготить собою землю, и что ни один преступник еще не был казнен с такою справедливостию, как будет казнен он завтра, когда противники сойдутся для поединка. Сначала решено было стреляться в ту же ночь, но г. де-Ламотт совершенно законно потребовал несколько часов для устройства своих дел, и пожелал лучше драться на французском берегу чем на английском, для того чтоб оставшийся в живых не подвергся строгости английских законов.

Ламотт немедленно занялся приведением своих бумаг в надлежащий порядок, а граф де-Саверн объявил, что его распоряжения уже сделаны.

-- Женино приданое пойдет её дочери; что же касается до моего личного состояния, прибавил он, - я отказал его своим родным и ничего не могу завещать ребенку. Теперь у меня осталось лишь несколько монет в кошельке, да эти часы. Если мне суждено умереть, отдайте их тому мальчику, который спас мое, - то-есть её дитя.

Голос графа оборвался на этом слове, он закрыл лицо руками, и слезы заструились по его пальцам. Когда, много лет спустя, матрос Бидуа разказывал мне эту историю, я плакал вместе с ним о бедном несчастливце, который терзался в судорогах предсмертной агонии, между тем как сухой песок жадно пил его кровь. Конечно, кровь эта пала на твою голову, Франсуа де-Ламотт.

Часы, завещанные мне графом, до сих пор стучат на моем письменном столе. Я не разлучался с ними в продолжении целых пятидесяти лет, и хорошо помню с каким детским восторгом принял я их из рук Бидуа, когда он пришел разказать моей матери о поединке двух соперников.

-- Вы сами видите её положение, сказал около того же времени г. де-Ламотт моей матери. - Мы навсегда разлучены с нею, разлучены столь же безнадежно, как еслиб один из вас уже не существовал более. Моя рука сразила её мужа; я, может-быть, причиной и её помешательства. Мне суждено приносить несчастие людям, которых я люблю, и которым бы желал быть полезным. Жениться на ней? Я готов, если вы находите что я могу ее успокоить. До тех пор, пока у меня останется хоть одна гинея, я буду делить ее с нею пополам, но увы! у меня их уже очень немного. Я промотал свое состояние, сам разорвал дружеския связи и испортил всю свою блестящую карьеру. Я отмечен рукою судьбы: так или иначе я всегда вовлекаю в свой жребий людей, которые меня любят.

И действительно, он носил на себе, подобно Каину, какую-то роковую отметку. Он навлекал беды и несчастия на людей, которые его любили. Мне представлялся он какою-то погибшею душой, мучения которой уже начались; повидимому, он обречен был на все злое, преступное, мрачное. Но по временам находились люди, принимавшие в нем участие, и в числе их была моя суровая мать.

Здесь время разказать о том, как удалось мне "спасти" дитя г-жи де-Саверн, поступок, за который бедный граф наградил меня своими часами. По всей вероятности, о происшествии этом сообщил ему Бидуа во время их мрачного переезда из Булони в Уинчельси. Однажды вечером, уложив в постель дитя и мать, которая была не лучше ребенка, Марта, горничная графини, отпросилась или просто, без позволения, ушла куда-то в гости; я с своей стороны отправился спать тем крепким, беззаботным сном, каким обыкновенно спят дети. Что именно заставило мою мать отлучиться в этот вечер из дома, не помню; только, когда, вернувшись к себе, она пошла на верх, чтобы взглянуть на свою бедную Biche и её ребенка, - комната оказалась пустою. Мне случалось видеть на сцене неподражаемую Сиддонс, когда вся бледная, как полотно, и с выражением неописанного ужаса на лице, она проходит через темную залу после убийства короля Дункана. Подобный трагический ужас увидел я на лице матери, когда, внезапно пробудившись от своего ребяческого сна, застал ее перед своею постелью. Она была вне себя от страха. Бедная, помешанная графиня исчезла с своим ребенком неизвестно куда! Ушла ли она в направлении к болотам или к морю, или просто блуждала где-нибудь во мраке, никто не мог сказать нам этого.

-- Вставай-ка, дружок, нужно отыскать их, сказала мать хриплым голосом.

Она послала меня в Ист-Стрит к мелочному торговцу Блиссу, где жид тогда кавалер де-Ламотт. Я нашел кавалера в обществе двух священников, без сомнения, монастырских гостей г. Уэстона. Все немедленно встали и вместе с моею матерью, за которою следовал и я, отправились на поиски.

Мы шли попарно и в разных направлениях. Мать моя, повидимому, напала на настоящую дорогу, потому что не прошло и нескольких минут, как мы увидали в темноте белую фигуру, шедшую к нам навстречу, и услыхали пение.

"Ah, mon Dien!" "Gott sei Dank!" и уж я не знаю, какие благодарственные восклицания посыпались из уст моей матери: это был голос графини.

По мере того, как мы подходили к ней, она заметила нас по свету фонаря и начала подражать на свой лад крику сторожа, которого несчастная слыхала под окном в продолжение своих безсонных ночей. "Первый час, звездная ночь!" запела она, и потом засмеялась своим печальным смехом.

Нодошед к ней ближе, мы нашли ее окутанною в белый пеньйюар, с распущенными волосами, развевавшимися по плечам и бледному, грустному лицу. Она опять запела: "Первый час!"

Ребенка, не было с нею. Мать затряслась всем телом, и фонарь так сильно задрожал в её руке, что я думал, она его уронит. Опустив фонарь на землю, она сняла с себя шаль и окутала ею несчастную женщину, которая с детскою улыбкой приговорила:

Взглянув случайно на ноги графини, я увидал, что одна из них была обнажена. Мать моя, сама в страшном волнении, целовала и успокоивала г-жу де-Саверн.

-- Скажи мне, мой ангел, моя дорогая, где дитя? спросила она, едва не лишаясь чувств.

-- Дитя, какое дитя? Этот маленький постреленок, что вечно плачет? Что мне за дело до детей! проговорила несчастная. - Сию минуту ведите меня в постель, сударыня! Как вы смеете выводить меня на улицу с босыми ногами?

-- Куда ты ходила, моя милая? сказала моя бедная мать, стараясь ее успокоить.

-- Я была в большом Саверне. На мне было домино. Я очень хорошо знала кучера, хотя он был закутав с ног до головы. Меня представляли монсиньйору кардиналу. Я низко ему присела - вот так. О, как нога болит!

Она часто бредила об этом бале и представлении, напевала разные мотивы и повторяла отрывки фраз из слышанного ею там разговора. Я полагаю, это был единственный бал и единственное представление, на которых присутствовала бедняжка во всю свою кратковременную, несчастную жизнь. Горько подумать, как мало радости выпало ей на долю. Когда я вспоминаю об этом, сердце мое надрывается столько же, как при виде страждущого ребенка.

Когда она подняла свою бедную окровавленную ногу, я увидал, что край её одежды был вымочен и запачкан песком.

-- Матушка, матушка, сказал я, - она ходила к морю!

-- Ты была у моря, Кларисса? спросила ее мать.

-- Я была на балу; танцовала, пела. Я очень хорошо узнала своего кучера. Я ездила на бал к кардиналу. Но ты не должна разказывать об этом г. де-Саверну. О, никак не должна!

Внезапная мысль промелькнула в голове моей, и всякий раз, как я вспоминаю об этом, сердце мое воздает хвалу милостивому подателю всех добрых мыслей. Г-жа де-Саверн, которой я нисколько не боялся и которую забавляла иногда моя детская болтовня, иногда охотно прогуливалась в сопровождении своей горничной Марты, несшей ребенка, и меня. Я так любил возить дитя в маленькой тележке. Мы обыкновенно ходили к морскому берегу, и там, на одном из утесов, несчастная женщина иногда просиживала по целым часам.

-- Ведите ее домой, матушка, сказал я, дрожа всем телом: - а мне отдайте фонарь, я пойду, я пойду....

И я исчез, не докончив фразы. Я пустился вниз через Уэстгэйт, а оттуда, прямо по дороге, к тому месту, о котором догадывался. Пройдя несколько сот шагов, я увидал на дороге что-то белое: это была туфля графини, которую она потеряла; стало-быть она тут проходила.

Бежа из всех своих детских сил, я достиг, наконец, берега. Между тем взошла луна и озарила своим чудным сиянием необъятное серебристое море. Светлая струя прилива набегала на песок; немного подалее стоял утес, на котором мы так часто сидели, и на нем-то, в сиянии звезд, лежало спящее дитя, не сознавая угрожавшей ему опасности. Тот, Кто любит маленьких детей, вероятно, охранял его.... Слезы мешают мне разбирать слова, которые я пишу в настоящую минуту. Моя крошка пробуждалась. Она и не подозревала о страшном море, которое подступало к ней с каждою новою волной; но увидав меня, она улыбнулась и приветствовала меня своим милым детским лепетом. Я взял ее на руки и побрел домой с своею драгоценною ношей. Взбираясь на холм, я встретил г. де-Ламотта и одного из французских священников. Один за другим возвратились и прочия лица, ходившия отыскивать мою маленькую беглянку. Ее уложили в колыбель и только через несколько лет после того узнала она опасность, от которой была избавлена.

Мои похождения сделались известны в целом городе, и этот случай доставил мне весьма добрых знакомых, которые в последствии оказались мне очень полезны. Я был тогда слишком молод, чтобы вполне понимать то что вокруг меня происходило; но если говорить правду, я должен сознаться, что мой старый дед, кроме парикмахерского искусства, которое, как вы сами знаете, читатель, далеко не знаменитая профессия, занимался еще и другою, гораздо менее честною торговлей. Что вы скажете, например, о церковном старосте, который дает взаймы деньги на короткий срок и за огромные проценты? И рыбак, и крестьянин, даже два фермера и несколько окружных господ обращались к моему деду за подобными ссудами, и выходили от него не только с выбритыми подбородками, но и с обчищенными карманами. Как мне кажется теперь, не в прок шла ему эта прибыль; но между тем руки его вечно тянулись за чужими деньгами. Нечего греха таить, невестка его тоже страстно любила денежки, и была весьма неразборчива в средствах приобретать их. Кавалер де-Ламотт действовал с истинно-барскою щедростию. Он платил, не знаю именно сколько, за содержание бедной г-жи де-Саверн, сознавая себя причиною того-затруднительного положения, в котором находилась бедняжка. Не действуй он на нее своими убеждениями, она никогда не изменила бы своей религии, никогда не убежала бы от мужа, и не было бы роковой дуэли. Во всяком случае, он был виновником её бедствий и хотел облегчить их на сколько возможно. Я знаю, что в продолжении многих лет, несмотря на свою расточительность и запутанные дела, он находил средства прилично содержать маленькую Агнесу, когда она осталась круглою сиротой после смерти отца и матери, и была отвергнута своими родственниками.

Девицы де-Барр, тетки Агнесы, положительно отказались признать ее дочерью своего брата и не захотели ничего давать на её содержание. Родные её матери также отвергли ее. Им разказали нелепую историю, а известно, что мы охотно верим тому чему желаем верит. Они слышали, будто бедная женщина имела преступную связь, что дитя ее родилось в отсутствие мужа, и что когда последний написал ей о своем близком возвращении, она скрылась из дому, не смея встретиться с ним лицом к лицу; наконец, до них дошло известие, что несчастный граф де-Саверн пал от руки человека, который при жизни обезчестил его имя. Ламотту оставалось или переносить этот позор, или протестовать против него письменно из Англии. Он не мог возвратиться в Лоррень, где у него было множество долгов.

-- По крайней мере, Дюваль, сказал он мне, когда я жал ему на прощаньи руку и от всего сердца извинял его проступок, - как ни безумно и ни безпечно провел я свою жизнь, и как ни пагубна была моя любовь для тех, с которыми я сближался, я никогда не оставлял ребенка в нужде; и сам оставаясь почти без куска хлеба, я обезпечивал существование маленькой Агнесы.

Будучи во многих отношениях дурным человеком, Ламотт не был совершенным негодяем, а скорее великим преступником, который понес жестокое наказание за свою вину. Не будем же гордиться перед ним мы, имеющие также свои проступки, и поблагодарим Бога, если в нас есть надежда обрести перед Ним милость.

Я полагаю, что главною причиной поспешного возвращения г. де-Саверна из армии и разыгравшейся в последствии трагедии, было хвастливое письмо, посланное г. де-Ламоттом одному из его товарищей в лагере, г. де-Во. Письмо это, в котором барон разказывал, будто он совершил обращение одной юной простестантки в Стразбурге, дошло до сведения графа; сам Ламотт сознался мне в этом во время нашего последняго свидания.

подслушала лодочника Бидуа, когда, за стаканом женевской водки, он разказывал, сидя в нашей гостиной, историю поединка. Помещение графини приходилось как раз над этою комнатой, и дверь к ней была отворена. Бедняжка обыкновенно сердилась когда ее запирали, и со времени ужасного побега к морскому берегу, мать моя или служанка, к которой также благоволила больная, постоянно спали в её комнате.

В её положении ужасный конец мужа почти не произвел на нее никакого впечатления; и мы долго даже не подозревали, что она знает о нем. Но однажды зашел к вам вечером один из наших соотечественников, поселившихся в Райе, и за чайным столом завел разговор о страшном событии, которого он был свидетелем на Певденевском поле, возвращаясь к себе домой. Он видел там женщину сожженную на костре за убийство мужа. Разказ об этом происшествии находится в журнале Gentelman's Magazine за 1769 год, обстоятельство, позволяющее довольно верно определить то число когда вечером сосед наш передавал вам эту ужасную историю.

Бедная г-жа де-Саверн, которая сохранила свою величественную осанку и свои аристократическия манеры, сказала совершенно просто: "В таком случае, моя добрая Урсула, меня также сожгут. Ведь ты знаешь, я была причиною смерти моего мужа: г. барон поехал в Корсику и убил его там." И она, с улыбкою посмотрев вокруг себя, кивнула головою и поправила свое белое платье худыми, горячими руками. Услышав эти слова, кавалер де-Ламотт, сидевший в этой комнате, откинулся на спинку кресла, будто сам получив смертельный удар.

-- Покойной ночи, сосед Марион, ступай себе с Богом, простонала моя мать; "она очень плоха сегодня. Пойдем спать, моя милая; пойдем спать."

И бедняжка последовала за моею матерью, грациозно поклонившись всему обществу, и проговорив шепотом:

-- Да, да, да, меня сожгут, меня сожгут.

Эта мысль, однажды овладев её умом, уже не покидала ее более. Графиня провела тревожную ночь, не умолкая ни на минуту. Мать моя и служанка от нея не отходили; и всю ночь раздавались её песни, её крики, её ужасный смех... О какая жалкая доля выпала тебе в этой жизни, невинная безобидная женщина! Какая кратковременная жизнь, и как мало счастия! Замужство, принесло тебе с собою только мрак, ужас, подчинение и неволю; но верно так угодно было всемогущей воле, которая управляет нами свыше. Бедная, запуганная душа! Теперь ты пробудилась в светлых небесах, и далеко от наших земных волнений, соблазнов и печалей.

В мои юные лета мне следовало только повиноваться старшим и родным, и находить прекрасным все что вокруг меня происходило. Материны колотушки, я переносил без малейшого озлобления и уж если говорить правду, нередко должен был подчиняться более сериозной экзекуции, которую обыкновенно учинял надо мною дед с помощью розги, хранившейся у него под ключом в шкафу; при чем каждый взмах своего любимого орудия, он сопровождал длинным и скучным нравоучением. Эти добрые люди, как я начинал постепенно узнавать пользовались в вашем городе лишь посредственною репутацией, и не были любимы ни вашими соотечественниками Французами, ни Англичанами, между которыми мы жили. Конечно, будучи простодушным мальчиком, я, как водится, почитал своего отца и мать, или лучше сказать деда и мать, потому что отец мой умер уже несколько лет тому назад.

Я знал, что дед мой, подобно многим обитателям Вайя и Уинчельси, имеет пай в рыболовной лодке. Наш работник Стокс несколько раз брал меня с собою в море, и мне очень полюбилась эта забава; но повидимому я не должен был заикаться ни о лодке, ни о ловле; и вот каким горьким опытом дошел я до этого сознания. Как-то вечером зашел к нам перед ужином один из соседей, которому я пренаивво стал разказывать, как выехав однажды ночью к утесу, называемому быком по причине двух рогов, торчащих из-под воды, мы были кем-то окликаны. То был наш старый приятель, лодочник Бидуа, плывший на встречу вам из Буловя, и тогда дед мой (который занят был предтрапезною молитвою, продолжавшеюся уже минут пять) дал мне такую пощечину, что я полетел со всех ног на пол. А кавалер де-Ламотт, пришедший с вами отужинать, только посмеялся над моим несчастием.

Подобные насмешки трогали меня более чем самые удары; к последним дед и мать приучили меня; но если кто хоть раз бывал со мною ласков, я уже не мог перевести от него иного обращения. Барон действителыю был всегда ко мне внимателен; он подвинул меня во французском языке, подтрунивая над моими ошибками и дурным произношением. Когда я бывал дома, он много занимался мною, и выучил меня говорить по-французски comme un petit monsieur. Через несколько времени он и сам заговорил по-английски, правда с пресмешным выговором и акцентом, но на столько удовлетворительно чтоб уметь свободно объясняться. Главная его квартира находилась в Уинчельси, хотя он часто уезжал в Диль, Дувр, Кантербери и даже в Лондон. Мать моя получала от него известную плату за содержание маленькой Агнесы, которая быстро развивалась, и становилась на мои глаза самым очаровательным существом в мире. Я хорошо помню черное платье, в которое одели ее после смерти бедной графини, её бледные щечки и большие сериозные глаза, важно смотревшие из-под черных, кудрявых волос, которые в безпорядке спускались на её лоб и лицо, "Для чего такие скачки и отступления?" спросит меня читатель. Старикам простительна болтливость, и им весело вспоминать дни своей юности. Когда погрузившись в кресло, я сижу в своем спокойном и безопасном приюте, post tot discrimina, сознавая, что судьба моя была счастливее многих подобных мне грешников, - в воспоминании моем встает бурное, горькое и в то же время счастливое прошедшее, и я всматриваюсь в него иногда с ужасом и удивлением, подобно тому как охотники оглядываются на рвы и изгороди, через которые они прыгали, удивляясь, что еще остались в живых.

С тех пор, как мне удалось спасти это очаровательное дитя, кавалер де-Ламотт стал ко мне особенно милостив; когда он бывал у нас, я оставался возле него, как пришитый, и совершенно забыв свой прежний страх, без умолку болтал по целым часам. После моего доброго тезки, капитана и адмирала Дениса, это был первый джентльмен существу. Как теперь вижу себя ребенком, когда держась за его платье, и болтая без умолку, я бродил с ним в поле, по дорогам и болотам. Вижу его грустное, бледное лицо и его мертвящий взгляд, устремленный на помешанную женщину и на её ребенка. Мои друзья Неаполитанцы сочли бы его глаз дурным глазом и непременно стали бы заговаривать его. Чаще всего любили мы ходить на ферму, в разстоянии одной мили от Уинчельси, хозяин которой занимался скотоводством; но я особенно любовался не скотом его, а голубями, которых у него была большая и разнообразная коллекция. Тут были и дутыши и турбастые и космоногие, а между ними находились еще особенные голуби, называемые почтовыми; они могли перелетать через огромное разстояние и возвращались опять на то место, где были вырощены и выкормлены.

Однажды, когда мы пришли к г. Перро, один из таких голубей возвратился домой, прилетев, как мне показалось, из-за моря. Перро осмотрел его, поласкал и сказал барону: "Ничего нет. Значит на старом месте." На это кавалер де-Ламотт отвечал: "Хорошо." Когда же мы пошли в обратный путь, он разказал мне о голубях все что ему было известно, но познания его, я полагаю, были весьма ограничены.

В простоте сердца, я спросил, почему Перро сказал, что на голубе ничего нет?

-- Потому что эти птицы приносят иногда под крыльями маленькия записочки, отвечал барон, - и слова Перро означали, что на голубе нет подобной записки.

-- О! так стало-быть он посылает иногда письма с своими птицами?

Кавалер де-Ламотт пожал плечами, и взял большую щепотку табаку из своей прекрасной табатерки.

-- А помнишь что с тобою сделал на днях дедушка Дювал, когда ты слишком зарапортовался? сказал он. - Учись держать язык на привязи, дружок мой Денис. Если ты поживешь подолее на белом свете и будешь разказыват все что видишь и слышишь, то плохо тебе придется: поверь мне!

Наш разговор на этом кончился; он пошел домой, и я побрел за ним.

Я разказываю эти события моего детства по некоторым приметам сохранившимся в моем воспоминании, подобно тому, как изобретательный мальчик с пальчик возвратился домой с помощью камешков, разбросанных им по дороге.. Таким образом, я могу определить время болезни бедной г-жи де-Саверн, сближая его с тем годом, в котором сожжена была женщина, на Пендененском поле в присутствии нашего соседа, но я не могу наверное сказать чрез сколько дней или недель окончилась болезнь графини, как кончатся когда-нибудь и все наши недуги и страдания.

В продолжении всей её болезни священники из Слиндона (или от г. Уэстона, католика, жившого в монастыре) почти не выходили из нашего дома, что, полагаю, возбуждало не мало толков и порицаний между протестантами нашего города. Г. де-Ламотт обнаруживал при этом необыкновенное усердие, и, какой бы грешник он ни был, в это время он был, конечно, самым набожным грешником. Я не помню, или и не звал, когда именно наступил конец графини, но проходя однажды мимо её растворенной двери, я с удивлением увидал свечи, горевшия перед её постелью, и сидевших тут же священников, между тем как в корридоре стоял на коленях кавалер де-Ламотт, удрученный раскаяньем и горем.

В этот день вокруг нашего дома было много шума и волнения. Народ пришел в негодование от безпрерывного появления католических священников, и в тот вечер, когда должны были выносить из дому гроб, и священники совершали над ним последний обряд, в окно комнаты, где лежала покойница, влетел, целый залп каменьев, и разъяренная толпа вопила на улице: "Долой католицизм! Вон попов!"

При этих грозных демонстрациях дед мой совершенно растерялся, и с плачем стал обвинять свою невестку в том, что она подвергла его этим преследованиям и опасностям.

-- Silence, misérable, крикнула она: - ступай к себе на кухню, и считай свои мешки с деньгами!

Она по крайней мере не потеряла мужества.

Г. де-Ламотт, хотя и не испугался, однако был в большом смущении. Дело могло принять весьма сериозный оборот. Я не знал в то время, как негодовали наши горожане на моих родителей за то, что они приютили у себя папистку. Будь им известно, что графиня была обращенная протестантка, они конечно поступили бы еще хуже.

Мы находились в положении осажденных; гарнизон наш состоял из двух перепуганных священников, деда спрятавшагося, как мне кажется, под кровать, матери и кавалера де-Ламотта, сохранивших полное присутствие духа, и маленького Дениса Дюваль, конечно всем мешавшого. Маленькую Агнесу, по смерти её несчастной матери, нашли нужным удалить от печального зрелища; и r-жа Уэстон, которая жила в монастыре и принадлежала, как мы уже сказали выше, к католической церкви, приняла ее в свой дом.

С большим безпокойством ожидали мы, когда погребальные дроги приедут за телом покойницы; толпа не расходилась и загромоздила собою улицу с обеих сторон; до сих пор, насилие ограничивалось битьем стекол, но следовало ожидать, что дело этим не кончится.

Подозвав меня к себе, г. де-Ламотт сказал:

-- Денис, помнишь ты почтового голубя, у которого ничего не оказалось под крылом?

-- Ты будешь моим почтовым голубем, но я дам тебе не письмо, а поручение. Теперь я могу поверить тебе тайну.

И я свято хранил до сих пор эту тайну и если разказываю ее в настоящую мануту, то единственно потому что она не может более повредить тем, которые мне ее открыли.

-- Ведь ты знаешь дом г. Уэстона?

Не знать дома, где жила Агнеса, и притом самого лучшого дома в городе! Конечно я его звал. Тогда барон назвал мне еще восемь или десять других домов, в которые я должен был войдти и сказать следующее: "Макрель собирается. Приходите все, кто только может."

Я пошел по домам, передавая эти слова, и на вопрос "где?" отвечал: "против нашего дома" и потом продолжал свой путь далее. Последний и самый красивый дом (в котором я никогда не бывал прежде) был дом г. Уэстона в монастыре; я вошел туда и попросил вызвать хозяина. Помню, что r-жа Уэстон ходила в это время взад и вперед на хорах большой залы, убаюкивая дитя, которое плакало и не хотело засыпать.

-- Агнеса, Агнеса! сказал я.

Дитя мгновенно смолкло, улыбнулось, залепетало мое имя и протянуло ко мне ручки. В самом деле, первое слово, которое она выучилась произносить, было мое имя.

Муциины вышли из гостиной, где они сидели за трубками, и спросили меня довольно грубо: "Что тебе нужно?" Я отвечал: "Макрель собралась; нужно выслать наших к дому цирюльника, Петра Дюваля." Один из них, ворча и хмурясь, отвечал что придут, и хлопнул перед моим носом дверью.

Возвращаясь из монастыря чрез приходское кладбище, я неожиданно встретил у ворот доктора Бернарда, ехавшого в своей одноколке с зажжевными фонарями. С того дня как он обласкал меня и наградил квижкою и пирожками, я всегда с ним раскланивался.

-- А, это ты, малыш! сказал он: - не поймал ли какую рыбку?

-- О нет, сударь: я ходил с поручением.

-- Нельзя ли узнать с каким?

Тогда я разказал ему о поручении насчет макрели и проч., прибавив, что кавалер де-Дамотт просил меня никого не называть по имени. Потом я стал объяснять ему, что на улице собралась огромная толпа, и народ бьет стекла в нашем доме.

-- Бьет стекла? Но ради чего?

Я сообщил ему о случившемся.

-- Самуил, отведи Ваську на конюшню, и ни слова не говори своей госпоже, сказал доктор, - а ты, малыш, пойдем со мною.

Доктор Бернард был высокий мущина в большом белом парике. Живо помню, как он зашагал через могильные плиты мимо высокой, обвитой плащом, колокольни, и пройдя через церковные ворота, направился прямо к нашему дому.

Между тем прибыли погребальные дроги. Толпа увеличилась, и волнение возрастало. Как только дроги приблизились, из среды народа раздались крики и ругательства. "Тише! Стыдитесь! Перестаньте! Дайте бедной женщине спокойно убраться," говорили некоторые. Это были наши ловцы макрели по обоим концам её, а в середине перед нашим подъездом стояла большая погребальная колесница с черным плюмажем.

Колеснице невозможно было бы проехать сквозь толпу, еслибы народ решился не пропускать ее. Я вошел в дом, также как и вышел из него, то-есть задним ходом через сад, где переулок был еще совершенно пуст; доктор Бернард следовал за мною. Проходя через черную кухню (где помещалась печь и большой котел), мы были страшно перепуганы внезапным появлением человека, который выскочив из котла закричал: "Сжальтесь, сжальтесь, спасите меня от этих злодеев!" Это был мой дед. Несмотря на все мое уважение к дедушкам (я же и сам теперь нахожусь в их летах и звании), я должен однако сознаться, что мой дражайший прародитель разыграл в этом случае прежалкую роль.

-- Спасите мой дом, спасите мое имущество, кричал он; но доктор отвернулся от него с презрением и прошел далее.

В корридоре, за кухней, мы встретили г. де-Ламотта, который, обращаясь, ко мне, сказал: "А это ты, дружок. Ты хорошо исполнил свое поручение. Наши уже здесь!" И он поклонился вошедшему со мною доктору, который отвечал ему таким же принужденным поклоном. Обозревая улицу из окон верхняго этажа, г. де-Ламотт вероятно видел, как собирались его друзья. Взглянув на него, я заметил, что он вооружен. За поясом у него были пистолеты, а на боку висела сабля.

В задней комнате сидели два католические священника и четверо людей, приехавших с колесницей. Когда они входили в дом, толпа неистово преследовала их проклятиями, криками, толчками, и даже, если не ошибаюсь, палками и каменьями. В ту минуту как мы вошли в комнату, мать моя угощала их водкой. Она чрезвычайно удивилась, увидав у себя пастора, так как между нашим семейством и его благословением никогда не существовало особенной дружбы.

Доктор Бернард отвесил низкий поклон католическим священникам.

-- Господа сказал он, - в качестве пастора здешняго прихода и мирового судьи этого графства я пришел сюда, чтобы возстановить спокойствие, а если встретится какая-либо опасность, то разделить ее с вами. Я слышал, что графиню будут хоронить на старом кладбище. Г. Тресльз, все ли у вас готово к выносу?

Гробовщики отвечали, что они не заставят себя ждать, и отправились на верх, в комнату умершей, чтобы снести свою печальную ношу.

-- А вы между тем отворяйте двери! сказал доктор, обращаясь к окружающим.

-- Я пойду, сказала моя мать решительно.

-- Et moi, parbleu! повторил барон, выступая вперед и держась рукою за саблю.

-- Мне кажется, милостивый государь, что я буду гораздо полезнее вас, - сказал доктор с заметною холодностью. - Если мои почтенные собратья готовы, то мы можем выходить, но как священник здешняго прихода я пойду первый.

Мать отодвинула задвижку, и доктор выступил на улицу, сняв с себя шляпу.

-- Много ли здесь моих прихожан? - спросил он смело. - Пусть те, которые ходят в мою церковь, станут к одной стороне.

При этих словах поднялись ужасающие крики: "Долой католицизм! Долой священников! Топить их! Топить!" и другия угрозы, сопровождаемые крупною бранью.

-- А вы, прихожане французской церкви, также находитесь здесь, или нет? закричал доктор.

-- Мы здесь; долой священников, проревели Французы.

в поправках, я дал вам свою трапезную, где вы могли безпрепятственно совершать богослужение. Так ли вы платите за оказанную вам услугу, которую должны были бы ценить? Стыдитесь! Повторяю опять, стыдитесь! Не думайте, чтобы вам удалось испугать меня! ты преследовать кого-нибудь? Попробуй только остановить процессию, то не будь я Бернард, если завтра же не призову тебя в суд!

Тут раздались восклицания: "ура, доктору! ура приходскому священнику!" Эти приветствия неслись, как мне показалось, из среды собравшихся в то время макрелей,

-- Теперь, господа, выходите, прошу вас!

С этими словами доктор Бернард обратился к двум иностранным священникам, которые довольно мужественно выступили вперед, сопровождаемые бароном.

-- Слушайте меня, друзья и прихожане, православные и отщепенцы! Эти иноверные священники намерены похоронить на соседнем кладбище свою отшедшую сестру, подобно тому, как вы, иностранные диссиденты, хоронили своих покойников, без всякой помехи и неприятностей. Что же касается до меня, то я вместе с этими господами провожаю усопшую до могилы и ручаюсь, что она сойдет в нее также мирно, как сойду, когда-нибудь и я, если угодно будет Богу.

В толпе пробежал одобрительный ропот, и крики уже не возобновлялись более. Маленькая процессия потянулась в стройном порядке через все улицы, и обогнув протестантскую церковь, вступила на старое кладбище, позади монастырского дома. Доктор Бернард шел между двумя католическими священниками. Сцена эта живо сохранилась в моем воспоминании. В ночной тишине раздаются мерные шаги провожатых, сверкают погребальные факелы, и вот мы входим через монастырския ворота на старое кладбище, и приближаемся к могиле, на надгробном памятнике которой до сих пор еще можно прочесть надпись: "Тут погребено тело Клариссы, рожденной де-Виомениль, вдовы Франциска Станислава, графа де-Саверн и де-Барр в Лоррени."

-- Господин доктор сказал он, - вы поступили, как благородный человек; ваше вмешательство, быть-может, предупредило кровопролитие.

-- Я весьма счастлив, что мне удалось это сделать, сказал доктор.

-- Вы спасли жизнь двум достойным священникам, и избавили от оскорбления бренные останки женщины.

-- Печальная история которой мне уже известна, заметил доктор важно.

-- Милостивый государь, возразил доктор, - я обязан его принять.

Впоследствии он говорил мне, что в кошельке находилось сто луидоров.

-- Могу ли пожать вашу руку? воскликнул бедный барон.

-- Нет, милостивый государь! отвечал доктор, заложив свои руки за спину. На ваших руках есть пятно, которого не могут смыть принесенные вами в дар луидоры.

-- Прощай, мое дитя, сказал он, обращаясь ко мне; - спокойной ночи. Вот тебе мое искреннее желание: да разлучит тебя поскорее судьба с этим человеком!

-- Мне кажется, последний раз вы на пистолетах выказали ваше искусство, заметил доктор Бернард, и с этими словами он вошел в свою калитку, оставив бедного де-Ламотта, как бы сраженного ударом. Опомнившись немного, он залился слезами и с отчаянием воскликнул, что на нем лежит проклятие Каина.

-- Если ты хочешь знать правду, сказал мне однажды доктор Бернард, когда мы разсуждали с ним впоследствии об этих событиях, - твой приятель кавалер де-Ламотт был самый адский мошенник, какого мне когда-либо случалось видеть, и глядя на его ноги, мне все казалось, что я увижу копыта.

-- И, по чести, прибавил он, бросая на меня лукавый взгляд, - мне не случилось быть близким с вашим почтенным семейством.