Дениc Дюваль.
Глава V. Я слышу звон лондонских колоколов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава V. Я слышу звон лондонских колоколов. (старая орфография)

V. Я слышу звон лондонских колоколов.

Несмотря на явное несочувствие доктора Бернарда к моим родителям, он не имел ни малейшого предубеждения против младших членов нашей семьи, и как я, так и моя дорогая малютка Агнеса де-Саверн пользовались его полным расположением. Он считал себя человеком без всяких предразсудков, и относительно римских католиков поступал действительно с редким великодушием. Он послал свою жену с визитом к г-же Уэстон, и таким образом оба семейства, прежде едва знавшия друг друга, познакомились между собою. Маленькая Агнеса находились постоянно у Уэстонов, с которыми кавалер де-Ламотт чрезвычайно сблизился. Судя по разказанным мною выше событиям, он вероятно знал их еще прежде, когда посылал меня с знаменитым поручением насчет "макрели", собравшем не менее двух десятков горожан.

Г-жа Уэстон имела вид робкой, перепуганной женщины, как будто перед нею вечно торчало привидение. Впрочем, она постоянно ласкала мою маленькую Агнесу.

Младший из братьев Уэстонов (тот, который так грубо обошелся со мною в вечер похорон) был красноглазый, угреватый, и вечно суетившийся господин, который любил петушьи бои, и пользовался в околотке не совсем хорошею репутацией. Судя по слухам, оба они были люди со средствами, жили довольно прилично, держали карету и превосходных верховых лошадей. Знакомых у них было немного; но это быть-может зависело от. того, что они принадлежали к католической церкви, а известно, что в графстве Суссекс почти нет последователей этой религии, исключая Арунделя и Слиндона, обитатели и обитательницы которых стояли слишком высоко, чтобы снизойдти до знакомства с двумя помещиками, занимавшимися только травлею лисиц и лошадиною торговлей. Г. де-Ламотт, как я имел уже случай заметить, принадлежал к высшему кругу и сошелся с ними довольно близко: они имели общие, соединившие их интересы, которые я научился понимать лишь десять или двенадцать лет спустя, когда хаживал в монастырь навещать мою маленькую Агнесу. Эта девочка развивалась необыкновенно быстро и приобретала всевозможные совершенства. К ней ходили и танцмейстеры, и учителя музыки, и преподаватели различным языков (то были, конечно, иностранные священники, безпрестанно заезжавшие к Уэстонам), и она становилась такою большою, что мать моя уже поговаривала, что ей пора пудрить волосы. Ах, матушка, матушка! С тех пор другая рука посеребрила эти волосы, но черные ли они, белые ли - они одинаково для меня милы!

Я попрежнему продолжал учиться в школе г. Покока, оставаясь нахлебником г. Роджа и его падкой до горячих напитков дочки, и приобрел порядочный запас тех поверхностных познаний, которые можно было получить в училище. Я имел сильное влечение к морю, но доктор Бернард положительно возставал против этой наклонности и соглашался на её удовлетворение лишь в том случае, если я, покинув Рай и Уинчельси, определюсь во флот под покровительство моего доброго друга сэра-Питера Девиса, который продолжал любить меня попрежнему.

Каждую субботу я пешком возвращался из Райя, веселый и довольный, как только может быть доволен школьник. После смерти r-жи де-Саверн, кавалер де-Ламотт нанял у нас комнаты в первом этаже. Он был человек весьма деятельный, и нашел себе бездну занятий, часто отлучаясь из дома на целые недели и месяцы. Он предпринимал верхом путешествия во внутренность страны, посещал Лондон, а иногда уезжал на наших рыболовных лодках за границу. Как я уже сказал выше, он хорошо усвоил себе английский язык, а меня научил французскому. Мать моя гораздо лучше говорила по-немецки чем по-французски, и читая с нею на этом языке, я всегда употреблял библию доктора Лютера, ту самую Библию, где бедный г. де-Саверн вписал сочиненную им некогда молитву, в ожидании ребенка, которого ему суждено было видеть в этом мире только однажды.

Хотя в нашем доме всегда была готова комната для Агнесы, и ее принимали у нас, как маленькую госпожу, для которой определена была даже особенная горничная и которую все наперерыв баловали, однако она большую часть времени проводила в монастыре, у г-жи Уэстон, и последняя сильно привязалась к ребенку, еще прежде, нежели лишилась своей собственной дочери. Я уже сказал, что ей даны были хорошие учителя; она выучилась говорить по-английски, как природная Англичанка, а французскому языку и музыке ее учили священники, которые у них почти не выходили из дома. Г. де-Ламотт щедро оплачивал её нужды и издержки. Каждый раз, возвращаясь из путешествия, он привозил ей игрушек, конфет, и разных дорогих безделушек, годных для какой-нибудь маленькой герцогини. Она безгранично властвовал над всеми, и в монастыре, и в парикмахерской (если можно так назвать жилище моей матери), и даже в доме доктора Бернарда, где он сам и его жена были, как и все мы, её покорными слугами.

Здесь кстати разказать о том, что мать моя, разсердившись на наших французских протестантов, которые не переставали преследовать ее за то, что она дает убежище папистам, и утверждали будто между покойною графиней и кавалером де-Ламоттом существовала преступная связь, решилась присоединить меня к англиканской церкви. Наш пастор, г. Борель, уже несколько раз читал на её счет проповеди, как она уверяла. Но будучи простодушным ребенком, я не понимал его намеков, и вообще не обращал тогда большого внимания на проповеди. Что касается до поучений моего деда, на которые он ежедневно посвящал по получасу утром и вечером, я решительно ставил их ни во что. В эти минуты мне всегда представлялось, как дед, выскочив из котла в день похорон графини, умолял нас пощадить его жизнь, и потому его нравоучения входили у меня в одно ухо, а вылетали в другое. Однажды, по поводу какой-то помады, за которою пршпел к нам один покупатель, и которую я сам видел, как-мать моя составляла из свиного сала и бергамотного масла, он сказал такую ложь, что я с тех пор не мог уже более уважать старика. Он сказал, что помада только что получена им из Франции от придворного парикмахера, и я полагаю, что сосед наш непременно купил бы ее, еслиб я не поспешил сказать: "Ах, дедушка, вы дол.но-быть разумеете какую-нибудь другую помаду! А эту мать при мне делала своими собственными руками." Дед не выдержал и начал кричать на меня, что я уморю его, что пусть лучше кто-нибудь взял бы и повесил меня в ту же минуту. "Неужели, говорил он, не найдется медведя, который откусил бы голову этому маленькому чудовищу, и уничтожил бы это проклятое отродье?" Но я и сам иногда считал себя чудовищем, так неистово толковал он мне о моих пороках и испорченности.

Однажды утром доктор Бернард проходил мимо нашей отворенной двери в то время, как дед мой с ремнем в руке распространялся о моих пороках, награждая меня ударами в виде знаков препинания. Но едва тонкая фигура доктора появилась в дверях, как ремень мгновенно опустился, и дед мой, кланяясь и ухмыляясь, стал осведомляться о здоровье его благословения. Сердце мое было переполнено: всю эту неделю мне читали по утрам и по вечерам проповеди, и каждый день хлестали ремнем. Видит Бог! я возненавидел этого старика, и до сих пор его ненавижу.

-- Как могу я, сударь, сказал я, заливаясь горячими слезами, - как могу я почитать моего деда и мать, когда дед так безстыдно лжет?

И я топнул ногою, дрожа от ярости и негодования за нанесенное мне оскорбление. Тогда, не удерживаясь долее, я разказал ему подробно свою историю, которая была неопровержима, между тем как дед смотрел на меня, будто желая съесть, а последния слова своего разказа я договорил рыдая у колен доктора.

-- Послушайте, г. Дюваль, сказал доктор Бернард строго; - ваши проделки известны мне короче чем вы думаете. Советую вам получше обращаться с этим ребенком и прекратить тот род занятий, который, ручаюсь вам, не доведет вас до добра. Знаю я, куда летают ваши голуби, и откуда они возвращаются, - и попадитесь вы мне только в суд, я поступлю с вами также безпощадно, как вы поступаете с этим мальчиком. Ведь я знаю, что вы.... - И шепвув что-то на ухо деду, доктор величественно удалился.

Догадывается ли читатель, каким именем доктор Бернард окрестил моего деда? Если он назвал его лицемером, то клянусь, что он не далек был от истины. Но, по правде сказать, он назвал его контрабандистом, имя, которое могло относиться к целым сотням людей, обитавшим вдоль нашего берега. В Гайте, в Фокстоне, в Дувре, в Диле, в Сандвиче жило множество таких господ. На всех пунктах дороги, ведшей в Лондон, они имели склады, друзей и корреспондентов. И на суше, и на воде по течению Темзы, происходили безпрестанные свалки между ними и таможенными чиновниками. Наши друзья "макрели" явившиеся на призыв г. де-Ламотта, конечно, занимались такою же профессией. Помню однажды, когда барон возвратился из какого-то путешествия, я с восторгом прыгнул ему на встречу, желая его обнять, потому что было время, когда он меня очень ласкал: но не успел я броситься в его объятия, как он с криком отскочил назад, проговорив несколько крепких слов. Дело в том, что он получил рану в Диле, где произошло тогда сериозное дело между драгунами и таможенными чиновниками с одной стороны, и контрабандистами и их друзьями с другой. Кавалерия сразилась с кавалерией, и г. де-Ламотт (вымышленное имя которого, как он говорил мне впоследствии, было г. Поль) стоял за макрелей.

Братья Уэстоны принадлежали к той же шайке. Да я, кроме того, мог бы назвать множество знаменитых торговых и банкирских домов в Кантербери, Дувре и Рочестере, которые промышляли тем же ремеслом. Дед мой, как видите, выл с волками; но он в то же время скрывал свою волчью шкуру под скромною овечьею шерстью. Ах, благодарить ли мне Бога, подобно фарисею, за то что я не похож был на этих людей? Мне кажется, я могу смело возблагодарить Его за то, что Он избавил меня от искушения, что в детстве я не сделался негодяем, а в зрелом возрасте не попал на виселицу. Подобная участь постигла многих друзей моей юности, как я разкажу далее.

Привычка выбалтывать все что у меня было на уме, вводила меня в безчисленные затруднения, но я с благодарностию помышляю, что она быть-может предохранила меня от несравненно больших зол. Что было делать с маленьким болтуном, который, слыша как дед его выдает банку доморощенной помады за настоящую Pommade de Суthere, некстати подслуживается с своими замечаниями, и кричит ему из-за угла: "Нет, дедушка, эту помаду делала мать из говяжьих мозгов и бергамотного масла." Нужно только бывало случиться какому-нибудь происшествию, о котором мне не следовало упоминать ни слова, чтоб я непременно в чем-нибудь да проврался. Добрый доктор Бернард и мой покровитель капитан Денис (большие приятели между собою) часто потешались над этою слабостию и любили посмеяться, слушая мои росказни. Вероятно доктор имел на этот счет сериозный разговор с моею матерью, потому что я слышал, как она сказала однажды: "Он прав. Я не пущу с ними более ребенка. Нужно попробовать, не выйдет ли и в самом деле из нашего семейства, хоть один честный человек?"

Что значили эти слова моей матери: не пущу более? Куда не пущу? Это я сейчас намерен объяснить (и мне гораздо тяжелее говорить об

Живя нахлебником у мелочного торговца Роджа в Райе, я вместе с другими мальчиками постоянно был на воде, и довольно рано научился править лодкой. Сам Родж, страдая ревматизмами и ленью, большею частью сидел дома, но ученик его, Бивель, разъезжал иногда по целым ночам, и нередко брал меня с собою в лодку, чтобы в случае надобности воспользоваться моими услугами.

Голуби, о которых я упоминал выше, прилетали из Булони. Когда являлся один из них, это служило сигналом, что наш булоньский корреспондент пускается в путь, и что мы должны его караулить. Французская лодка отправлялась к известному условленному пункту, где мы и ожидали. Помню, что нам пришлось однажды принять от него большой груз; безчисленное множество каких-то боченков.

Однажды мы видели, как за лодкой гнался таможенный катер. В другой раз, то же судно стреляло и по нас. Я не понимал тогда, что за шарики плещутся вокруг нас по воде, но помню, что ученик Роджа (он ухаживал за мисс Родж и женился на ней впоследствии) в неизъяснимом ужасе завопил: "Господи, пощади нас!" а кавалер де-Ламотт сердито закричал на него: "Молчать, мерзавец! Ты не рожден для того, чтоб утонуть или быть подстреленным." Кавалер не решался сначала брать меня с собою в эти экспедиции; но верно то, что он занимался провозом контрабандных товаров, и слово сказанное доктором Бернардом на ухо моему деду, было "контрабандист". Когда нас сильно преследовали на известных пунктах, которые нам были знакомы по некоторым приметам, мы топили наши боченки до более удобного, времени, а потом возвращались за ними и вытаскивали их.

Я, конечно, гораздо лучше вел себя в эту ночь, когда по нас стрелял катер, нежели этот олух Бивель, который, лежа на дне лодки, вопил: "Господи, пощади вас!" Впрочем кавалер де-Ламотт перестал поощрять мои юные стремления к контрабандизму, из опасения, чтобы мой несчастный язык не выболтал того, что мне приходилось видеть. Я был на ловле всего раз шесть не более; во после случившагося с нами происшествия, Ламотт не хотел более брать меня с собою. Мать моя также не желала, чтоб я стал моряком (контрабандистом) по профессии. Ей хотелось сделать из меня джентльмена, и я искренно признателен ей за то, что она удалила меня с дурной дороги. Еслибы мне позволяли водиться с негодяями, доктор Бернард не любил бы меня так сильно; в самом деле я был в величайшей милости у этого доброго человека. Когда я возвращался домой из школы, он часто уводил меня к себе, прослушивал мои уроки, и благосклонно замечал, что я живой мальчик, с хорошими способностями.

Доктору поручено было собирать доходы Оксфордского университета, имевшого в этом графстве значительную недвижимую собственность, и он ездил в Лондон дважды в год, для уплаты сумм. Во времена моего детства, эти поездки в столицу были далеко не безопасны, и вам стоит, читатель, взять с полки любую книжку журнала Gentlman's Magazine, чтобы найдти в ней несколько разказов о грабежах на большой дороге. Мы школьники никогда не уставали говорить о разбойниках и их подвигах. Так как мне часто приходилось возвращаться в Рай ночью (чтобы вовремя поспевать к утренним урокам), я нашел нужным купить себе маленький медный пистолет, которым я упражнялся украдкой, тщательно скрывая его от всех, чтобы мать, или Родж, или школьный учитель не вздумали отнять его у меня. Однажды, болтая с одним школьным товарищем и хвастая о том, что сделали бы мы в случае нападения, я выстрелил из пистолета и вырвал ему кусок платья. Боже милостивый, страшно подумать! я мог бы прострелить ему живот; но этот случай сделал меня гораздо осторожвее в употреблении моего оружия. С тех пор я стал заряжать его не пулями, а мелкою дробью, и при всяком удобном случае стрелял в воробьев.

На Михайлов день, в 1776 году (о! как памятен для меня этот год), мой добрый друг доктор Бернард, собираясь в Лондон для взноса денег, предложил мне взять меня с собою, чтобы повидаться с другим моим покровителем, сэр-Питером Денисом, который состоял в большой дружбе с доктором. Этим-то дорогим друзьям, обязан я тем огромным счастьем, которое досталось мне в жизни. В самом деле, когда я подумаю о том, что могло бы из меня выйдти, и от чего я был избавлен, сердце мое наполняется признательностью за великия милости ко мне судьбы. Итак, в этот счастливый и достопамятный Михайлов день 1776 года, доктор Бернард сказал мне: "Денис, дитя мое, если мать твоя согласится, я имею намерение взять тебя с собою в Лондон к твоему крестному отцу сэру-Питеру Денису. Я везу туда деньги; мой сосед Уэстон едет со мною на половинных издержках, и не пройдет недели, как ты увидишь лондонскую башню и восковые фигуры г-жи Самонс."

Читатель конечно догадается, что такое предложение заставило мастера Дениса Дюваля подпрыгнуть от радости. Я не раз слыхал о Лондоне, и разговаривал о нем с людьми, которые там бывали, но самому ехать в дом адмирала сэр-Питера Дениса, видеть театр, собор Св. Павла, и г-жу Самонс, о! о таком счастии я никогда не смел и мечтать! Мысль о предстоящем мне удовольствии совершенно лишила меня сна: у меня были деньжонки, и я обещал Агнесе привести ей столько же игрушек, сколько ей привозил кавалер де-Ламотт. Мать моя решила, что я поеду барином, она нарядила меня в красный камзол с блещими пуговицами, присадила кокарду к моей шляпе, и не забыла пришить манжеты к рубашкам. О, как считал я часы и минуты в ночь, которая предшествовала нашему отъезду! Поднявшись еще до разсвета, я занялся укладкой моего маленького чемодана; достал свой карманный пистолет, зарядил его дробью, спрятал за пазуху, и дал себе слово, при первом нападении разбойников, всадить им в лицо свой заряд. Дорожная карета доктора стояла недалеко от нас, в его конюшне. Фонари в ней были зажжены, и Браун, слуга доктора, чистил уже экипаж, как вдруг, откуда ни возьмись, подходит к дверям конюшни мастер Денис Дюваль таща за собою в полумраке свой маленький чемодан.

Боже мой! да когда же это разсвенет? Но вот наконец старый одноглазый почтальйон, Паско, ведет лошадей из трактира "Королевская Голова". Как живо помню я стук их копыт по безмолвной улице! я мог бы подробно разказать все случившееся в этот день, что в Медстоне, например, нам подали к обеду телячьи котлеты с французскими бобами; мог бы назвать все станции, где мы меняли лошадей, и припомнить даже масть каждой из них. "Слушай, Браун! вот мой чемодан! куда мне уложить его, скажи пожалуста?" А чемодан был никак не больше хорошого яблочного пирога. Не дождавшись ответа, я прыгнул в карету, мы подкатили к крыльцу. Мне казалось, что доктор никогда не выйдет из дома. Наконец вот и он; рот его битком набит бутербротом, и я нетерпеливо киваю ему головой из окна кареты. Но мне не сидится там, мне непременно нужно выпрыгнуть. "Браун, не помочь ли тебе укладываться?" говорю я, и все смеются, глядя на мою суетню. А мне что за дело! Я так счастлив, что и не обращаю на это внимания. Наконец доктор влезает в экипаж, держа под мышкой свою драгоценную шкатулку. Лошади трогаются, огромный чепец милой г-жи Бернард кивает нам из окна гостиной, и проехав несколько сот шагов вперед, мы останавливаемся у подъезда монастырского дома.

У окна стоит моя дорогая малютка Агнеса, в белом платьице, в большом чепчике с голубыми лентами и бантом, из-под которого в безпорядке выбиваются её роскошные густые локоны. О, для чего Райнольд не изобразил тебя в эти дни своею кистью, моя дорогая! Впрочем, ты и без того, как две капли воды, походила на одну из его грациозных девочек, на ту, которая сделалась впоследствии герцогинею Бакклуг. Между тем как я любуюсь Атесой, из дома выходит слуга г. Уэстона, с вещами, и увязывает их на верху кареты. За ним следует и его господин, Джемс Уэстон. Он был гораздо добрее своего брата, и я никогда не забуду восхищения, с каким я увидал, что он кладет в каретные карманы два кавалерийские пистолета. Жив ли теперь Томми Чап, сын аптекаря в Уэстгейте, и помнит ли он, как я кивнул ему головой, когда наша карета промчалась мимо? Он вытрясал в это время половик у дверей лавки своего отца, а я в сопровождении моих благородных друзей, как важный барин, скакал в Лондон.

Первая станция Гам-Стрит. Трактир "Медведь". Помню, что нам дали двух лошадей: серую и гнедую. Вторая станция Ашфорд. Третья.... но на третьей я кажется заснул, что было весьма естественно для маленького бедняги, не спавшого уже несколько ночей сряду в ожидании этого чудного путешествия. Четвертая станция Медстон, трактир "Колокол." "Здесь мы будем обедать, малыш," говорит мне доктор и я, не имея ничего против этого предложения, выскакиваю из кареты, а за мною вылезает и сам доктор Бернард, с своею неразлучною спутницей, шкатулкой.

Доктор любил понежиться в трактире, и с таким наслаждением потягивал свой пунш, что я думал, он никогда его не кончит. Я отправился в конюшню посмотреть на лошадей, потолковал с конюхом, который их чистил; потом заглянул в кухню; полюбовался на дворе голубями и осмотрел все, что только можно было видеть в трактире "Колокол"; а мои спутники, между тем, все еще сидели за своим нескончаемым пуншем. Это был старинный трактир с галлереей, выходившею на двор. Боже мой! Почему знать, может-быть Фальстаф и Бардольф останавливались в нем по дороге в Гадзгилл. Я все еще стоял на конюшне, зевая на лошадей, когда г. Уэстон, вышед из трактира, и оглянувшись кругом, отворил дверцу кареты, вынул пистолеты, осмотрел затравку, и опять положил их на прежнее место. Наконец мы снова двигаемся в путь; и давно бы пора! Мне кажется что ужь Бог знает сколько времени прошло с тех пор как мы остановились в этом старом, скрипучем "Колоколе". По обеим сторонам дороги разстилаются, на протяжении нескольких миль сряду, целые поля хмеля; мы проезжаем через Аддингтон, Айнсфорд.... но как ни красива окружающая меня местность, я почти не обращаю на нее внимания, потому что мои молодые глаза только и жаждут увидать собор Св. Павла и Лондон.

Доктор Бернард и его спутник почти всю дорогу спорили о религии, и каждый усердно отстаивал свою. Да быть-может, пастор лишь с этою целью и пригласил г-на Уэстона в свою карету, потому что в догматических диспутах он был неутомим. К вечеру, мастер Денис Дюваль заснул на плече доктора Бернарда, и добрый священник его не тревожил.

Вдруг карета внезапно остановилась, и я проснулся. Дело шло к вечеру. Мы были в уединенной пустоши, а у окна вашей кареты, стоял какой-то всадник.

-- Подавайте-ка вашу шкатулку и деньги! сказал он сурово.

О Боже! какое счастье! на нас напал разбойник.

Г. Уэстон кинулся к своим пистолетам.

-- Вот тебе деньги, мошенник! сказал он, и выстрелил ему в упор в голову. О ужас! пистолет осекся. Он прицелился во второй раз, - выстрела не последовало!

-- Ну, ну, проговорил разбойник, - подавайте-ка ваши....

Негодяй не кончил, и произнес страшное проклятие, потому что в это время я вынул свой маленький пистолет, заряженный дробью, и выстрелил ему прямо в лицо. Он пошатнулся, и я думал, что он свалится с седла. Испуганный почтарь, пришпорив лошадь, помчался, вскачь.

Г. Уэстон, сердито толкнув меня под бок, сказал:

И в самом деле, лошадь разбойника испугалась, и мы видели, как он мчался чрез поле.

Мысль, что я, мальчишка, подстрелил живого разбойника, привела меня в такой восторг, что я должно-быть безстыдно хвастал своим подвигом. Мы высадили г-на Уэстона в трактире Боро, переехали чрез Лондонский мост, и я очутился в Лондоне. Да, вот и монумент, а вот и биржа, а вот и собор Св. Павла. Проехав Гоборн, мы, наконец, добрались до Ормондской улицы, где в великолепном доме жил мой покровитель, и где меня встретила с большим радушием его жена, леди Денис. История с разбойником была, конечно, разказана, и я получил за свою храбрость должную похвалу и от себя, и от других.

Сэр-Питер и его жена представили меня своим знакомым, как мальчика, который подстрелил разбойника. Они принимали у себя большое общество, и меня часто звали в столовую, во время десерта. Кажется, я не должен скрывать того, что помещение отведенное мне находилось внизу, в комнате экономки, мистрисс Джелико; но я так понравился миледи, что она постоянно держала меня на верху, катала с собою в карете, или приказывала кому-нибудь из своих лакеев показывать мне все достопримечательности города и водить меня в театр. Это был последний год театральной деятельности Гаррика. Мне пришлось видеть его в трагедии Макбет открытое поле, простиравшееся до Гампстеда. На север от Блумсбери-сквера стоял дом герцога Бедфорда с его великолепными садами, и тут же не вдалеке находился дворец графа Монтагю, где мне показывали чучелы жирафов, и множество других заморских редкостей. Кроме того я был в Лондонской башне, на выставке восковых фигур, в Вестминстерском аббатстве и в саду воксала. Какая веселая неделя! В конце её, добрый доктор собрался в обратный путь, и все эти чудные, радушные люди засыпали меня подарками, сластями, деньгами и не могли достаточно обласкать мальчугана, который подстрелил разбойника. Наконец и в газетах появился разказ об этом происшествии, и, как бы вы думали, читатель, сам король узнал о нем. Однажды сэр-Питер Денис взял меня с собою в сад в Кью, чтобы посмотреть новую китайскую пагоду, сооруженную её величеством. В то время как мы прогуливались в этом прекрасном месте, я имел счастие встретить его величество в сопровождении нашей всемилостивейшей королевы, принца Вельсского, епископа Оснабрюкского, моего тезки, и кажется двух или трех принцесс. Королева, которую сэр-Питер некогда привез из Стэда, знала его лично; она милостиво поклонилась ему и начала с ним разговаривать. А лучший из монахов, взглянув на своего смиреннейшого слугу и подданного, сказал: "Что что? Мальчуган подстрелил разбойника? подстрелил в лицо? подстрелил в лицо!" Тут молодые принцессы удостоили меня ласковым взглядом, а сэр-Питер Денис, отвечая на вопрос короля о том, куда меня готовят, выразил надежду, что я определюсь во флот и буду служить его величеству.

Уверяю вас, читатель, что возвратившись домой, я стал весьма важным лицом, и что как в Райе, так и в Уинчельси целые десятки людей приставали ко мне с вопросом, о чем говорил со мною король. По приезде, мы узнали, что с г. Джозефом Уэстоном случилось пренеприятное происшествие, имевшее для него весьма печальные последствия. В тот самый день как мы уехали в Лондон, он отправился на охоту, которую любил до страсти; но перелезая через забор и таща за собою неосторожно свое ружье, он зацепил замком за сучок: ружье выстрелило несчастному прямо в лицо, всадив ему множество дробинок в левую щеку и глаз, которым он перестал видеть после жестоких страданий.

"Ах, мой Создатель! Всадить себе целый заряд мелкой дроби в лицо! Непостижимо!" воскликнул доктор Бернард, пришедший навестить моих родителей на другой день после нашего приезда. Он узнал об этом случае накануне, за ужином, от своей жены. Еслибы доктор сам был подстрелен или подстрелил кого-нибудь, то и тогда он не мог бы иметь более перепуганного вида. Глядя на него, я вспомнил Гаррика, которого только что за несколько дней перед тем видел в когда он выходит на сцену после убийства короля.

-- Вы смотрите до такой степени перепуганным docteur, что как будто сами подстрелили Уэстона, сказал смеясь де-Ламотт, на своем ломаном английском языке. - Ужь сколько раз я говорил Уэстону, что если он будет таким образом носить свое ружье, то непременно подстрелит себя, а он клялся, что не рожден быть подстреленным!

-- Но однако, любезнейший кавалер, доктор Блэйдз сам вынул из его глаза несколько кусочков крепа и тринадцать или четырнадцать дробин. Как крупна твоя дробь, Денис, которою ты подстрелил разбойника?

-- Quid autem vides festucam in oculo fratris tui, доктор? спросил кавалер: - мне кажется, это учение равно годится и для протестантов и для католиков; как вы находите?

-- Сознаюсь, кавалер, я был неправ, совершенно неправ.

-- Что же касается до крепа, продолжал Дамотт, - Уэстон носит траур; он четыре дня тому назад ездил в Кантербери на похороны; да, он именно говорил мне, что ездил туда вместе с моим приятелем Дёттерло.

Этот г. Дёттерло был Немец, живший близь Кантербери, и с которым Ламотт имел дела. Впрочем кавалер знался со всевозможными людьми, и престранные были у них делишки, как начинал я смекать тогда, будучи уже дюжим и рослым мальчиком лет четырнадцати.

Де-Дамотт стал подтрунивать над подозрениями доктора.

видеть Уэстона на охоте. Вечно тащит за собою ружье сквозь изгородь.

-- Но креп?

застрелил его, parbleu!

-- Но если это правда?

-- Parbleu! Тем более причин, чтобы застрелить! сказал кавалер, топнув ногою.

-- Слушай, Денис, сказал он, - ты становишься уже большим мальчиком. Прими мой совет: держи язык на привязи. Эти подозрения против г-на Уэстона столько же преступны, как и безразсудны. Пусть бы попробовал кто-нибудь сказать то же обо мне, - был ли бы он прав или нет, - я бы застрелил его! Помнишь, как возвратился я однажды домой, из какой-то поездки, и когда ты подбежал, чтоб обнять меня, - я вскрикнул и ругнул тебя. Я сам был ранен тогда, и не отрицаю этого.

-- Но я в то время не сказал вам ни слова, поспешил я перебить его.

-- Да, я отдаю тебе в этом справедливость, ты ничего не сказал. Ты сам знаешь промысел, которым мы иногда занимаемся? Помнишь ту ночь на лодке, когда таможенный катер стрелял по нас и, как твой бедный дедушка выл и завывал? Ты не воображаешь, конечно, что мы ездили ловить морских раков. Tu n'as pas bronché toi, ты не дрогнул; ты вел себя молодцом! А теперь, mon petit, apprends â te taire!

Он пожан мне руку и сунув в нее две гинеи, ушел к себе на конюшню. Он имел теперь двух или трех лошадей, и был постоянно в разъездах; денег он не жалел, часто устраивал у себя пирушки, и никогда не ссорился с моею матерью за подаваемые счеты.

mon petit, что если будешь болтать, маленькая птичка мне все разкажет.

Я пытал следовать его совету и обуздывать свой неугомонный язык. Когда доктор и мистрисс Бернард предлагали мне вопросы, я был как немой, и может-быть возбуждал неудовольствие доброй женщины и пастора своею скрытностью. Так например, если мистрисс Бернард обращалась ко мне с следующими словами: "Какого прекрасного гуся пронесли к вам сегодня с рынка, Девис", я отвечал ей: "Прекрасный гусь, сударыня."

-- Часто бывают у кавалера обеды?

-- Часто видится с Уэстонами?

-- Да, сударыня, отвечал я с невыразимою сердечною тревогой, причину которой я могу вам объяснить, читатель.

Вот видите ли, - хоть мне было тогда всего тринадцать лет, а Агнесе только восемь, я любил эту маленькую девочку всеми силами моей души. И в детстве, и в зрелом возрасте я никогда не любил другой женщины, кроме её. В настоящую минуту я пишу эти строки в Ферпорте, у моего домашняго очага; а тут же передо мною сидит моя супруга и дремлет над своею повестью в ожидании соседей, которые придут к нам пить чай и сыграть партию виста. Когда мои чернила испишутся и мой маленький разказ будет окончен, а тот колокол, что сзывает теперь верующих к вечерней молитве, протяжным гулом возвестит о смерти Дениса Дюваля, прошу вас добрые люди, вспомните тогда, что я никого не любил в своей жизни, кроме этой женщины, и приберегите для нея местечко рядом с могилой её верного друга.

В последние два года после вступления Агнесы де-Саверн в семейство Уэстонов, она посещала вас все реже и реже. Будучи католичкой, она не ходила с нами в церковь. Учителями её были священники. Она в совершенстве изучила музыку, французский язык и танцы, и в целом графстве не нашлось бы более изящной девочки. Когда она приходила в вашу лавку, то казалось, настоящая маленькая графиня удостоила вас своим посещением. Мать была перед нею кротка и послушна, дед услужлив, а я, конечно, был её всенижайшим маленьким слугою. По средам и по субботам (мои полусвободные дни) и по воскресеньям с самого утра я мог возвращаться из школы, и пусть всякий юноша, отдавший свое сердце какой-нибудь Агнесе, вообразит себе, как жаждал я увидать эту маленькую девочку.

-- Но барышни нет дома, сказал он, - она выехала покататься с г-жою Уэстон, и вы можете передать мне то что вам нужно.

Я сказал, что желаю видеться с ней лично. Не знаю уж как это случилось, только в эти две недели разлуки я так соскучился по Агнесе, что ни на минуту не мог выкинуть из головы моей маленькой зазнобы. Быть-может читателю это покажется глупо, но я купил себе в Лондоне маленькую записную книжку, и стал вести в ней на французском языке журнал своих путевых впечатлений и происшествий; должно-быть не мало в нем было грамматических ошибок. Помню, между. прочим, прекрасный параграф о моей встрече в Кью с особами королевской фамилии, имена которых я записал все по порядку; эту-то записную книжку мне и хотелось подарить девице де-Саверн.

На следующий день я опять явился в монастырь. Агнесы опять нельзя было видеть; но вечером я получил от нея маленькую записку, в которой она благодарила своего милого брата за его прекрасную книгу. Это могло служить мне некоторым утешением. По крайней мере книга понравилась. Желал бы я знать, смекнет ли молодежь, что сделал я, посылая ее Агнесе? Да, я сделал это "один, три, двадцать раз," как сказал бы кавалер. На другой день рано утром я должен был возвращаться в школу, потому что обещал доктору пристально заняться уроками после таких веселых вакаций; действительно, я всю неделю усердно трудился над французским и английским языком, и над навигацией. Мне казалось, что я не дождусь субботы, но наконец она наступила, и я торопливо зашагал в Уинчельси. Ноги мои стали необыкновенно длинны в последнее время; когда же оне несли меня домой, то быстрота их становилась изумительна, и вряд ли кому удалось бы их опередить.

Все добрые женщины имеют врожденную склонность устраивать свадьбы. Милая мистрисс Бернард скоро отгадала мои чувства и была глубоко тронута этою горячею детскою любовью. Несколько раз сряду являлся я в монастырь, чтоб увидать Агнесу, но все напрасно. Слуга обыкновенно пожимал плечами, и дерзко смеялся мне в лицо. Последний же раз он прибавил: "вы бы ужь лучше не приходили сюда. Здесь не нуждаются ни в стрижке волос, ни в помаде, ни в мыле, - понимаете?" И он захлопнул мне дверь прямо под носом. Такая наглость сразила меня как громом, и я был вне себя от гнева и оскорбления. Я отправился к г-же Бернард, чтобы разказать ей о случившемся. Бросившись на диван подле доброй женщины, и заливаясь горькими слезами, я стал объяснять ей, как я некогда спас Агнесу, как я люблю эту малютку более всего в мире, и высказав все, что у меня накипело на сердце, я почувствовал некоторое облегчение, тем более что добрая г-жа Бернард, слушая меня, не раз утирала слезы, и под конец поцеловала меня. Мало того, она пригласила меня в следующую среду к себе на чай, и как бы вы думали, читатель, кого я встретил там? Маленькую Агнесу. Увидав меня, она вся вспыхнула, потом подошла ко мне, подставила свою маленькую щечку для поцелуя, и заплакала, - но как горько заплакала! Впрочем в этой комнате хныкали в то время трое. (Как живо помню я дверь, выходившую в сад, старинные китайския чашки голубого цвета, серебряный чайник!) Итак я сказал, что в этой комнате прослезились трое: пятидесяти летняя дама, тринадцатилетвий мальчик и семилетняя девочка. Догадываетесь ли вы читатель, что произошло за тем? Конечно, пятидесятилетняя дама вспомнила, что она забыла свои очки и пошла за ними на верх; а моя дорогая возлюбленная начала открывать мне свое сердце и разказала своему милому Денни, как жаждала она увидаться с ним, и как сердятся на него в монастыре.

Однажды, когда доложили о твоем приходе, он стоял за дверью с огромным хлыстом в руке, и сказал, что впустит тебя лишь для того, чтобы засечь до смерти; во г-жа Уэстон заплакала, а г. Джемс закричал ему: "полно дурачиться, Джо!" Впрочем, ты верно сделал что-нибудь неприятное г. Джозефу, милый Денни, потому что стрит только произвести твое имя, как он начинает беситься и клясться, так что даже страшно слушать. Какая может быть причина такой злобы на тебя?

угрожать мне, сумею защититься.

Моя дорогая Агнеса разказала мне, что с ней очень ласково обращаются в монастыре, - хотя она терпеть не может г-на Джозефа, - что к ней ходят хорошие учителя, и что она должна скоро поступить в отличную школу, которую содержит в Арунделе одна католическая дама. О, как желала бы она, чтоб её Денни сделался католиком, и еслиб он знал, как она за него молится! Что до этого касается, я и сам звал мальчика, который каждый вечер и каждое утро, стоя на коленях, поминал в своих молитвах это маленькое существо. Священник, сказала она мне, приходит к ней раза три или четыре в неделю, и она обыкновенно учит свои уроки наизусть, ходя взад и вперед по большой зеленой аллее огорода каждый день в-одиннадцать часов утра. Как не знать мне этого огорода! Одна из старых стен монастырской ограды, к которой он прилагает, выходит в Норд-Лэн; в конце зеленой аллеи стоит грушевое дерево, и под ним-то учит она свои уроки.

Тут, если не ошибаюсь, разговор наш был прервав г-жою Бернард, которая возвратилась в комнату с своими очками. А теперь я сам снимаю очки, закрываю глаза, и воображение мое живо рисует мне эту незабвенную картину моей юности: сад озаренный последними лучами осенняго солнца, маленькую девочку с румяными щечками и блестящими кудрями, и милую добрую старушку, которая говорит нам: "Ужь время дети, идти вам домой." Я должен был возвращаться в тот вечер в школу; во прежде я побежал в Норд-Лэн, чтобы взглянуть на старую стену и грушевое дерево. Знаете ли, читатель, мне вздумалось взобраться на стену, что было довольно легко сделать, благодаря старым разсевшимся камням, в которые можно было упираться ногами; взобравшись на верхушку дерева, я мог смотреть из-за ветвей на разстилавшийся внизу сад, и видеть стоявший в отдалении дом. Так вот она эта широкая аллея, куда Агнеса приходит учить свои уроки! И мастер Денис Дювал повадился безпрестанно туда заглядывать.

Прекрасно; но однажды утром, во время рождевственских каникул, когда от сильного мороза камни на монастырской ограде были до такой степени скользки, что я ободрал себе руки и штаны, карабкаясь на свой обсервационный пункт, маленькая Агнеса не пришла под дерево учить свои уроки, и только подобный мне идиот мог-вообразить себе, что она выйдет в такой холод.

и в ту же минуту прогремел залп проклятий, и над головой моей просвистал обломок кирпича, но так близко, что попади он в меня, я наверное лишился бы глаза, а может-быть и самой жизни.

В одно мгновенье я очутился за оградой, хотя она была очень скользка; еще два или три кирпича полетели вслед за мною, но по счастью не попали в цель.