Дениc Дюваль.
Глава VI. Я избавляюсь от большой опасности.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава VI. Я избавляюсь от большой опасности. (старая орфография)

VI. Я избавляюсь от большой опасности.

Я никому не разказаз об истории с кирпичами, кроме г-на де-Ламотта, из опасения, чтобы мать не возвратилась к своему старому обыкновению давать мне пощечины, для которого, мне казалось, я уже был слишком велик. В самом деле, я сделался совершенно большим мальчиком. Из шестидесяти школьников в училище Покока не нашлось бы и полдюжины, которые были бы в состоянии побороть меня, когда мне было тринадцать лет от роду, и как ни сильны иногда бывали мои противники, я не оставлял их ударов без того, чтобы не заплатить им тою же монетой. Хоть иногда и меня поколачивали, однако, мне всегда удавалось оставить несколько некрасивых знаков на носу и под глазами моего противника. Особенно памятен мне один мальчик, по имени Том Паррод, который был старше меня тремя годами, и которого я также мог побить, как фрегат может одолеть семидесяти-четырех-пушечное судно; тем не менее мы вступили с ним в бой, и после нескольких схваток, Том, положив одну руку в карман и как-то странно поглядывая на меня, с большим фонарем, который я поставил ему под глазом, сказал мне:

-- Послушай, Денни, ведь ты знаешь, что я мог бы побить тебя; но мне такая лень, что право не хочется продолжать.

И когда один из секундантов, державший воду на готове, начал смеяться, он дал ему такую затрещину, что верно отбил у него охоту насмехаться в другой раз. Кстати, в благородном искусстве бокса, изученном мною в школе, мне вскоре пришлось упражняться и на море, на многих военных кораблях флота его величества.

Что касается домашних побоев и палочных ударов, то я полагаю, что г. де-Ламотт останавливал в этом мою мать, представляя ей, что я уже слишком велик для подобного обращения. В самом деле, когда мне минуло четырнадцать лет, я был не ниже деда, и еслибы мне пришлось с ним подраться, я уверен, что легко сшиб бы его с ног, и минут в пять совершенно одолел бы его. Вы, может-быть, найдете, читатель, что я говорю о нем без должного уважения? Я не хочу уверять будто люблю его, и никогда не мог его уважать. Некоторые из его тайных проделок оттолкнули меня от него, а то, что он громко высказывал убеждения, еще более увеличивало мое недоверие. Если ты женишься когда-нибудь, любезный сын, и у тебя будет свой собственный мальчуган, я надеюсь, что ему не придется краснеть за своего деда, и что на моей могиле, поросшей маргаритками, ты скажешь: "я любил его".

Ламотт, таким образом, был причиною уничтожения пытки в нашем доме, и я был благодарен ему за это. Но вообще чувства мои к этому человеку были самого странного свойства. Он умел быть настоящим джентльменом, когда хотел того; не щадил денег, острил (но как-то сухо, жестко) и нежно любил Агнесу. Уверяю вас, что когда я глядел на его желтое, но красивое лицо, меня пронизывал какой-то холод, хотя я и не знал в то время, что отец Агнесы погиб от его роковой руки.

Когда я сообщил ему о залпе кирпичей, которым угостил меня г. Джо Уэстон, он принял весьма сериозный вид. Я обратил также его внимание на одно обстоятельство, которое поразило меня в высшей степени: крик и проклятие, произнесенные Уэстоном, когда он увидал меня на стене, были точь-в-точь похожи на восклицания и ругательства человека, завешанного крепом, в которого я выстрелил из кареты.

-- Bah, bêtise! сказал Ламотт. - А ты что там делал да стене? В твои лета ужь не крадут груш.

При этих словах я покраснел.

-- Мне послышался чей-то голос, сказал я.

Действительно, я услыхал, что Агнеса поет в саду, и я влез на стену, чтоб увидать ее.

-- Как? ты, мальчишка, цирюльник, взбираешься на стену, чтобы разговаривать с девицею Агнесой де-Саверн, которая ведет свой род от одной из знатнейших фамилий в Лоррени? воскликнул Ламотт с диким смехом. - Parbleu! г. Уэстон хорошо сделал!

-- Сэр, сказал я с бешенством, - хотя я и цирюльник, но предки мой были честные протестантские священники в Альзасе, и мы во всяком случае не хуже разбойников больших дорог! Ну да, цирюльник, повторил я опять: - теперь я готов присягнуть, что человек обругавший меня, и тот, которого я подстрелил на дороге, одно и то же лицо; я пойду к доктору Бернарду и клятвенно подтвержу это при нем!

-- Tu me menaces, je crois, petit manant! сказал он скрежеща зубами. - Это ужь слишком. Слушай меня, Денис Дюваль! Придержи свой язык, или тебе будет худо. Ты наживешь себе врагов самых ужасных и не разборчивых в средствах. Слышишь? Я поместил девицу де-Саверн к этой превосходной женщине, мистрисс Уэстон, потому что она может встретить в монастыре общество, более соответствующее её благородному происхождению, нежели то, которое она могла бы найдти в лавке твоего деда - parbleu! А, ты осмеливаешься лазить на стену, чтобы смотреть на девицу де-Саверн? Берегись! Vive Dieu! Попадись ты мне на этой стене, я выстрелю в тебя, moi le premier! Ты смеешь разчитывать на девицу де-Саверн. Ха! ха! ха!

Лицо его исказилось ужасным смехом, и он показался мне похожим на того господина с раздвоенным копытом, о котором говорил доктор Бернард.

Я почувствовал, что отныне между мною и Ламоттом началась борьба. В это время я как-то вдруг сделался настоящим молодым человеком и уже перестал быть послушным, болтливым ребенком, каким был в прошедшем году. Деду я объявил, что не намерен более переносить наказаний, которыми старик имел обыкновение наделять меня; а когда однажды мать вздумала на меня замахнуться, я отпарировал удар и так сильно схватил ее за руку, что она испугалась. С этого дня она уже никогда более не поднимала на меня руки. Мало того, мне кажется, она даже не разсердилась, и скоро начала меня сильно баловать. Она ужь и не знала, как угодить мне. Я очень хорошо понимал, откуда добывалась шелковая материя, из которой сделан был мой новый жилет и кембрик для моих гофрированных рубашек; но далеко не был уверен чтобы за них заплачены были таможенные пошлины. Идя в церковь, я молодецки надевал шляпу на бок и преважно выступал вперед. Когда Том Биллис, подмастерье булочника, вздумал было насмехаться над моим красивым нарядом, я сказал ему: "Том, в понедельник я сниму на полчаса мой сюртук и жилет, и если желаешь, задам тебе трепку; но теперь не будем ссориться и пойдем в церковь."

Что касается до церкви, то я не намерен хвастаться на этот счет. Этот священный предмет составляет тайну между человеком и его совестью. Я знавал людей шаткой веры, жизнь которых была чиста и безукоризненна, и мне случалось также встречать других людей, громко заявлявших о своих христианских убеждениях и в то же время шатких в нравственности, жестоких и несправедливых в своих поступках. Таков был например наш старичок, да простит ему Бог его прегрешения! и когда жизнь его сделалась мне известна, его ежедневные проповеди стали приводить меня в такое бешенство, что еще удивительно, как я не попал в число отъявленных насмешников и негодяев. Я знавал многих молодых людей, которые совращались с пути истинного и наконец становились совершенными негодяями, единственно потому, что дисциплина тяготевшая над ними была слишком строга, а наставники вечно надоедавшие им с своими нравоучениями, были слишком вольны в своем собственном поведении. Вот почему я благодарю судьбу за то, что она послала мне лучшого наставника, нежели каким был мой дед с своим ремнем и тростью, и что ум мой получил, я надеюсь, надлежащее развитие с помощью человека вполне здравомыслящого, и в высшей степени благодушного и чистого. Таков был мой добрый друг доктор Бернард, и до сих пор памятны мне наши разговоры с ним, которые, я твердо уверен, имели большое влияние на мою будущность. Будь я совершенно безпечным и безпутным человеком, подобно многим из наших соседей и знакомых, он перестал бы принимать во мне участие; и вместо того чтобы носить мундир его величества (который, надеюсь, я не опозорил), я может-быть и до сих пор мыл бы палубы на судах контрабандистов или разъежал бы с ночными караванами, тайком перевозя бочонки и держа на готове пистолеты и тесаки, чтобы защищать себя в случае надобности, как делывал это злополучный де-Ламотт, по его собственному сознанию. Хотя моя добрая мать и отказалась от занятий контрабандою, однако она никогда не находила в этом ничего дурного, и смотрела на этот промысел, как на игру, в которой каждый ставит что-нибудь на карту, разчитывая или выиграть или проиграть. Она перестала играть, не потому что это было дурно, но потому что она нашла полезным отказаться от этого старого ремесла; побудительною же причиною тому был никто другой, как её сын мастер Денис.

А меня, сознаюсь с чувством глубокой признательности, сериозно смотреть на это дело научил доктор Бернард, как своими проповедями (из которых две или три на текст: "Воздадите убо Кесарева Кесареви" он произнес к величайшему неудовольствию многих из своих слушателей), так и своими беседами, в которых указал мне зло, к которому я был близок, готовясь сделаться нарушителем законов страны, которым я обязан повиноваться, как всякий добрый гражданин. Он знал (хотя никогда не говорил мне об этом, что служило признаком величайшей деликатности с его стороны), что мой бедный отец умер от ран, полученных им в одной стычке во время провоза контрабанды: но он показал мне как подобная жизнь должна быть беззаконна, требует скрытности, постыдна и преступна; что она неизбежно должна вовлечь человека в круг отчаянных товарищей и поставить его в необходимость сопротивляться законным властям посредством возмущения, а может-быть и убийства. "С твоею матерью я употребил другие доводы, дружок мой Денни, сказал он ласково. Я и адмирал объявили ей, что мы желаем сделать из тебя джентльмена. Твой старый дед довольно богат, чтобы помочь нам в этом, если он захочет. Я не стану слишком строго разбирать откуда он взял свои деньги; но ясно, что мы не можем сделать джентльменом сына контрабандиста, который как раз может угодить в ссылку, а в случае вооруженного сопротивления, и на...." Тут мой добрый доктор показал на шею, намекая на тот род наказания, которому, в дни моей юности, большею частию подвергали контрабандистов и морских разбойников. "Моему Денни не зачем ездить с крепом на лице и стрелять в таможенных чиновников! Нет! я молю Бога, чтобы ты мог всегда смело смотреть в глаза людям. Воздавай Кесарева Кесареви; а в остальном, дитя мое, ты знаешь как должен поступать."

Я должен заметить здесь, что когда доктор в своих разговорах касался заветного предмета, им овладевало невольное благоговение, и он понижал свой голос, при одной мысли об этом священном предмете. Не так поступал мой бедный дед, без умолку болтавший свои проповеди; не так поступали и некоторые другие пасторы, которых, мне приходилось слышать. Они безцеремонно обращались с этим именем, как со всяким другим, и.... но кого же осуждаю я? и есть ли какая надобность после стольких лет указывать сучек в глазе твоем, мой бедный, старый дед?... Как бы то ни было, возвращаясь в этот вечер домой от моего доброго доктора, у которого я пил чай, я дал себе клятву стараться отныне жить честно, всегда говорить правду и не осквернять своей руки никаким тайным преступлением. И когда произносил я эти слова, я взглянул на окно моей милой, дорогой девочки, где блестел огонек, и на звезды, сверкавшия над моею головой, - и почувствовал, что счастливее и смелее меня в эту минуту не было никого на свете!

Возвращаться в школу через Уэст-Стрит значило делать крюк; я мог бы выбрать более прямой путь, но тогда я не увидал бы известного окна: маленького мерцавшого окошечка в одном из флигелей монастырского дома, в котором в десять часов обыкновенно угасал свет. Недавно, когда мы (под начальством герцога Кларенского) сопровождали французского короля в Кале, мне вздумалось, в бытность в Дувре, нанять карету, чтобы проехать в Уинчельси взглянуть на это старое окно монастырского дома. Я глядел на него, и вновь ожили во мне мои прежния печали, мои infandi dolores, и, по прошествии сорока лет, мне казалось, что я прежний школьник, возвращающийся к своим занятиям и бросающий последний взгляд на дорогой предмет своей радости. Будучи мальчиком, я обыкновенно старался пройдти мимо этого окна в девять часов, ибо я знал, что в это время в ней произносится молитва за обитателя другой отдаленной комнаты. Милая девочка знала все мои свободные дни, также как и время моего отправления в школу и возвращения оттуда. Она вывешивала в окне какой-нибудь сигнал (цветок, занавеску или что-нибудь подобное, в знак того, что все обстояло благополучно), и в этом, надеюсь, не было ничего предосудительного. Мы условились с нею считать, что она пленница в руках неприятеля и имела мало средств к сообщению, кроме этих невинных ухищрений, которые допускаются в любви и в войне. Г. де-Ламотт продолжал жить в нашем доме, часто отлучаясь из него по своим делам; но, как я уже сказал выше, мы почти не говорили друг с другом после вашей последней ссоры, после которой мы навсегда уже перестали быть друзьями.

Он предупредил меня, что я имею еще другого врага, и последствия вполне подтвердили его предостережение. Однажды вечером, в воскресенье, когда я шел в школу, сцена с кирпичами повторилась, и на этот раз красивая шляпа с кокардой, подаренная мне матерью, вынесла такой погром, что нельзя было и узнать её прежней щегольской формы. Я разказал доктору Бернарду об этом вторичном нападении. Он начал думать, что не был в заблуждении, подметив бревно в глазу Джозефа Уэстона. Впрочем, мы условились не разглашать этого дела, и, две недели спустя, в один из воскресных вечеров, когда я шел по моей обычной дороге в школу, глазам моим неожиданно предстал доктор Бернард, прогуливавшийся в сопровождении г. Уэстона. Немного подалее, за городскими воротами, стояла низкая стена, окружавшая собою какое-то поле. Доктор Бернард, проходя мимо этого поля за четверть часа до того времени, когда я обыкновенно пускался в путь, нашел г. Джозефа Уэстона, расхаживающим позади этой каменной ограды!

-- Добрый вечер, Денни, сказал доктор, когда он и его спутник поравнялись со мной; но угрюмый г. Уэстон не сказал ни слова. - Не угостили ли тебя опять кирпичами дружок? продолжал пастор.

Я отвечал ему, что ни мало не боюсь этого угощения, что я запасся хорошим пистолетом и на этот раз зарядил его пулею.

-- Неужели? проворчал его спутник.

-- И ваше ружье было заряжено точно такою же дробью, которою Денис угостил своего разбойника, продолжал доктор. - Я желал бы знать, попал ли креп в рану этого негодяя?

-- Милостивый государь, сказал г. Уэстон с проклятием, - позвольте вас спросить, на что вы намекаете?

-- Вот точно такое проклятие произнес и молодец, которого подстрелил Денис, когда мы ехали вместе с вашим братом в Лондон. Мне больно слышать, что вы говорите языком таких негодяев г. Уэстон.

-- Если вы осмелитесь подозревать меня в чем-нибудь недостойном джентльмена я буду с вами судиться г. пастор, да, непременно буду! проревел тот.

-- Denis, mon garèon, tire ton pistolet de suite, et vise moi bien cet hogime là, сказал доктор; и ухватив, Уэстона за руку, запустил свою руку в его карман, и вынул оттуда другой пистолет! Впоследствии он говорил мне, что прогуливаясь с г. Уэстоном, он видел, как из его кармана торчало медное дуло.

-- Как! воскликнул г. Уэстон; этот молодой злодей будет расхаживать вооруженный, разказывая всем, что он намерен убить меня, а мне нельзя и защищаться? Я каждую минуту опасаюсь за свою жизнь, благодаря ему!

-- Вы, повидимому, имеете привычку путешествовать с пистолетами г. Уэстон, и вам бывает известно, когда мимо вас проезжают люди с деньгами в своих дорожных каретах.

-- Эй ты, мошенник, тебе говорю, гнусный мальчишка! Будь свидетелем того, что сказал сейчас этот человек: он оскорбил меня, он опозорил меня и клянусь днем своего рождения, я призову его в суд! кричал разсвирепевший человек.

-- Прекрасно г. Джозеф Уэстон, возразил доктор грозно, - а я попрошу доктора Блейдза, привести с собою дробь, которую он вынул из вашего глаза, и найденные им кусочки крепа, а потом мы уже отправимся в суд, если вам угодно!

В эту минуту я с невыразимою тоской опять подумал, о том, что Агнеса живет в доме этого человека, и что эта ссора может еще больше разлучить меня с нею; так как, теперь ей верно не позволят уже посещать дом доктора - эту милую нейтральную почву, на которой я по временам надеялся с нею встречаться.

Уэстон не исполнил своей угрозы и не подумал судиться с доктором. Он знал, что начнись только дело, ему пришлось бы отвечать на весьма затруднительные вопросы; и хотя он утверждал, что приключившаяся ему беда произошла накануне нашей встречи с прекрасною маской в Лондон, и что он возвратился на следующее утро с перевязанным глазом и немедленно послал за городским врачом г. Блейдзом. Наш свидетель, встав еще до разсвета смотрел в окно, как г. Уэстон садится на лошадь подле конюшенного фонаря и слышал как он ругал конюха выезжая из ворот. Уста этого милого господина то и дело произносили проклятия, и в этом, случае можно безошибочно сказать, что дурные слова и дурные поступки шли рука об руку.

Уэстоны часто отлучались из дому, так же как и наш. Жилец кавалер де-Ламотт. Тогда моей милой маленькой Агнесе позволяли навещать нас, а иногда она украдкой выбегала через садовую калитку чтобы повидаться с своею кормилицей Дюваль, как она называла мою мать. Сначала я не понимал, что Уэстоны запрещают Агнесе бывать у нас и не подозревал, что в этом доме таится против меня такая ужасная злоба. Как из любви к мирной домашней жизни, так и по чувству чести, я радовался, что мать не сопротивляется моему решению не принимать участия в занятиях контрабандой, чем все еще промышлял наш дом. Тот, кто вздумал бы перечить моей матери в её собственном доме, наверное не дешево бы с нею разделался; но она поняла, что сыну её, которого она готовила в джентльмены, не след быть учеником контрабандиста. Когда она пожелала узнать на этот счет мнение г. де-Ламотта, и кавалер, пожав плечами, отвечал ей, что умывает в этом деле руки, "Eh bien А!. de la Motte!" сказала она, "посмотрим, нельзя ли нам обойдтись без вас и без вашего покровительства. Я думаю это даже будет полезнее."

-- Нет, проговорил он с глубоким вздохом, бросая на мою мать один из своих мрачных взглядов, - моя дружба правда может приносить вред, но моя ненависть еще опаснее, entendez vous.

-- Ба! ба! сказала толстая старушка. - Мой Денисушка и сам не робкого десятка. Да и что вы мне толкуете о вражде к невинному мальчику, г. кавалер?

Я уже разказывал, как в вечер похорон г-жи де-Саверн, Ламотт посылал меня собирать своих. Между ними находился отец одного из моих городских товарищей, по игре, по имени Гукгам, человек занимавшийся морским промыслом. Однажды, во время ловли с ним случилось несчастие. Он повихнул себе спину и на некоторое время должен был отказаться от работы. Гукгам был не предусмотрителен: он много задолжал за квартиру. Дед мой, его домовый хозяин, был, я думаю, не из самых человеколюбивых кредиторов на белом свете. Когда я возвращался домой, после моей знаменитой поездки в Лондон, мой покровитель, сэр-Питер Денис, подарил мне на прощанье две гинеи, а его жена прибавила от себя третью. Получи я эти деньги раньше, я непременно истратил бы их в Лондоне; но в нашем маленьком местечке Уинчельси, ничто не соблазняло меня в лавках, кроме охотничьяго ружья у закладчика, которое мае сильно хотелось приобрести. Но г. Трибуле просил за него четыре гинеи, а у меня было их всего три, и я не хотел входить в долги. Он, конечно, продал бы мне ружье, поверив недостававшую сумму на слово, и даже часто соблазнял меня им, но я мужественно противился искушению, хотя то и дело увивался около лавки, чтобы полюбоваться прекрасным ружьем, ложе как нельзя лучше приходилось мне по плечу и было великолепной работы. - Почему бы вам не взять его теперь же, мастер Дюваль? сказал мне monsieur Трибуле; - а остальную гинею заплатите когда вам угодно. Ужь сколько господ приходили смотреть это ружье, и мне крайне было бы жаль, уверяю вас, упустить такое сокровище из города.

Между тем как я разговаривал с Трибуле (чуть ли уже не в десятый раз) какая-то женщина пришла в лавку заложить телескоп, и, получив за него пятнадцать шиллингов, удалилась.

-- Вы не знаете кто это? спросил Трибуле, который был страшный болтун. - Это жена Джона Гукгама. Нечего сказать, плохо она живет на свете с тех пор, как с Джоном случилось несчастие. У меня много их вещей в залоге и, между вами сказать, у Джона прекрутой домохозяин, а срок уплаты за квартиру уже на носу.

Я сам знал, что домохозяин Джона крутой человек, так как он был мой родной дед. "Если я снесу эти гинеи к Гукгаму", подумал я, "он может-быть будет в состоянии заплатить за квартиру?" Так и случилось; и мои гинеи перешли в карман деда, а охотничье ружье, о котором я так вздыхал, вероятно купил кто-нибудь другой.

-- Как, неужели вы дали мне эти деньги мастер Денис? сказал бедный Гукгам, который, сидя на своем стуле с угрюмым видом, стонал от боли. - Я не могу их принять, я не должен их брать.

-- Напрасно, сказал. - Я купил бы на них игрушку, но так как есть случай помочь вам в нужде, я могу обойдтись и без игрушек.

Тут бедное семейство хором стало прославлять мое доброе сердце, и мне кажется я вышел от Гукгама в высшей степени довольный и собой и своими добродетелями.

Не успел я удалиться, как г. Джо Уэстон пришел навестить Гукгама, и когда последний разказал ему о моем поступке, он разразился потоком брани, называл меня мошенником, нахальным франтиком, который только важничает и корчит из себя джентльмена, и наконец, разсерженный ушел из дому. Мать также узнала об этом происшествии и выражая свое удовольствие по своему, ущипнула меня за ухо. Дед не сказал ничего, но припрятал три гинеи, принесенные ему г. Гукгамом; и хотя я мало хвастался этим делом, но в маленьком городке все скоро узнается, и меня превозносили за этот обыкновенный поступок.

Странно, сын Гукгама подтвердил мне то же самое, на что намекнули доброму доктору Бернарду сдиндонские священники.

-- Поклянись, сказал мне Том, с тою удивительною энергией, которою отличались мы будучи мальчиками, - скажи: умереть мне на этом месте, если разкажу хоть слово!

-- Пусть умереть мне на этом месте, если разкажу хоть слово! повторил я.

-- Хорошо, так знай же, что они.... понимаешь? известные господа хотят с тобою сделать что-то недоброе.

-- О, ты их не знаешь, сказал Том. - Если они задумают кому сделать зло, тому не миновать беды. Отец говорит, что всякий, кто только перейдет дорогу г. Джо, не доживет до добра. Где теперь Джон Уилер из Райя, который поссорился с г. Джо? В тюрьме. Г. Барнс из Плейдена повздорил с ним на Гестингском рынке, и что жь? не прошло шести месяцев, как скирды Барнса сгорели до тла. А как взяли Томаса Берри после того как он убежал с военного корабля? О, он ужасный человек, этот Джо Уэстон! Не переходи ему дороги. Это отец велел тебе сказать. Но смотри, и не заикайся, что он говорил тебе об этом. Не возвращайся один в Рай по вечерам, говорит отец; и никогда не пускайся, знаешь на что? ни на какую ловлю, кроме как с людьми, которые хорошо известны.

И Том ушел от меня, прижав палец к губам с невыразимым ужасом на лице.

Что касается до ловли, то хотя я страстно любил кататься на лодке, но советы доброго доктора Бернарда заставили меня принять другое решение. Я уже не хотел более выезжать на ночную ловлю, подобную той, на которую меня брали иногда мальчиком; и когда ученик Роджа пригласил меня с собою однажды ночью в лодку и за мой отказ назвал меня трусом, я доказал ему, что далеко не трус в боксы, и вступил с ним в борьбу, из которой я непременно вышел бы победителем, хотя этот молодец и был старше меня четырьмя годами, еслибы не подоспела к нему на помощь, в самом разгаре схватки, неожиданная союзница, мисс Сюкки Родж, и не сшибла меня с ног кухонными мехами, после чего оба обработали меня отлично, покаместь я лежал на земле, брыкаясь ногами. К концу этого ужасного побоища, взошел г. Эльдер Родж, и его безпутная дочь имела дерзость сказать, будто ссора произошла от того, что я слишком нагло приставал к ней. Я, невинный мальчик, который скорее решился бы любезничать с Негритянкой чем с этою отвратительною, рябою, косоглазою, кривобокою, пьяною Сюкки Родж! Скажите пожалуста, мне влюбиться в косого зайца! Я знал пару глаз таких светлых, невинных и чистых, что мне стыдно было, бы взглянуть на них, еслиб я был повинен в такой низкой измене. Моя маленькая девочка слышала об этой схватке от достойных гг. Уэстонов, которые ежедневно злословили меня перед ней; но узнав обвинение, она пришла в ярость и громко сказала бывшим тут на лицо джентльменам (она передавала это в последствии и моей доброй матери): "Денис Дюваль не дурной мальчик. Он храбр и добр, и все что вы разказываете о нем - неправда. Это ложь!"

Случилось так, что мой маленький пистолет еще раз помог мне разрушить злые замыслы моих врагов, и в самом деле оказывался для меня gute Wehr und, Waffen (coслужил мне добрую службу). Я постоянно занимался стрельбою в цель из этого маленького оружия. Я чистил его, смазывал маслом, тщательно завертывал, и держал у себя в комнате, в небольшом ящике, ключ от которого всегда находился при мне. Однажды, по весьма счастливой случайности, я повел в свою комнату одного школьного товарища, Тома Паррота, с которым мы очень подружились. Мы прошли на верх через заднюю дверь Роджева дома, а не через лавку, где mademoiselle Figs (Сюкки-Родж) и monsieur ученик прислуживали покупателям. Войдя в мою комнату, мы открыли ящик, осмотрели драгоценный пистолет, отвертку, ствол, кремень, пороховницу и проч., и налюбовавшись вдоволь, заперли ящик и отправились в школу, обещая себе знатно повеселиться после обеда в этот полупраздничный день. По окончании уроков, я возвратился домой к обеду и с удивлением заметил, что все домашние на меня косятся. Начиная с самого лавочника, его дочери, ученика, и кончая разсыльным мальчиком, который чистил сапоги и подметал лавку. Он дерзко уставился на меня и сказал:

-- Ну, брат, достанется же тебе!

-- В чем дело? спросил я довольно надменно.

-- Вот мы сейчас покажем вашему лордству, в чем дело. (Это глупое прозвище дали мне в городе и в школе, где я верно не мало важничал с тех пор, как побывал в Лондоне и стал носить свое изящное платье.) - Теперь мы знаем откуда берутся эти обшитые галуном жилеты и эти гинеи, которыми он-сорит направо и налево. Не знакомы ли вашему лордству вот эти шиллинги, и эта полкрова? Глядите сюда, г. Бильс, видите вы эти знаки, которые я выцарапала на них своею собственною рукой прежде нежели опустила их в ящик с выручкой, откуда лорду угодно было их взять.

-- Шиллинги, денежный ящик? Что вы хотите сказать этим?

-- И ты еще смеешь спрашивать, негодный притворщик! закричала мисс Родж. - Я сама заметила эти шиллинги и эту полкрову своею собственною иголкой, слышишь ты? И готова присягнуть в этом перед Библией.

-- Прекрасно, что жь далее? спросил я, припоминая, что эта девушка уже не посовестилась однажды оклеветать меня в другом случае.

-- Как что? они еще сегодня были в ящике, молодчик, и ты очень хорошо знаешь где их нашли потом, сказал г. Бильс. - Да ужь нечего запираться. Это скверная штука. Это пахнет тюрьмой, любезный.

-- Да где

-- Мы это скажем тебе в присутствии сквайра Бароз и других судей, молодой побродяга!

-- Ах ты змееныш негодный, так и высовывает свое жало, чтоб укусить!

-- Ах ты мошенник окаянный!

-- Ах ты гнусный сплетник, негодный воришка! - Кричали взапуски Родж, его дочь и ученик. А я стоял оглушенный этими криками, и еще не вполне понимая взводимое на меня обвинение.

-- Судьи заседают теперь в ратуше. Мы сейчас же отведем туда этого маленького негодяя, сказал лавочник. - А вы, г. констебль, несите с собою ящик. Господи! Господи! что скажет его бедный дед?

И еще ошеломленного этим чудовищным обвинением, меня повели чрез все улицы к градской ратуше. По дороге я встретил по крайней мере десятка два моих школьных товарищей, которые наслаждались своею послеобеденною рекреацией. Сверх того, день этот был базарный, и в городе собралось множество народа. Уже сорок лет прошло с тех пор, а мне и теперь еще грезится этот ужасный день; и я, шестидесятилетний старик, вижу себя идущим через Райский базар, между тем как рука г. Бильса, констебля, крепко держит меня за воротник!

К этой печальной процессии присоединились некоторые из моих товарищей и провожали меня до присутствия. "Дениса Дюваль ведут за кражу денег!" кричал один. "Вот на что он покупал себе хорошее платье!" подтрунивал другой. "О, его непременно повесят," говорил третий. Крестьяне, съехавшиеся на базар, смотрят на меня во все глаза, толпятся кругом и издеваются. Мне кажется, будто меня давит какой-то ужасный кошмар. Вот мы проходим над колоннами базарных лавок, взбираемся по ступеням ратуши и входим в присутствие, где заседают судьи, нарочно выбрав для этого базарный день.

О, как забилось мое сердце, когда между ними я увидал моего милого доктора Бернарда.

-- О, доктор! воскликнул я, всплеснув руками, не правда ли, вы не считаете меня виновным?

-- Виновным, в чем? спросил доктор из-за стола, вокруг которого заседали судьи.

-- Он вор!

-- Он ограбил мою кассу.

-- Он утащил две полкроны, три шиллинга и два медных пенса, все помеченные, кричали в один голос Родж, его дочь и ученик.

-- Денни Дюваль ворует деньги? воскликнул доктор: - я скорее бы поверил, что он украл флюгер с церковной колокольни!

-- Молчать, мальчишки! молчать в присутствии, или вас всех розгами погонят отсюда! сказал судейский письмоводитель, когда некоторые из моих школьных друзей, толпившиеся в этом месте, громкими одобрительными криками приветствовали слова моего доброго доктора Бернарда.

-- Это весьма сериозное обвинение, сказал писарь.

-- Но в чем оно заключается, мой добрый г. Биксон? пожалуй, вы можете обвинять и меня как этого мальчика.

-- Позвольте, сэр, вы задерживаете ход дела, сказал судейский помощник с сердцем. Делайте ваши показания г. Родж, и не бойтесь никого. Вы находитесь под покровительством суда, сэр.

досчитывались денег в кассе; они не могли наверное сказать, сколько именно денег у них пропало: изчезали все мелкия монеты, то шиллинги, то полкроны, так что может набралось за все время фунта два или три; но как бы то ни было деньги не переставали пропадать. Наконец мисс Родж, решилась заметить несколько монет и эти монеты найдены были в ящике, принадлежащем Денису Дювалю и принесенном в присутствие констеблем.

а я и не думал никогда целовать эту гадкую тварь, клянусь.

-- Врешь, гадкий лгунишка, ты хотел, ты хотел! кричала мисс Сюкки: - и ужь спасибо Эдуарду Бивелю, который пришел ко мне на выручку; а тут, как низкий подлый трус, ты меня ударил; тогда ужь мы славно отколотили маленького развратника, да и поделом ему!

-- Да он мне еще и зуб вышиб в добавок; да да, ты мерзавец! проревел Бивель, челюсть которого действительно пострадала во время нашей схватки в кухне, когда его сокровище подоспело к нему на помощь с мехами.

-- Он назвал меня трусом, и я вызвал его за это, хотя он гораздо старше меня, жалобно проговорил я. - А Сюкки Родж накинулась на меня и также тузила; если я и дал ему пинка, так ведь и он не давал мне спуску.

-- Мисс Родж, не угодно ли вам продолжать ваш разказ, - сказал обращаясь к ней судейский письмоводитель.

Конец этой истории заключался в том, что однажды заподозрив меня, они решились обыскать в мое отсутствие мои шкафы и ящики, чтобы посмотреть не найдутся ли там украденные вещи, и в ящике наши две замеченные полкроны, три замеченные шиллинга и медный пистолет, что и было представлено теперь в суд?

-- Я и г. Бивель, ученик, нашли деньги в ящике; и мы позвали папашу из лавки, и привели констебля г. Бильса, который живет против нас; а когда это маленькое чудовище вернулось домой из школы, мы схватили его и привели к вашей чести. Я всегда предсказывала, что он кончит виселицей, - пронзительным голосом кричал мой враг, мисс Родж.

-- Как! да ключ от этого ящика и теперь у меня в кармане! воскликнул я.

-- А, так у вас есть другой ключ, - перебил доктор.

-- Мы взломали его клещами и кочергой, сказала мисс Родж; - я и Эдуард это сделали, то-есть я хочу сказать г. Бивель, ученик.

-- Когда? спросил я, дрожа от волнения.

-- Когда? Когда ты был в школе злодей! за полчаса перед тем как тебе вернуться к обеду.

-- Я здесь, Денни! - пропищал Том из толпы; и выступив вперед, подошел к судьям.

-- Спросите у Тома, доктор, милый доктор Бернард! продолжал я. - Том, когда я показывал тебе мой пистолет?

-- Сегодня утром, как раз около десяти часов перед тем как идти в школу.

-- Что я сделал тогда?

его.

-- Были в ящике деньги?

-- А Девис Дюваль все время с тех пор сидел подле вас в школе?

-- Все время - кроме той минуты когда меня вызвали, чтоб отхлестать за Кордериуса, - сказал Том с плутовским взглядом. И это показание, данное в пользу их школьного сотоварища, было встречено громким смехом и целым взрывом одобрений со стороны наших школьных мальчиков.

был осужден как вор? Восторгам и благодарности моей не было предела, и я полагаю, что радость быть оправданным далеко превзошла испытанные мною мучения. Что за крик и шум подняли наши школьники, когда я вышел из присутствия! Мы радостною толпою сбежали с лестницы, и когда вступили на базар, там раздались новые приветственные крики и одобрения. Я увидал г. Джо Уэстона, покупавшого хлеб в балагане. Он только покосился на меня; но его скрежещущие зубы и судорожно сжатый в руке хлыст ничуть не испугали меня теперь.