Дениc Дюваль.
Глава II. Дом графов Савернских.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава II. Дом графов Савернских. (старая орфография)

ГЛАВА II.
ДОМ ГРАФОВ САВЕРНСКИХ.

Mademoiselle де-Саверн была родом из Альзаса, где семейство её занимало несравненно высшее положение, нежели почтенный старшина протестантской церкви, от которого произошел её покорнейший слуга. Мать её была урожденная Виомениль, отец её был из знатного альзасского рода, графов де-Барр и де-Саверн. Старый граф де-Саверн был еще жив и состоял камергером при дворе его польского величества короля Станислава в Нанси, когда сын его, Виконт де-Барр, человек уже не молодой, привез в эту веселенькую маленькую столицу свою цветущую молодую жену.

Граф де-Саверн, бодрый и веселый старичек, представлял совершенную противуположность своему угрюмому, суровому сыну. Дом графа в Ланей был одним из самых приятных и веселых домов. Протестантизм старика был далеко не строгий. Он даже всем заведомо сожалел, что во Франции нет монастырей для благородных девиц протестантского исповеданья, каковые существуют по ту сторону Рейна, куда бы он мог сбыть своих двух дочерей. Девицы де-Саверн были некрасивы собою и имели злой, сварливый нрав, черту, общую им с братом, бароном де-Барр.

было ему помехою к повышению в армии. Он вышел в отставку, верной своей религии, но озлобленный, и вовсе не разделял пристрастия своего добродушного старика отца к висту и музыке. Появление его за ужином на приятельских вечеринках отца имело такое же действие, как появление мертвеца на веселом пиршестве. Monsieur де-Барр посещал эти собрания только в угождение своей молодой жене, которая скучала и чувствовала себя несчастной в пустынном, наследственном замке Савернском, избранном виконтом для своей резиденции в первое время женитьбы.

Нрав он имел грозный, и был вспыльчив до нельзя. Будучи человеком строгой нравственности, он каждый раз после этих припадков гнева, жестоко мучился. Печально было его существование, в котором гнев и угрызения совести непрерывно чередовались: все домашние трепетали перед ним, и всех более бедная молоденькая жена, которую он увез из тихого родного селения, для того только, чтобы мучить ее своими взрывами бешенства и раскаянья. Нередко она искала убежища у старого графа Савернского в Нанси, и добродушный, себялюбивый старичек делала вялые попытки защитить свою бедную, молоденькую невестку. Вслед за подобными размолвками приходили письма от барона, в которых он призывал небо в свидетели своего раскаянья, доходившого до крайних пределов самоунижение. Эти супружеския распри происходили по одному и тому же заведенному порядку. Дело начиналось припадком бешенства. Вслед за тем супруга отправлялась искать защиты у батюшки-свекора, в Нанси; ее нагоняли письма, преисполненные выражениями раскаяния, и наконец появляйся сам раскаявшийся преступник, отчаянье и самообвинительные вопли которого были нестерпимее самых припадков бешенства. Но прошествии немногих лет, madame де-Барр стала почти безвыездно жить у свекора в Нанси, и лишь изредка повалялась в сумрачном Савернском замке своего супруга.

В продолжение многих лет несчастный этот брак оставался бездетным. Почти одновременно с злополучною вотчиною короля Станислава (сгоревшого у собственного камина) умер и старый граф Савернский. Сын его увидел себя наследником отцовского имени и титула, и только. Наследственное имение было значительно разстроено, вследствие расточительности и безпечности покойного графа, к тому же из него предстояло уделить приданое девицам де-Саверн, пожилым сестрам старого графа.

Отель в Нанси был на время заперт, и новый гроф Савернский с женою и с сестрами удалился в свой замок. С своими соседями, католиками, суровый протестант имел мало общения; общество, посещавшее его скучный дом, ограничивалось почти исключительно протестантскими священниками, приезжавшими из-за Рейна. На левом берегу Рейна, присоединенном к французской территории только в недавнее время, господствовало смешение Французского и немецкого языков; на последнем граф Савернский был известен под именем Herr von Zaberп. В первое время после смерти отца характер Гера фон Цаберна, быть может, немного и смягчился, но вскоре он стал угрюмее и вспыльчивее, чем когда либо.

Саверн был маленький провинциальный городов. Посреди главной площади красовался старый полуразвалившийся замок гротов, а от нея тянутся две красивые улицы. За замком разстилались мрачные сады, подстриженные и вытянутые в прямую линию по старинной французской моде; за садовой оградой лежали леса и поля, принадлежавшие к поместью Савернского дома. Эти леса и поля окаймлялись другим, большим лесом, который некогда тоже был собственностью графов, но был куплен у последняго безпечного владельца, монсиньорами де-Роган, князьями Империи, Франции и Церкви; кардиналами и архиепископами Страсбургскими. Между последними и их угрюмым соседом-протестантом было мало взаимного расположения. Не одни религиозные вопросы стояли между ними, но и охотницкие интересы. Граф Савернский любил ружейную охоту, и, рыская по своим реденьким лесам с парою тощих собак и ружьем за спиною, нередко встречался с пышною охотою Монсиньора Кардинала, который, как и подобает настоящему принцу, выезжал не иначе, как с егерями и трубачами, с целою сворою собак и в сопровождении целой свиты дворян, одетых в ливреи его дома. Между сторожами его святейшества и единственным лесничим графа происходили частые столкновения. "Передай твоему господину, что я застрелю первого человека в красных штанах, который ступит на мои владения" сказал граф Савернский при одном из этих столкновений, поднимая только что подстреленную им куропатку; и сторож знал, что суровый дворянин не задумается привести свою угрозу в исполнение.

как архиепископ провинции. Я не законник, и потому не могу сказать, что именно послужило поводом к открытию между двумя джентльменами неприязненных действий: был ли то спор о границах в стране, где не существовало межевых изгородей, или же о лесах, о праве охоты и рыбной ловля? Впоследствии я познакомился с секретарем кардинала; то был аббат, некто господин Жаржель. Он говорил мне, что граф Савернский был безразсудный, заносчивый человек, что называется во Франции mauvais coucheur, и рад был малейшему предлогу поссориться.

По случаю этих ссор граф Савернский по-неволе должен был иметь свиданья с своими адвокатами и стряпчими в Страсбурге, и он на целые дни отлучался из дома, где его бедная жена, по всем вероятиям, не слишком тосковала в его отсутствии. В одну-то из этих поездок в главный город провинции, он встретил одного своего бывшого товарища, с которым вместе бился под Гастенбеком и Лауфельдом, барона де-Ламот. Ламот, подобно младшим сыновьям во многих знатных семействах, готовился поступить в духовное звание, но смерть старшого брата избавила его от пострижения и семинарии, и он поступил в армию, где ему была обезпечена хорошая протекция.

Девицы, де Саверн видали в старину этого барона де-Ламот в Нанси. Про него шла самая худая слава: он был игрок, интриган, дуэлист и кутила.

Мне сдастся, что злые языки старых дев не щадили доброе имя и многих других господ; слыхал я и про другия страны, где на девиц точно так же трудно угодить. Я могу представить себе, как граф Савернский выходил из себя, возражая сестрам: "так что ж? разве у каждого из нас нет своих недостатков? Почем знать, на сколько все это клевета? Или уже мы, впавши раз в заблуждение, не можем раскаяться? Я знаю, что он буйно провел свою молодость, но ведь не он первый, не он последний. Мы и прежде видали примеры, что грешники обращались на путь истины и, что до меня касается, я не отвернусь от этого грешника". - А лучше бы было, если бы он отвернулся от меня, сказал мне Ламот, много лет спустя. Но ужь видно судьба его была такая.

Итак, в одно прекрасное утро граф Савернский возвращается из Страсбурга с своим новым приятелем: он представляет барона де-Ламот жене и сестрам, старается придать своему жилищу, по возможности, веселый вид, достает для гостя лучшия вина из своего погреба, вынимает лучшую посуду к столу. Много лет спустя, я познакомился с бароном лично; то был высокий, смуглый, красивый мужчина с хитрым взглядом, мягким голосом и изящными манерами. Что же касается до графа Савернского, то он был низенький, черненький, невзрачный человечек; так, по крайней мере, слыхал я от моей матушки. Впрочем, мистрисс Дюваль не любила его за дурное обращенье с её Biche; когда же моей почтенной родительнице случалось не взлюбить человека, она не могла допустить в нем ни одного хорошого качества; за то она постоянно утверждала, что барон де-Ламот был с головы до ног настоящим джентльменом.

же время знаком с заклятым врагом графа, кардиналом, и нередко приезжал в замок одного прямо из замка другого. Смеясь, рассказывал он о том, как Монсиньор злится на своего соседа. Он желал примирения между обоими домами: давал графу Савернскому весьма благоразумные советы и указывал ему на опасность, которой он подвергается, раздражая такого могущественного врага. Бывали примеры, что добрых людей и за меньшия вины подвергали пожизненному заключению. Кардинал мог выхлопотать lettre de cachet против своего неисправимого противника. Вдобавок он мог довести графа до раззорения штрафами и судебными издержками. Спор между ними был неравный, и слабейшей стороне предстояла неминуемая гибель, в случае если эти несчастные распри не прекратятся. Мнение госпож де-Саверн, на сколько оне отваживались его высказывать, совершенно совпадало с мнением барона де-Ламот, и оне стояли за примирение с соседом. Родные мадам де-Саверн, узнав об этих распрях, умоляли графа прекратить их. Один из этих родственников, барон де-Виомениль, получив назначение на важный военный пост в Корсике, стал звать графа с собою. Какой бы то ни было уголок земного шара представлял для графа более безопасное убежище, чем его собственный дом, где у ворот караулил его неумолимый и всесильный враг. Де-Саверн уступил настоятельным просьбам своего родственника.

Он снял со стены свой Лауфельдский меч и пистолеты, где они висели в течении двадцати лет, привел в порядок свои домашния дела, созвал торжественно всю свою семью, и, поручив ее коленопреклоненно покровительству всеблагого промысла, отправился в путь, чтобы присоединиться к штабу французского генерала.

Несколько недель спустя после его отъезда, и много лет спустя после его женитьбы, жена написала ему, что имеет надежду сделаться матерью. Суровый человек, чувствовавший себя до сих пор глубоко несчастным и считавший неплодие своей жены наказанием божиим за какое нибудь свое или её преступление, был глубоко потрясен этим известием. У меня еще до сих пор хранится немецкая библия, бывшая у него в употреблении; в этой библии записана на немецком языке трогательная молитва, сочиненная им; он призывает благословение божие на имеющого родиться ребенка и выражает надежду, что божья благодать будет пребывать в младенце, что он станет залогом мира, любви и согласия в семействе. По видимому, он твердо был уверен, что у него родится сын. Целью всех его надежд и стремлений было скопить, по возможности больше, для этого ребенка. У меня были в руках многия из писем, писанных им из Корсики жене и сохраненных ею. Оне были наполнены странными, мелочными подробностями, казавшимися воспитания этого нерожденного сына. Он предписывал в домашнем быту соблюдение экономии, доходящей до скаредности, и высчитывать, какую сумму можно будет отложить в десять, в двадцать лет, так чтобы ожидаемому наследнику досталось состояние, достойное его древняго имени. В случае если сам он будет убит на войне, он завещал жене своей придерживаться той же системы строжайшей экономии, так чтобы ребенок, по достижении совершеннолетия, мог появиться в свете, не ударив лицом в грязь. В этих письмах, помнится мне, о событиях компании упоминалось вкратце; главное содержание их составляли молитвы, вычисления и предсказания, имевшия предметом своим ребенка, и наставления, изложенные языком суровой религии писавшого.

При рождении ребенка на свет, вместо мальчика, так страстно ожидаемого бедным отцом, появилась девочка и все семейство, как мне рассказывали, до того растерялось, что не знало, как известить об этом главу дома.

Но от кого же я это знаю? От того самого человека, который говорил, что лучше бы ему было никогда не встречаться с графом де-Саверн, от того человека, к которому бедный граф привязался горячею дружбою, человека, который таинственным сцеплением обстоятельств стал виновником бедствий для людей, которых он по своему, эгоистически, но искренно любил. Говорил же он со мною в такое время, когда у него не могло быть желания меня обманывать.

chatelaine осталась одна в своем печальном тереме, под надзором двух неприветливых дуэнн. Моя добрая матушка, когда ей в позднейшия времена случалось говорить об этих событиях, всегда принимала сторону своей Biche против девиц де-Барр и их брата, и постоянно уверяла, что притеснения дуэнн в связи с несносным характером самого графа, его многоречивостью и страстью во все вмешиваться, были причиною многих печальных событий. Граф де-Саверн, рассказывала матушка, был маленький человечек, любивший наслаждаться звуками собственного голоса и разглагольствовавший с утра до ночи. Он целый день суетился. Он свешивал свой кофе, считал куски сахара, и ни один пирог не мог испечься на его скромной кухне без того, чтобы он его не понюхал. Утром и вечером он говорил домашним проповеди, и продолжал проповедывать и вне кафедры, ко всему применяя предписания закона с неизсякаемым многословием. Веселость в обществе такого человека была невозможна без лицемерия. Жена и сестры его должны были скрывать свою скуку, принимать довольный вид, и с кажущимся участием слушать его, когда он проповедывал. Что касается до девиц де-Барр, то оне привыкли слушать своего брата, как главу семейства, с благоговейною покорностью. У них было множество хозяйственных занятий; оне заведывали варкой и печеньем, соленьем и стиркой; были у них и нескончаемые работы по канве; словом, жизнь маленького замка вполне удовлетворяла их. Лучшого оне не видали. Даже при жизни отца в Нанси некрасивые женщины мало выезжали в свет и состояли чем-то в роде экономок в услужении его сиятельства.

Мадам де-Саверн в первое время по вступлении в эту семью не слишком возмущалась своим зависимым положением. Она пряла и белила, вышивала большие работы, хлопотала по хозяйству и скромно выслушивала проповеди его сиятельства. Но пришла пора, когда её занятия перестали интересовать ее, проповеди показались нестерпимо скучными; когда между ею и её господином стали возникать столкновения, и бедняжка выказала признаки нетерпения и непокорности. Непокорность повлекла за собою страшные домашния бури и стычки. За стычками следовали раскаянье, примирение, прощение и лицемерие.

религиозные споры, в которых гугенот-граф льстил себя уверенностью, что он постоянно побивает бывшого воспитанника семинарии. Я не присутствовал, разумеется, на этих спорах, так как я в первый раз побывал во Франции только двадцать пять лет спустя; но я вижу в воображении графиню, склоненную над своими пяльцами, двух старых дуэнн, раскладывающих карты, и жаркий бой, кипящий между двумя церквами в лице их защитников, сошедшихся в старомодной маленькой гостиной Савернского отеля. "Пусть мне в будущей жизни будет отказано в прощеньи и в свиданьи с теми, кого я любил и погубил на земле, говорил мне барон де-Ламот в одну глубокознаменательную минуту своей жизни, если между Клариссою и мною произошло что либо предосудительное; вся вина наша была в том, что мы скрывали от её мужа привязанность, которую чувствовали друг к другу. Три раза я уходил из их дома, но этот несчастный Саверн каждый раз привозил меня обратно, а я слишком был рад воротиться. Я допускал его говорить по целым часам, признаюсь, для того только, чтобы мне можно было оставаться возле Клариссы. От времени до времени я должен был ему отвечать, и выкапывал уцелевшие у меня в памяти остатки семинарской учейости, чтобы возражать на его проповеди. По всем вероятиям, я часто отвечал не впопад, потому что мысли мои уносились далеко от той чепухи, которую городил бедняк, но ему так же невозможно было изменить мои убеждения, как изменить цвет моей кожи. Так проходили часы за часами; для других они были бы нестерпимо скучны; но не таковы они были для меня. Я не променял бы этот сумрачный, маленький замок на роскошнейший дворец в Европе. Видеть Клариссу, вот все, чего я желал. Денис! Есть на свете какая-то роковая сила, которой мы все повинуемся: с той минуты, как я увидел ее в первый раз, я почувствовал, что в ней моя судьба. Под Гастенбеком я застрелил английского гренадера, который, если бы не я, приколол бедного Саверна штыком. Приподнимая его с земли, я сказал самому себе: рано или поздно я пожалею, что встретился с этим человеком. То же самое, Денис, я почувствовал, когда увидел тебя". Слушая несчастного, я припомнил с своей стороны то странное, неприятное ощущение, похожее на ужас и на предчувствие близкой беды, которое пробежало по мне, когда я в первый раз увидел его красивое лицо, отмеченное как бы рукою самой судьбы.

Я от всего сердца верю словам, сказанным мне бароном де-Ламот в такое время, когда у него не было интереса лгать, я убежден в невинности графини де Саверн. Бедная женщина! Если она и согрешила мыслью, то она так страшно поплатилась за свой проступок, что мы смиренно надеемся, что грех этот не будет ей зачтен. Она не была верна своему мужу, хотя и не изменила ему фактически. Она трепетала перед ним, но имела скромность улыбаться и казаться веселой; за это лицемерие, полагаю, ни один муж и ни один проповедник ее не осудит. Я видел в Вест-Индии, как одного невольника жестоко били за то, что у него был угрюмый вид; мы требуем от наших негров, чтобы они не только повиновались нам, но и чувствовали себя счастливыми.

Я подозреваю, что граф Савернский, отправляясь в Корсику, поступил так отчасти по совету своего друга, барона де-Ламот. Когда он уехал, - барон не являлся более в отель, где начальство над маленьким гарнизоном, покинутым своим естественным комендантом, перешло ж старому школьному товарищу барона, состоявшему пастором и проповедником в Киле, на немецком берегу Рейна; но не подлежит никакому сомнению, что Кларисса обманывала этого джентльмена и своих обеих золовок и поступала в отношении их с весьма предосудительною скрытностью.

Не смотря на смертельную вражду, существовавшую между двумя савернскими домами, т. е. между только-что отстроенным замком кардинала в Парке и отелем графа в маленьком городке, в каждом из домов знали приблизительно обо всем, что случалось в другом. Во время пребывания кардинала в Саверне до девиц де Барр доходили подробные сведения обо всех увеселениях, в которых оне не принимали участия. Разве у нас, по сю сторону канала, не повторяется та же история? Соседки мои, мисс Прайс, знают, как нельзя лучше, какие блюда подаются у меня за обедом; сколько я получил дохода, во что обошлось последнее платье моей жены и на сколько мой сын, капитан Скепгрес {Scapegrace - повеса, сорванец.} задолжал у портного. Без сомнения девицы де Барр получали столь же подробные сведения обо всем, что делалось при дворе принца-кардинала. Что за игра шла в этом замке, что за роскошь там была, что за разрумяненьи развратницы приезжали из Страсбурга, что за представления, что за маскарады там давались, что за оргии хам происходили! Девицы де Барр знали обо всех этих ужасах до самомалейших подробностей, и замок кардинала казался им замком алого людоеда. По вечерам madame де Саверн могла видеть из своей маленькой темной башни все шестьдесят окон кардинальского дворца, сверкавшия огнями. В летния ночи звуки греховной музыки доносились из этого дома, где давались балы и даже театральные представления. Графине было запрещено её мужем посещать эти собрания, но из живших в городе многие ходили во дворец кардинала и до графини не могли не доходить слухи обо всем, происходившем там. Не смотря на запрещение драла, его садовник охотился тайком в лесах кардинала; человека два из прислуги успели украдкою побывать во дворце во время бала; собственная горничная графини ходила туда; наконец и сама графиня почувствовала преступное желание туда отправиться, подобно тому, как первая прародительница графини ощутила желание съесть запрещенный плод. У графини Савернской была одна бойкая, молодая прислужница, светлые глазки которой любили заглядывать в соседские сады и парки, и которая успела снискать расположение одного из слуг архиепископа. Через эту-то женщину узнавала графиня обо всех пирах, балах, обедах и, о ужас! драматических представлениях, дававшихся кардиналом. Она угнала, что свита его святейшества выезжает на охоту в ливрее его дома; что кушает он на серебре, и что за стулом каждого гостя стоит по ливрейному лакею. Он выписал из Страсбурга французских комедиантов. Что может быть потешнее этого нового Мольера? А "Сид"-то как хорош!

Чтобы бывать на всех этих увеселениях, Марта должна была иметь в обоих домах покровительствующую руку для свободного входа и выхода; она должна была обманывать этих старых драконов, девиц де Барр: она должна была иметь возможность тихонько шмыгнуть из ворот, и также тихо шмыгнуть в них обратно. Она рассказывала госпоже обо всем виденном, передавала ей в действии драматическия представления, описывала наряды дам и кавалеров. Графиня де Саверн не могла до-сыта наслушаться рассказов своей горничной. Когда Марта отправлялась на один из таких праздников, графиня снабжала ее разными безделушками для наряда, но в то же время, когда пастор Шнор и старые девы судили и рядили о происходившем в большом Саверне с таким видом, как будто огненный дождь долженствовал истребить эту новую Гоморру и всех находящихся в ней, - она сидела скромно и молча слушала их ворчанье и проповеди. Но в самом ли деле она слушала? Каждый вечер пастор поучал братию в замке, старые девы болтали, но бедная графиня ни на что не обращала внимания. Мысли "ея уносились в больший Саверн, дух её постоянно витал за этим лесом. От времени до времени приходили письма Из действующей армии, от графа Савернского В этих письмах говорилось, что было дело с неприятелем. Прекрасно. Граф остался жив и невредим. Благодарение Богу. Вслед за тем мрачный супруг читал своей бедной, молоденькой жене мрачную проповедь; мрачные сестры и домовый священник пускались по поводу её в коментарии. Однажды, после сражения под Кальви, граф Савернский, который особенно воодушевлялся в минуты опасности, описал, как он в этом сражении находился на волосок от смерти; капелан воспользовался этим поводом, чтобы прочитать благочестивому собранию красноречивую проповедь о смерти и грозящих нам опасностях, о спасении в настоящей жизни и в будущей, и увы! оказалось, что бедная графиня не слыхала ни одного слова из этой проповеди. Мысли её не следили за проповедником; не следили оне и за полком капитана Виомениля под Кальви; оне уносились в дворец большого Саверна; ей грезились балы, комедии, музыка и изящные молодые люди, съезжавшиеся на пиры кардинала из Парижа, из Страсбурга и из имперских владений за Рейном.

"вкуси"; соблазнительное яблоко висело так близко, что его можно было достать рукою, и легко угадать, что изо всего этого вышло. Однажды, вечером, когда все в доме спали, графиня Савернская, в плаще и капюшоне, в сопровождении служанки, укутанной подобным же образом, без шума прокралась к калитке, помещавшейся на заднем дворе замка. Тут ее ожидал экипаж и возница, повидимому, хорошо знавший, кого ему предстоит везти, и куда. Через полчаса езды по прямым аллеям Савернского парка, экипаж остановился у ворот замка. Тут возница соскочил с козел, передал возжи вышедшему на встречу слуге, а сам повел обеих женщин видимо коротко ему знакомыми ходами на хоры большой залы, в которой сидело множество дам и кавалеров, и на конце которой была устроена сцена с занавесом. По сцене сновали взад и вперед мужчины и женщины, и говорили стихами. О боже! то была комедия, одно из тех восхитительных греховных представлений, на которые ей запрещено было ездить, и которые ей так хотелось видеть! После комедии был назначен бал, на котором актеры должны были танцовать в тех же костюмах, в каких появлялись на сцене. Многие из гостей были уже в масках, и в ложе, ближайшей к сцене, сидел сам монсиньор кардинал, окруженный несколькими масками. Графиня Саверн видала его и прежде, когда он с своею кавалькадою возвращался с охоты. Что касается до содержания комедии, то для нея так же трудно было бы дать о нем отчет, как передать содержание проповеди пастора Шнора, слышанной ею за несколько часов перед этим, Франтен шутил с своим господином Дамисом; Жерант запирал на ключ все двери своего дома, и ворча отправлялся спать; сцена совсем темнела, Матурина бросала из окна веревочную лестницу и спускалась по ней вместе с своею госпожею Эльмирой; Франтен придерживал лестницу, и Эльмира, слегка вскрикнув, бросилась в объятия monsieur Дамиса; господин и слуга, госпожа и служанка пели веселый квартет, в котором игривыми красками изображались людския слабости; допев его, они направлялись к гондоле, которая дожидалась их у ступеней, спускавшихся к канату. Итак, покойной им ночи. Когда же старик Жерант, проснувшись от этого шума, выходил в ночном колпаке и видел удаляющуюся лодку, все собрание громко хохотало над безсильною злобою несчастного старика. То была поистине забавная комедия; она и до сих пор нравится публике, и играется как во Франции, так и в других странах.

Комедия сменилась балом. Не желает ли графиня танцовать? Не откажется ли благородная графиня Савернская танцовать с кучером? В танцовальной зале много масок и домино; не она первая появится в них. Но разве на ней маска и домино? Выше было уже сказано, что она укуталась в плащ и в капюшон; а разве плащ не то же домино? Разве к тому, и к другому не надевается капюшон? И неужто же женщины не носят масок дома, точно так же, как и в Родотто?

дня отъезда графа, он и не думал удаляться от графини на слишком далекое разстояние. На зло капеланам, дуэннам, сторожам и запорам он ухитрился поддерживать с нею сношения. Как это ему удалось? С помощью каких обманов, подкупов и военных хитростей? Несчастная чета уже давно предстала перед своего судью; оба потерпели жестокое наказание... но я не хочу говорить подробно о их проступках; я не желаю исполнять роль Фигаро и держать фонарь и лестницу, пока Альмавива взбирается к Розине в окно. Бедная, запуганная, слабая женщина! Страшно поплатилась она за свою, без сомнения великую, ошибку.

Почти ребенком вышла она за града де Саверн, которого не знала и не любила; родители приказали ей идти замуж, и она по-неволе должна была повиноваться. Она была продана и последовала за своим господином. Вначале она переносила свою участь довольно покорно. Если она и плаката, то слезы её скоро высыхали; если она и ссорилась с мужем, то вскоре снова мирилась с ним. Она не помнила зла, и в кротости и покорности не уступала любому невольнику Ямайки или Барбадоса. Я убежден, что ни один невольник не осушал так скоро своих слез, не целовал так охотно руку надсмотрщика, только что нанесшого ему удар, - как эта женщина. Но, само собой разумеется, вы не станете требовать от одного и того же человека и безответной покорности, и искренности. Что до меня касается, я мог бы назвать вам одну даму, которая повинуется только тогда, когда ей угодно; и по чести, чуть ли не сам я нахожусь вынужденным перед нею лицемерить, трепетать и улыбаться.

Когда приблизилось время родов графини Савернской, решено было, что она поедет в Страсбург, где она могла разсчитывать на лучшую врачебную помощь; и здесь-то, шесть месяцев спустя после отъезда её мужа в Корсику, родила она ему дочь, Агнесу де Саверн.

"О Урсула! Ä страшусь этого события. Я могу умереть. Я думаю и надеюсь, что умру. В эти долгие дни, которые я прожила без него, я научилась с таким ужасом ожидать его возвращения, что мне кажеодц что а сойду с ума, когда увижу его! Знаешь ли, что после сражения под Кальви, когда я прочла, что много офицеров было убито, я подумала: не убит ли в том числе и граф Савернский? Я пробежала список убитых, и не нашла в нем его имени; и, веришь ли, сестра моя? я не обрадовалась! Неужели я стала таким чудовищем, что мужу своему желаю... Нет. Пусть уж лучше я умру. Я не могу открыться во всем этом пастору Шпору; он так глуп, что не понимает меня. Он такой же, ваять мой муж: вечно донимает меня только однеми проповедями."

"Слушай, Урсула! Только никому несказывай. Я была на одной проповеди. О, то било с самом деле божественно. То не была скучная проповедь одного из наших пасторов. О, как оне мне надоели! Говорил человек святой жизни, епископ французской - не нашей немецкой - церкви, именно, епископ Амьенский, который в настоящее время гостит у принца-кардинала. Имя епископа господин де-Ламот. Он родственник того самого господина, который часто бывал у нас за последнее время, и который спас жизнь моему мужу в сражении, чем вечно толкует monsieur де-Саверн."

"Как великолепен собор. Я была в нем вечером. Вся церковь была точно усеяна звездами, а музыка напоминала небо. Какое сравнение с тем, что я оставила дома; там этот пастор Шнор и тот, другой, что, вечно проповедывал, когда был дома! Несчастный! Неужели он и там проповедует, в Корсике? В таком случае я жалею о тех, которые его слушают. Когда ты будешь писать мне, смотри не проговорись о соборе. Драконы ничего об этом не знают. Ах, как оне стали бы бранить меня, если бы узнали! Как же оне мне надоели, эти злые ведьмы! Посмотрела бы ты на них в эту минуту: оне воображают, что я пишу моему мужу. Ах, Урсула! Когда мне приходится писать ему, то а по целым часам сижу над бумагой. Я ничего не нахожу сказать, а что говорю, выходит ложью. То ли дело, когда я пишу тебе! Перо само собою ходит по бумаге. Не успею оглянуться, как уже целый лист исписан. Тоже самое бывает, когда я пишу... Если я не ошибаюсь, вон та гадкая ведьма заглядывает через очки в мое письмо. Так го, добрая сестра моя, я пишу его сиятельству графу!"

извещает матушку о рождении ребенка женского пола, и о том, что мать и дочь здоровы.

её сына. Она променяла свое знатное имя на мое, не громкое, но честное. Милая моя! Твои глаза уже не те блестящие, какими я их помню в былые времена; твои черные кудри посеребрились. На мою счастливую долю досталась обязанность отвращать опасности от этой головы. Когда я гляжу на нее, и вижу ее отдыхающею в нашей тихой пристани, счастливою и спокойною под конец нашего бурного плаванья по житейскому морю, чувство безпредельной благодарности наполняет все существо мое, и сердце мое поет хвалебный гимн.

По странному стечению обстоятельств, смерть, преступление, мщение, угрызение совести и тайна обступили колыбель этого невинного и чистого существа, столь же невинного и чистого в настоящую минуту, как и в тот день, когда чуть ли не месячным ребенком, она начала знакомиться с превратностями житейскими.

На вышеупомянутом письме к моей матери, написанном графинею Савернскою накануне рождения её ребенка и оконченным её акушером, выставлено 25-е ноября 1768 года. Месяц спустя Марта Зебах, горничная графини, писала матушке по немецки, что госпожа её жестоко пострадала от горячки, так что даже разсудок её помрачился на некоторое время, и доктора отчаявались в самой её жизни. Девицы де-Барр хотели кормить ребенка с рожка, но оне были неловкия няньки, и ребенок оставался очень плох, пока снова не попал на попечение матери. В настоящую минуту графиня Савернская стала спокойнее и чувствовала себя гораздо лучше. Во время болезни она страшно страдала и в бреду постоянно звала свою молочную сестру, чтобы та защитила ее от какой-то воображаемой опасности.

Как ни мал я был в то время, когда писались эти послания, я живо помню получение следующого за тем письма. Оно и теперь еще лежит у меня в столе; рука, писавшая его в лихорадочном жару, теперь охладела; чернила за эти пятьдесят лет успели выцвесть. Я помню, как матушка воскликнула по немецки (она всегда говорила по немецки в минуты сильного душевного волнения): Боже правый! Голубка моя сошла с ума! И в самом деле, странный бред заключается в этих полинявших строках.

"Урсула, писала она (я не желаю выписывать сполна безумные речи несчастной женщины) после того, как родился мой ребенок, нечистая сила хотела отнять его у меня. Но я боролась и крепко прижимала к себе свою девочку, и теперь они более не могут погубить ее. Я понесла ее в церковь. Со мною была и Марта; он тоже был там, как и всегда, готовый защитить меня от нечистой силы. По моему желанию, ее окрестили Агнесою, и меня тоже окрестили Агнесою. Не странно ли, что я окрестилась двадцати двух лет от роду? Агнеса первая и Агнеса вторая! Но, хотя имя мое и изменилось, сама я не изменилась для моей Урсулы. Имя мое теперь Агнеса Кларисса де-Саверн, урожденная де-Виомениль".

Она действительно крестилась вместе с дочерью в римско-католическую веру, в то время, когда еще не вполне владела своим разсудком. Поступила ли она так под влиянием помешательства? Подумала ли она об этом шаге прежде, чем на него решилась? Познакомилась ли она с католическими духовными в Саверне, или же обращению её содействовали другия побудительные причины, помимо тех споров, которые при ней происходили между её мужем и баронам де-Ламот? В этом же письме несчастная женщина продолжает: "Вчера к моей постели подошли два человека с золотыми венцами на головах, на одном из них были священническия одежды; другой был прекрасен и покрыт стрелами. Они сказали мне: имена наши - святой Фабиан и святой Севастиан. Завтра день св. Агнесы, и она будет ожидать вас в церкви."

окрестил не Агнесою, а Августиною. Марты Зебах не было в живых. Ламот в разговоре со мною не касался этого эпизода в жизни злополучной графини. Должно полагать, что образа и картины, виденные ею в церквах, сильно подействовали на её воспаленный мозг. Достав вероятно где нибудь католический календарь или святцы, она начиталась их, узнала, в какие дни какие святые празднуются, и не совсем еще оправившись от умственного своего разстройства и не подлежа еще полной ответственности за свои поступки, отправилась с дочерью в собор и приняла там крещение.

Теперь, само собою разумеется, несчастная женщина должна была более, чем когда либо, лгать и таиться. Нечистою силою были никто иные, как старые девы, следившия за каждым её поступком, и им-то прежде всего ей необходимо было отвести глаза. Но, разве она не то же car мое делала и прежде, когда ездила тайком во дворец кардинала в Саверне? Я живо представляю себе её положение: худа бы она ни пошла, всюду преследовал ее роковой, сверкающий взгляд этого Ламота. Бедная Ева! Она еще не была потеряна безвозвратно; я в этом уверен; но змей этот неотвязно увивался за нею, и ей суждено было умереть от его ядовитого прикосновения. Кто возьмется предугадать таинственный ход судьбы! Год спустя после того времени, к которому относится мой рассказ, Страсбургскими улицами проезжала прелестная принцесса Имперского дома, улыбающаяся и цветущая, приветствуемая звоном колоколов, пушечными выстрелами, гирляндами, знаменами и кликами толпы. Кто бы подумал, что последнее свое путешествие эта принцесса совершит в безобразной тележке, и тележка свезет ее на эшафот? Графине Савернской оставалось жить всего только год, и ее ожидал не менее трагичный конец.

сознание своих поступков, тем не менее она не могла считаться ответственною на них. По истечении трех месяцев она очнулась как будто от сна, сохранив страшное воспоминание о случившемся. Я не беру на себя объяснить, под влиянием каких галлюцинаций или уступая каким увещаниям, жена непреклонного дворянина-протестанта отправилась в Римско-католическую церковь и окрестилась там вместе с своим ребенком. Впоследствии она никогда не могла припомнить, как это случилось. Страшный ужас овладел ею, когда она стала раздумывать о случившемся, и глубокую ненависть почувствовала она к мужу, виновнику всех её страданий и опасений. С замирающим сердцем стала она поджидать его возвращения. Она прижимала к себе ребенка и запирала все двери на замок, чтобы кто не похитил у нея этого ребенка. Протестанский капелан и протестантки золовки с безпокойством следили за нею; они приписывали её странный образ действий остаткам умственного разстройства; призывали докторов, которые приезжали, соглашались с ними и прописывали рецепты; сама больная принимала их то высокомерно, насмешливо и оскорбительно, то со слезами и видимым страхом, смотря по причудливому настроению своего духа. Было тут над чем призадуматься.

От времени до времени сестры писали её мужу в Корсику, осторожно извещая его о состоянии графини. Он, с своей стороны, немедленно отвечал им, с своим обычным многословием, целыми фолиантами общих мест. Узнав, что у него родилась дочь, он выразил покорность велениям судьбы, и принялся исписывать целые стопы бумаги наставлениями о её пище, одежде, физическом и религиозном воспитании. Ребенку дали имя Агнесы? Он был бы довольнее, если бы ее назвали именем его матери, Барбарою. В одном из писем несчастного джентльмена попались мне наставления о том, как варить кашку для ребенка и какую диету должна соблюдать кормилица. Он писал, чтобы его в скором времени ожидали домой. Корсиканцы были всюду разбиты. Будь он католик, он давным давно был бы пожалован королевским орденом. Monsieur де Виомениль не терял еще надежды исходатайствовать ему орден Воинской Доблести (орден, основанный его величеством лет десять тому назад для протестантов). В этих письмах (которые впоследствии были потеряны по несчастному случаю на море) граф довольно скромно отзывался о личных своих заслугах, (я убежден, что он был человек замечательной храбрости) и только тогда и не вдавался в скучное многословие, когда говорил о собственных своих достоинствах.

Каждая почта приносила новые письма от графа. Война приближалась к концу, а с её окончанием следовало ожидать и возвращения его домой. Он был в восторге от мысли, что увидится с дочерью и станет её куда укрыться от мысли о его возвращении и страшном признании, с которым она неизбежно должна будет предстать пред него. Как! Жена заклятого протестанта перешла в католическую веру, и даже окрестила в эту веру его ребенка? Она чувствовала, что он убьет ее, когда узнает о случившемся. Не зная на что решиться и вне себя on. страха, она отправилась к крестившему ее священнику. Аббат Жаржель (секретарь его святейшества) знал её мужа, но он уверил ее, что у кардинала довольно могущества, чтобы защитить ее от всех протестантов Франции, взятых вместе. Должно думать, что она имела свидания и с самим кардиналом, хотя об этом не упоминается в письмах её к моей матери.

готовность употребить все свое влияние в его пользу.

Приближался день возвращения графа. Этот день настал. Я вижу в воображении, как храбрый дворянин с трепещущим сердцем взбирается по ступеням скромного дома, в котором семейство его жило в Страсбурге со дня рождения ребенка. Как часто видал он этого ребенка во сне; как он молился о нем и о своей жене, то во время ночного бдения на бивуаках, то стоя, спокойный и преданный исполнению долга, под неприятельским огнем.

Он входит в комнату и видит только испуганные лица двух слуг, да бледные растерянные лица своих старых сестер.

-- Где же Кларисса и ребенок? спрашивает он.

Удар паралича не так страшно перевернул бы несчастного, как роковое известие, которое трепещущие домашние принуждены были сообщить ему. Впоследствии я видел господина Шнора, того самого немецкого пастора, которому была поручена, в отсутствии графа, должность капелана в графском замке. "Когда графиня Савернская ко времени родов уехала в Страсбург, рассказывал мне пастор Шнор, я возвратился к своим обязанностям в Киле. Я рад был снова очутиться у своего спокойного домашняго очага, потому что прием, сделанный мне высокородною дамою, был далеко не радушен. Много мне пришлось вынести насмешек и колких слов от графини, каждый раз, как я, по долгу службы, являлся к столу. Поверители, сэр, она поднимала меня на смех даже в присутствии своих слуг. Она называла меня своим тюремщиком. Она передразнивала мою манеру есть и пить. Она зевала во время моих проповедей, и восклицала: "Oh, que c'est bête!" Когда же я начинал петь псалмы, она вскрикивала и перебивала меня: "Извините меня monsieur Шнор, но право от вашего фальшивого пенья у меня голова болит;" так что мне становилось затруднительно приступать к этой части богослужения. Как только я начинал петь, самые слуги принимались смеяться надо мною."

"Жизнь моя била поистине мукою, но я терпеливо выносил все эти пытки, как по чувству долга, так из привязанности к графу. Когда её сиятельства слегла в постель, я почти не пропускал ни одного дня, чтобы не явиться к сестрицам графа и не осведомиться о здоровье графини и её ребёнка. Я и крестил младенца. Мать его по болезни не могла присутствовать при обряде; но она прислала сказать мне через девицу Марту, что я могу дат ребенку, какое мне угодно, имя, но что она будет звать его Агнесою. Это случилось 21 января, в тот самый день, когда католическая церковь празднует память св. Агнесы, и я помню, что в то время меня поразило это совпадение обстоятельств."

"Когда граф явился ко мне рассказать, что жена его бежала и взяла ребенка с собою, он был, как потерянный; волосы его из черных сделались седыми, в лице и движениях его была видна безумная скорбь. Он принес с собою клочек бумаги, над которым в изступлении рвался и плакал. То разражался он страшными проклятиями, то призывал назад свою жену, свою дорогую, заблудшую овечку, обещая простить ей все, лишь бы она возвратилась и возвратила ему его ребенка. Вопли и стоны его были так жалобны, что они самого меня глубоко растрогали. Когда же я, из принесеного им клочка бумаги, узнал, что графиня оставила ту веру, которую отцы наши так доблестно исповедывали в скорбях, в заточении, на войне, среди гонений и убийств, то я почувствовал себя потрясенным не менее самого графа."

"Мы возвратились через мост обратно в Страсбург и направились к соборной церкви; при входе в нее, мы встретились с Аббатом Жоржель. Аббат, который меня знал, при виде моем, сделал неудачную попытку улыбнуться. От природы он был бледен лицем, но когда я сказал: "это его сиятельство граф Савернский" - его лицо слегка зарумянилось.

" - Где она? спросил несчастный граф, хватая Аббата за руку.

" - Кто? спросил аббат, пятясь немного назад.

" - Где моя дочь? Где моя жена? крикнул граф.

"Silence, monsieur! остановил его аббат. Вспомните в каком вы месте.

"В эту самую минуту из алтаря донеслось да нас пение, и бедный граф остановился, как громом пораженный. Мы стояли возле самой купели. Шатаясь, он прислонился к одной из колонн храма, и над самой его головою пришлось изображение св. Агнесы.

"Не было человеческой возможности оставаться равнодушным свидетелем его отчаянья. "Граф, проговорил аббат, я сочувствую вашему огорчению. Этот удар постиг вас, так неожиданно, но я... я надеюсь, что это все так случилось для вашего же блага."

" - Так вы знаете о случившемся? спросил граф.

"Тут аббат принужден был, запинаясь, сознаться, что он точно знал о случившемся. Как же была и не знать ему, когда он сам совершил обряд, отлучивший несчастную графиню от церкви её отцов.

"Граф, с отчаянием на лице, потребовал метрическую книгу, которая подтвердила роковое известие. В ней мы прочитали, что 21-го января 1769, в день св. Агнесы, её сиятельство Кларисса, графиня Савернская, урожденная да Виомениль, имея от роду двадцать два года, и Агнеса, единственная дочь графа Савернского и его супруги, были окрещены и приняты в недра католической церкви в присутствии двух свидетелей, подписи которых тут же находились.

"Граф сталь на колени и склонился над метрической книгой, произнося что-то такое, что скорее походило на проклятие, чем на молитву. В эту самую минуту отошла служба в алтаре, и Монесиньор, окруженный духовенством, вышел в ризницу. Тогда сэр, граф Савернский, вскочил на ноги, выхватил меч, и, грозясь на кардинала кулаком, произнес изступленную речь, призывая проклятия на ту церковь, представителем которой был принц-архиепископ.

" - Где моя овечка, которую вы отняли у меня? сказал он словами пророка к нечестивому царю.

"Кардинал гордо возразил ему, что обращение графики Савернской было не его делом, а делом самого неба, и добавил: вы были для меня дурным соседом, милостивый государь, но тем не менее я желаю вам добра, и потому надеюсь, что и вы последуете её примеру.

"При этих словах граф окончательно потерял терпение; в неистовых речах нападал он на римскую церковь, призывал проклятия на голову кардинала и пророчил ему, что настанет день, когда его гордыня получит достойное наказание. Против Рима и его заблуждений он разразился целым потоком слов, которые у него, к сожалению, были всегда на готове.

"Я должен сознаться, что принц Луи де-Роган отвечал в этом случае с немалым чувством собственного достоинства. Он заметил, что подобные слова в храме оскорбительны и неуместны; что в его власти было бы арестовать графа и требовать его наказания, как богохульца и поносителя церкви; но что, из уважения к бедственному положению графа, он готов забыть необдуманные и дерзкия слова, сказанные им; что же касается графини Савернской, то он съумеет защитить ее и её ребенка от гонений, которые мог бы навлечь ей похвальный её поступок. "Не без труда, продолжал пастор Шнор, удалось мне уговорить несчастного графа выдти из церкви. Я поспешил его увести, потому что резкия выраженья графа могли нас обоих втравить в беду. Почти обезумевшого отвел я его домой, где нас ожидали благородные девицы, его сестры. Испуганные его страшным видом, оне умоляли меня не покидать его.

"Граф снова отправился в ту комнату, где жила его жена с дочерью, и при виде разных безделушек, напоминавших ему о той и другой, предался такому отчаянью, что вчуже было жалко смотреть. На комоде валялся маленький чепчик, принадлежавший ребенку. Он схватил его; покрывая поцелуями и орошая слезами, обращался к отсутствующей жене, умоляя ее возвратить ему ребенка и обещаясь все простить. Он спрятал чепчик у себя на груди и принялся перерывать все комоды, шкапы и книги, отыскивая указаний, которые могли бы навести на след бежавшей. Я был вполне убежден - и сестры графа были одного со мною мнения, что графиня укрывается вместе с ребенком в каком нибудь монастыре, что кардинал знает место её убежища, и что вСе усилия протестанта-мужа отыскать ее будут тщетны. Могло случиться, что, наскучив своим убежищем - я знал графиню за женщину причудливую и легкомысленную, и уже никак не предполагал в ней того, что католики называют призванием к монастырской жизни - итак, могло статься, что она сама через несколько времени покинет монастырь. Основываясь на этой шаткой надежде, я старался, как умел, утешить графа. Но, он, за минуту перед тем готовый на всепрощение, в следующую за тем минуту дышал гневом. Он скорее соглашался видеть дочь свою мертвою, чем католичкою. Он говорил, что пойдет к королю - нужды нет, что король окружен развратницами, - и потребует суда. Во Франции еще довольно дворян протестантов, в которых еще не в конец подавлен древний дух; сильный их сочувствием, он станет требовать удовлетворения за свою обиду.

"У меня было смутное подозрение, от которого я впрочем старался отделаться, считая его несправедливым, что в бегстве графини было замешано третье лицо. Подозрения мои падали на человека, которому граф в былые времена выказывал большое расположение и который во мне самом успел возбудить участие. Несколько дней спустя после отъезда графа, я прогуливался позади Савернского замка, как вдруг на поле, смежном с лесами кардинала, показался этот самый человек с ружьем через плечо. То был барон де-Ламот.

"Он сказал мне, что гостит в настоящее время у кардинала, осведомился о здоровьи Савернских дам и поручил засвидетельствовать им свое почтенье. Смеясь, рассказал он мне, что не был допущен в доме, когда на днях явился к ним с визитом, и заметил, что, как старый товарищ графа, считал себя в праве разсчитывать на лучший прием. В то же время он выразил сожаление об отъезде графа, как вам известно, продолжал он, я ревностный католик; у нас с графом часто бывали весьма серьезные разговоры, в которых мы касались вопросов, разделяющих наши церкви. Я убежден, что мне удалось бы обратить его в недра католической церкви. При этом я, смиренный сельский пастор, не убоялся возвысить голос в защиту истины, и у нас завязался в высшей степени занимательный разговор, в котором сила аргументации осталась на моей стороне."

"Я всегда был плохой ездок, продолжал добрый старый священник свой безъискусственный рассказ. Когда мне, в должности капелана и домоправителя, случалось сопутствовать графине Савернской в её прогулках верхом, она, бывало, каждый раз далеко опередит меня, уверяя, что для нея трястись моей клерикальной рысцой нестерпимо. Надо вам сказать, что у нея была ярко красная амазонка, вследствие чего ее можно было издалека отличить; и мне казалось, что я видел ее разговаривающею с господином, сидевшим на серой лошади и одетым в кафтан травянисто-зеленого цвета. Когда я спросил ее, с кем это она разговаривала, она отвечала мне: "М. le pasteur, вам во сне приснилась серая лошадь и зеленый кафтан. Если вы приставлены ко мне шпионом, то старайтесь, по крайней мере, поспевать за моею лошадью, или призовите себе на помощь старых барышен." Дело в том, что графиня постоянно ссорилась с этими старыми барышнями; да и то сказать, обе оне были презлые и пресварливые. Оне обращались со мною, с пастором реформатской церкви аугсбургского исповедания, как с лакеем, и заставляли меня вкушать хлеб мой в уничижении. Графиня же, при всей своей гордости, легкомысленности и вспыльчивости, умела порою быть такой ласковой и приветливой, что никто против нея не мог устоять. Да, сэр, продолжал пастор, эта женщина, умела войти в душу, и. когда она скрылась, я так сокрушался о ней, что завистливые старые золовки сочинили, будто сам я был в нее влюблен. Фу, ты! придет же этакая непотребность в голову!

"В первый же день своего злополучного приезда, граф открыл нечто такое, что все мы проглядели, и сестры его при всем своем любопытстве и я, даром что я человек не дюжинной проницательности. В письменном столе её сиятельства, между кучею разорванных бумаг" нашелся клочек бумаги, на котором было нависаю её рукою "Урсула, тиран возвр..." и ничего более.

"