Дениc Дюваль.
Глава III. Путешественники.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дениc Дюваль. Глава III. Путешественники. (старая орфография)

ГЛАВА III.
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ.

Однажды вечером, во время летних вакаций, я сидел дома на моем маленьком стуле. На дворе лил ливмя дождь. В нашу цирюльню обыкновенно и по вечерам наведывались посетители, но в этот раз никого не было. Я, помнится, ломал голову над латинской грамматикой, за которую матушка засаживала меня каждый раз, как я приходил из школы. Там сидели мы, каждый за своим занятием, как вдруг по пустынной улице послышался шум шагов. Мы прислушиваемся - шаги приближаются и останавливаются у нашей двери.

-- Г-ма Дюваль, вот мы и пришли, говорит чей-то голос за дверью.

-- Ah, bon Dieu! восклицает матушка и сильно бледнеет. Вслед за тем я слышу крик ребенка. Боже! как у меня врезался в памяти этот ребяческий крик!

Дверь отворяется, врывающийся ветер чуть не задувает обе наши свечи, и в комнату входят...

Входит джентльмен и подает руку даме, укутанной с ног до головы в шали и плащи; за ними идет служанка с плачущим ребенком на руках, позади всех следует лодочник Джерсан.

Мать моя испускает сиплый крик, и с восклицанием: "Кларисса, Кларисса!" бросается к даме, обнимает ее и осыпает страстными ласками. Ребенок жалобно кричит. Нянюшка силится успокоить его. Незнакомец снимает шляпу, отряхивает с нея дождевую воду и глядит на меня. Тут то по мне пробежало какое-то странное сотрясение ужаса. Такое сотрясение я испытал раза два в моей жизни. Человек, вызвавший его во мне однажды, был моим врагом и кончил плохо.

-- Переезд наш был очень бурный, проговорил незнакомец по французски, обращаясь к моему деду. Мы пробыли на море четырнадцать часов, графиня жестоко страдала во время переезда и очень ослабела.

-- Твои комнаты готовы, нежно проговорила мать. Бедная моя Biche! Нынешнюю ночь ты заснешь спокойно; теперь тебе нечего бояться.

За несколько дней перед этим, я видел, как матушка вместе с служанкою хлопотала на верху, убирая комнаты и разставляя в них лучшую мебель. На вопрос мой, кого она ожидает, я получил пощечину и приказание замолчать. Но видимо, незнакомцы-то и были ожидаемые посетители: из разговора матушки я узнал, что даму зовут графинею Савернскою.

-- А это твой сын, Урсула? проговорила дама. Какой он у тебя большой! А моя-то мозглявая, все плачет.

-- Ах ты моя милая крошка, воскликнула моя матушка, схватив ребенка, который заплакал громче прежнего, испугавшись "развевающихся перьев и высокого шлема" г-жи Дюваль, которая в то время носила высокие головные уборы, и в воинственности вида ужь конечно не уступала никакому Гектору.

Я помню, что меня неприятно поразил грубый отзыв бледной дамы о своем ребенке. Я всегда любил детей, и люблю их даже до глупости, (чему может служить доказательством мое обращение с собственным моим повесою) и никто не скажет, чтобы я был жесток с моими товарищами в школе и затевал драки не иначе, как с оборонительною целью.

Мать моя подала на стол угощение, какое случилось в доме, и пригласила гостей к своей скромной трапезе. Какие мелочные подробности запечатлелись в моей памяти! Я помню, что меня, как истого мальчика, страшно разсмешило замечание дамы: Ah c'est èa du thé? je n'en nai jamais goûté. Mais c'est très mauvais, n'est ce pas, М. le Chevalier? Как видно, в Альзасе чай еще не был введен в употребление. Матушка осадила мою веселость своим обычным прикосновением к моим ушам. Добрая душа дня не пропускала, не подвергнув меня этой исправительной мере. Графиня вскоре удалилась в свою комнату, где матушка постлала для нея свое лучшее белье, и где была тоже приготовлена постель для служанки Марты, которая унесла туда плачущого ребенка.

У нас в доме было обыкновение утром и вечером молиться сообща, всей семьею, при чем дедушка весьма красноречиво читал за нас молитвы. Но когда в этот вечер он раскрыл свою библию и велел было мне прочитать из нея главу, матушка сказала: "Нет. Бедная Кларисса устала и ей надо лечь в постель." И приезжая дама пошла ложиться. Когда я приступил к обычному чтению, я помню что слезы покатились по лицу моей матери и она воскликнула: "Mon Dieu, mon Dieu! ayez pitié d'elle!" Когда я же я хотел запеть наш вечерний гимн: Nun ruhen alla Wälder", она велела мне замолчать, говоря что наша верхняя жилица устала и хочет спать. И она сама отправилась на верх посмотреть, не нужно ли чего гостье, а мне велела проводить незнакомого джентльмена к нашему соседу, булочнику Биллис, у которого была для него приготовлена квартира. Я пошел с ним, болтая по дороге; первое ощущение ужаса, пробежавшее по мне при его появлении, вскоре изгладилось.

Никогда я не забуду ужаса и удивления, овладевших мною, когда матушка сказала мне, что наша гостья папистка. В нашем городе жили два джентльмена этого исповеданья; но они мало имели сношении с тем смиренным классом общества, к которому принадлежали мои родители. Человека два католика было похоронено в запущенном участке сада древняго аббатства, в котором было место погребения монахов, еще задолго до Генриха VIII. Вообще католики были в нашем городе на перечет.

Незнакомый джентльмен был первый папист, с которым мне довелось вступить в разговор. Помню, прогуливаясь с ним по городу и показывая ему разные достопримечательности, я спросил у него: "А сами вы жгли протестантов".

-- Как же, отвечал он, зверски улыбаясь. Я несколько человек их изжарил и постом съел. При этих словах и отшатнулся от его бледного, осклабляющагося лица с те" же старым чувством ужаса, как и ври перво" наше" свиданьи.

Наша гостья была очень больна; на бледных щеках её рделись но красному пятну; по целым часам просиживала она молча, боязливо оглядываясь по сторонам. Матушка не спускала с нея глав, и сама казалась не менее перепуганною. Временами графиня не могла слышать крик своего ребенка и отсылала его от себя. Временами же она прижимала его к себе, уносила в свою комнату и завиралась с ним. По ночам она бродила по всем комнатам. Я спал в маленькой каморке, рядом с комнатой моей матери. Помню, что меня однажды ночью разбудил голос графини, кричавшей у матушкиной двери: "Урсула, Урсула, скорее лошадей, я должна бежать! Он едет сюда, я знаю что он едет!" Матушка и горничная графини с трудом уговорили ее возвратиться в свою спальню. Где бы она не находилась, при каждом крике ребенка она вскакивала с места и бросалась к нему. Но при всем том, она не любила его; через минуту она бросала его на постель, а сама шла к окну и глядела на море. По целым часам сиживала она у окна, притаившись за занавеской, как будто скрываясь от кого-то.

Аптекарь часто приходил к на", качал, глядя на пакту гостью, головою и прописывал лекарство. Лекарство не помогало. Безсонница продолжалась. Графиня была постоянно в лихорадочном состоянии, безсвязно отвечала она на предлагаемые ей вопросы, плакала и смеялась без всякой видимой причины. Она отталкивала подаваемые ей кушанья, хотя они были лучшия, какие только бедная матушка могла состряпать; отсылала моего деда в кухню и запрещала ему иметь дерзость при себе садиться. С матушкой она была то капризна, то ласкова, попеременно, и жестоко бранилась с ней, если матушка строго обращалась со мною. Г-жа Дюваль боялась своей молочной сестры. Она, царившая над всеми в доме, становилась кроткой и покорной перед бедной полоумной женщиной.

Барон де-Ламот жил по прежнему на своей квартире, и только приходил к нам. Я принимал его за двоюродного брата графини, он и сам себя выдавал за него, и я решительно не понимал, иго значили слова нашего пастора, мистера Бареля, когда он пришел однажды к матушке и сказал ей: Fi donc! за славное ты дело принялась, madame Дюваль, ты, старшая дочь нашей церкви!

-- Ты укрываешь нечестие и потворствуешь греху. И он назвал по имени грех, обозначенный в седьмой заповеди.

Я был слишком молод, чтобы понять значение сказанного им слова. Но, не успел он договорить его, как матушка, вооружившись мискою с супом, воскликнула: "Убирайтесь-ка вы, милостивый государь, по добру по здорову; а то, я не посмотрю, что вы пастор, и спроважу вам весь этот суп в вашу скверную рожу, да и миску туда же." Она была так страшна в эту минуту, что пастор поспешил ретироваться.

Вскоре за тем дедушка возвратился домой. Оц казался перепуганным не менее своего командира, мистера Бареля, и стал выговаривать матушке, за чем она так дерзко ответила пастырю церкви. "В целом городе, продолжал он, только и толков, что о тебе и об этой несчастной графине."

-- Целый город не более, как старая сплетница, возразила госпожа Дюваль, топнув ногою и... чуть было я не сказал: покручивая свои ус... Как? эти французишки поднимают гвалт из за того, что я приняла к себе свою молочную сестру? По ихнему предосудительно приютить у себя бедную, безумную, умирающую женщину? Ах они трусы, трусы! Слушай, petit papa; если ты у себя в клубе позволишь, кому бы то ни было, слово сказать про твою невестку, и не поколотишь того человека, то я сама с ним расправлюсь." И, но чести, я убежден, что дедушкина невестка сдержала бы свое слово.

Чуть ли не мое собственное простодушие было отчасти причиною того безчестья, которому подверглась моя бедная матушка. Как-то раз, к нам заглянула соседка, госпожа Крошю, и спросила у меня, как поживает наша жилица и её двоюродный брат, граф?

-- Madame Кларисса плохо поправляется, отвечал я, покачивая головою с глубоконыслеиним видом; что же касается до джентльмена, то он вовсе не граф и не родня ей, г-жа Крошю.

-- А! так он ей не родня! проговорила соседка. И весть эта быстро разнеслась по городу. Когда в следующее воскресенье мы отправились в церковь, пастор Барел сказал такую проповедь, что вся церковь стала на нас оглядываться, и бедная матушка вся раскраснелась, как рак, только что вынутый из кипятка. Я не вполне сознавал важность сделанного мною проступка, но знаю, что матушка по своему лихо отблагодарила меня за него. На свист палки (сам я в подобных случаях закусывал язык и не издавал ни звука), вошла наша больная; вырвала палку у матушки из рук и самое ее оттолкнула на другой конец комнаты с такой силой, какой от нея нельзя было и ожидать. Она схватила меня в свои объятия, и принялась прохаживаться взад и вперед по комнате, бросая на матушку гневные взгляды.

-- Бить родного ребенка! повторяла она. Чудовище! Чудовище! Стань на колени и проси прощенья; если же ты этого не сделаешь, то, даю слово, что велю отрубить тебе голову.

За обедом она подозвала меня и велела сесть возле себя. "Епископ! обратилась она к дедушке, моя статс-дама сегодня провинилась. Она позволила себе бичевать маленького принца скорпионом, которого я вырвала у нея из рук. Герцог! если она это еще раз сделает, я повелеваю вам отсечь ей голову". И с этими словами она схватила большой столовый нож и принялась им размахивать, захохотав тем странным хохотом, который бедную матушку постоянно вводил в слезы. Она, бедняжка, всех нас величала герцогами и принцами. Герцогом она постоянно называла барона де-Ламот, протягивала ему руку и говорила: "преклоните колена, сэр, и целуйте нашу царственную руку". И де-Ламот, с грустным лицем, становился на колени и исполнил эту печальную церемонию. Однажды дедушка, который был плешив, и на этот раз без парика, работал в саду под её окном; вдруг она, улыбаясь, подозвала его и, когда бедный старик подошел, вылила ему на лысину целое блюдечко с чаем, проговорив: ставлю тебя и помазую епископом Сен-Денисского аббатства.

Горничная Марта не могла вынести постоянных забот и ухода, требуемых состоянием её госпожи. Без сомнения, обязанности её показались ей еще более тягостными, с тех пор, как новая госпожа, и притом очень строгая и повелительная, была поставлена над нею в лице г-жи Дюваль. Мать моя любила командовать над всеми; она ходила за графиней, ходила за её дочерью, и страстно любила и ту, и другую. Но она любила по своему и ревновала их ко всякому, кто становился между ею и предметами её любви. Нечего говорить, не сладка была жизнь её подчиненных.

После трех месяцев Марта объявила, что хочет возвратиться домой. Матушка обозвала ее неблагодарною тварью, но рада радешенька была от нея избавиться. Она постоянно утверждала, что Марта ворует разные наряды, кружева и побрякушки, принадлежащие её госпоже. В недобрый час эта Марта покинула наш дом. Я убежден, что она была привязана к своей госпоже, и любила бы ребенка, если бы матушка не оттолкнула ее от него своим суровым вмешательством.

Между французским и английским берегом, как в военное, так и в мирное время поддерживаюсь постоянное сообщение посредством маленьких лодок, которые, я имею повод думать, перевозили всякия позволенные и непозволенные клади. Дедушка был хозяином небольшого рыболовного судна, пополам с одним лиддским уроженцем, Томасом Грегсон. Наши лодки довезли Марту до пол-дороги и передали ее встречной французской лодке, которая доставила ее в Булонь.

Едва она ступила на набережную, первым лицем, попавшимся ей на встречу, был господин её, граф Савернский, только что приехавший в этот самый день в Булонь.

Он кинулся к ней; она вскрикнула и отшатнулась назад, но толпа нищих, обступившая ее сзади, помешала её отступлению. Ребенок, жив ли ребенок? было первым вопросом графа.

-- Ребенок жив и здоров. Благодарение Богу!

Одним камнем стало меньше на сердце бедного отца.

-- Да, ваше сиятельство.

-- Барон де-Ламот тоже в Уинчельси?

-- Д... О нет, нет, ваше сиятельство.

-- Не лги! Он не покидал ее во время путешествия. Они останавливались в одних и тех же гостинницах. Г-н ле-Брён, купец, 34 лет от роду, сестра его, г-жа Дюбуа, 24 лет, с ребенком женского пола на руках и горничная оставили здешний порт 20 апреля, на английском рыболовном судне "Мери" из Рай. Ночь перед тем, как сесть на корабль, они провели в гостиннице "Ecu de France". Я был уверен, что отыщу их.

-- Клянусь вам всеми святыми, я ни на минуту не оставляла графиню во время путешествия.

-- Ты только теперь ее оставила? Довольно. Как название той лодки, на которой ты приехала в Булонь?

В эту самую минуту подошел один из матросов, служивших на этой лодке, и подал Марте, забытый ею узелок. Граф велел ему идти за собою в гостинницу, обещаясь дать ему заранее на водку.

-- Хорошо ли он обходится с нею? спросил он по дороге у горничной.

-- Dame! Мать родная не могла бы быть нежнее с своим детищем.

Сопровождаемый Мартою, лодочником и наемщиками кладей, граф пришел в гостинницу. Тут служанка гостинницы рассказала ему, что у них же останавливалась г-жа Дюбуа с братом; она, бедненькая, смотрела такою больною, и всю ночь проговорила, не смыкая глаз. Брат её останавливался во Флигеле, что направо через двор.

-- Вам, сударь, досталась та самая комната, в которой она ночевала. И как же её девочка плакала! Посмотрите, окна выходят на гавань....

-- На какой стороне постели спал ребенок?

-- Вот на этой.

Граф Савернский взглянул на то место, которое указала служанка, наклонился головою к подушке и горько заплакал. По загорелому лицу рыбака тоже катились слезы. Le pauvre homme, le pauvre homme, повторял он.

-- Пойдемте ко мне в комнату, обратился граф к рыбаку. Взрыв чувства миновался, и он был совершенно спокоен.

-- Ты знаешь в Уинчельси дом, из которого приехала эта женщина?

-- Знаю.

-- Ты отвозил туда господина с дамой?

-- Да.

-- Ты помнишь этого человека?

-- Как нельзя лучше.

-- Возьмешься ли ты за тридцать луидоров отправиться нынче же в море, переправить пассажира и отдать письмо барону де-Ламот?

"Кавалеру Франчуа Жозефу де-Ламот в Уинчельси, в Англии.

"Я знал, что отыщу вас. Я с самого начала знал, где вы скрываетесь. Не заболей я в Нанси тяжелою болезнью, я настиг бы вас двумя месяцами ранее. После всего, что произошло между нами, я знаю, что это приглашение будет для вас равносильно повелению приехать, и что вы явитесь на него с тою же поспешностью, с какою явились выручать меня от английских штыков под Гастенбеком. Между нами, барон, дело идет на жизнь и на смерть. Я надеюсь, содержание этого письма вы сохраните в тайне и не замедлите последовать за моим посланным, который доставит вас ко мне.

Письмо это пришло к нам вечером, когда все наше семейство было в сборе в передней комнате магазина. У меня на коленях сидела малютка, которая знать никого не хотела, кроме меня. В этот вечер графиня была довольно спокойна, ночь стояла тихая, и окна были открыты. Дедушка читать свою книгу, графиня и г-н де-Ламот играли в карты, хотя первая, увы! не могла играть долее десяти минут сряду. Вдруг раздался стук в дверь. Услышав его, дедушка отложил свою книгу.

-- Что там такое?проговорил он. Entrez. Comment, c'est vous Bidois?

-- Oui, c'est bien moi, patron, отвечать Бидуа здоровенный малый, в сапогах и куртке, с рыбьим хвостом, висевшим до самых пяток. C'est la le petit du pauv' Jean Louis? Est i genti, le pti patron! И глядя на меня, он тер себе рукою переносицу.

В эту самую минуту графиня вскрикнула три раза, захохотала и заговорила: "а! это мой муж воротился с войны. Вон он у окна. Здравствуйте, ваше сиятельство! здравствуйте. У вас дочка родилась, гадкая-прегадкая, которую я совсем таки, совсем, совсем не люблю! Ah, c'est mon mari qui revient de la. guerre. Il est là, à la croisée. Bon jour М. le Comte! Bon jour. Vous avez une petite fille bien laide, bien laide, que je n'aime pas du tant, pas tant, pas du tant. Он тут, я видела его у окна. Вот он, вот он! Спрячьте меня от него, он убьет меня, он убьет меня!"

-- Успокойтесь, Кларисса, заметил де-Ламот, которому, без сомнения, успели наскучить вскрикиванья и сумасбродные выходки бедной женщины.

-- Calmez-vous, ma fille, протянула матушка из соседней комнаты, где она стирала.

-- Не вашу ли милость зовут кавалером де-Ламот, спросил Бидуа.

-- Après, monsieur, отвечал барон, гордо взглянув на него из-за карт.

-- В таком случае у меня к вашей милости есть письмо. И матрос подал барону вышеприведенное письмо.

Этот Ламот не раз видел смерть лицем к лицу в разных отчаянных стычках. Хладнокровнее его не было игрока в ту страшную игру, в которой участвуют сталь и свинец. Он спокойно положил полученное письмо в карман, окончил партию с графиней и, сказав Бидуа, чтобы он шел за ним на его квартиру, распростился с, нами. Бедная графиня строила домики из карт и оставляла происходившее вокруг нея без внимания.

Странные должности справлял я в то время, к которому относится мой рассказ. Дедушка приучал меня к своему ремеслу. Наш подмастерье посвящал меня в тайны благородного искусства завиванья париков; я с малюткой на улицу, таща её маленькую тележку, я имел великое сражение с уличными мальчишками, которые вздумали смеяться надо мною; маленькая Агнеса сидела в своей тележке и сосала пальчик. Драка была в самом разгаре, когда к нам подошел доктор Бернард, ректор английской церкви св. Филиппа, в которой он нам, французам, позволял справлять богослужение, пока наша собственная церковь перестроивалась. Доктор Бернард почему-то не жаловал всю нашу семью (впоследствии я узнал, что у него были на то уважительные причины) и, само собою разумеется, пользовался в свою очередь нерасположением всех наших. Быть может, одною из причин, ожесточивших против него мою матушку, было то обстоятельство, что его большой, парик, завивался в другой цирюльне. - Ах вы, маленькие негодяи, сказал он, подходя к нам, мальчишкам. Я всех вас засажу под арест и велю высечь моему сторожу. (Доктор Бернард занимал в то же время высшую муниципальную должность). Этот маленький французский цирюльник вечно что нибудь да напроказит.

-- Они смеялись надо мною, сэр, кричали мне вслед: "нянька, нянька", и хотели опрокинуть тележку; не мог же я все это стерпеть. Я обязан защищать эту бедную крошку, которая сама защититься не может, продолжал я, воодушевляясь. Мать её больна, нянька бежала, и у нея нет другого покровителя, кроме меня и "Notre Père qui est aux cieux"; при этих словах я поднял руку к небу, точь в точь, как делывал дедушка. Когда эти мальчишки обижают ее, я должен с ними драться.

Доктор провел рукою по глазам, пошарил у себя в кармане и дал мне доллар.

-- Приходи-ка к нам в ректорский дом, дитя мое, сказала мистрисс Бернард, которая была с мужем. И взглянув на ребенка, она добавила: "бедная малютка, бедная малютка!"

Между тем, доктор, держа меня за руку и обратившись к мальчишкам, сказал: "слушайте вы, мальчишки! Если я еще узнаю про вас, что вы так малодушны и бьете этого молодца за то, что он исполняет свою обязанность, не будь я Томас Бернард, если я вас не велю высечь своему сторожу. Эй, ты, Томас Каффин, сейчас мирись с маленьким французом!. Я объявил, что готов во всякое время мириться и драться, когда только Томасу Каффину угодно, и вслед за тем снова занял свой лошадиный пост и потащил маленькую тележку по Сондгету.

был большой охотник. Тут ко мне подошел незнакомый господин; лицо его я не могу припомнить, но помню, что он заговорил со мною на том же смешанном, французско немецком наречии, на котором говорили матушка и дедушка.

-- Это ребенок госпожи Фон-Цаберн? спросил он, дрожа всем телом.

на ребенка, но не коснулся его губами. Малютка проснулась, улыбаясь, и протянула к нему рученки, но он отвернулся с чем-то похожим на стон.

В эту минуту к нам подошел Бидуа; с ним был еще другой человек, по видимому англичанин.

-- А мы вас всюду ищем, ваше сиятельство, сказал он. Прибой начался, и нам пора ехать.

-- Il est bien là, отвечал лодочник. И они удалились, не оглядываясь назад.

Весь этот день матушка была тиха и добра. Казалось, у лея что-то лежало на сердце. Несчастная графиня то болтала и смеялась, то плакала по своему обыкновению. Когда дедушка за вечерней молитвой затянул было свою кантату, матушка толкнула его ногою и проговорила: Assez bavarde comme èa, mon père, и, откинувшись в кресле, спрятала голову в фартук.

Весь следующий день она была очень молчалива, то и дело плакала и читала нашу большую немецкую библию. Со мною она была ласкова; она сказала мне своим густым голосом: "ты у меня добрый мальчик, Денникин". Редко гладила она меня так нежно по голове, как в этот раз. В эту ночь наша больная была очень безпокойна. Она хохотала и пела так громко, что прохожие останавливались на улице и прислушивались.

В этот вечер я поздно засиделся, так как - дело не бывалое! - меня не отсылали спать. Наши стенные часы шипели, собираясь пробить двенадцать, как вдруг, по пустынной улице послышались шаги.

"C'est lui!" проговорила она, с широко раскрытыми глазами, и барон де-Ламот вошел, бледный, как мертвец.

В эту самую минуту над нашими головами запела графиня, которую вероятно разбудил бой часов. Де-Ламот вздрогнул и стал еще бледнее прежнего, когда матушка с искаженным лицом заглянула ему в глаза.

-- Il l'а voulu, проговорил он, и опустил голову на грудь. А на верху распевала графиня свои безумные песни.

ИЗВЛЕЧЕНИЕДСТВЕННОГО ДЕЛА.

27-го июня текущого 1769 года граф Савернский прибыл в г. Булонь и остановился в гостиннице "Ecu de Franco, в которой в то же время стоял маркиз дю-Кен-Менвиль, начальник эскадры во Флоте его величества. Граф Савернский не был лично знаком с маркизом дю-Кеном, но, напомнив маркизу то обстоятельство, что знаменитый предок его, адмирал дю-Кен был того же реформатского исповедания, к которому принадлежал и граф, его сиятельство просил маркиза быть его секундантом в дуэли, которую плачевные обстоятельства делали неизбежною.

В то же время граф Савернский изложил маркизу причины своей ссоры с кавалером Франциском-Иосифом де-Ламот, бывшим офицером субизского полка, проживающим ныне в Англии, в городе Уинчельси, в графстве Соссекс. Сообщенное графом было такого свойства, что маркиз дю-Кен вполне признал за графом право требовать удовлетворения от господина де-Ламот.

В ночь на 29-е июня была отправлена лодка с посланным и письмом от графа Савернского. В этой же лодке г. де-Ламот возвратился из Англии.

Поединок состоялся в 7 часов утра, на песчаном прибрежьи, в разстоянии полумили от Булонского порта. Избранным оружием были пистолеты. Оба дворянина были исполнены спокойствия и самообладания, как и подобает Офицерам, отличившимся на королевской службе и рядом сражавшимся в былые времена с врагами Франции.

Перед началом поединка, г. де-Ламот сделал четыре шага вперед и, опустив пистолет и положив руку на сердце, проговорил: "Призываю Бога в свидетели и клянусь честью дворянина, что я неповинен в том обвинении, которое взводит на меня граф Савернский."

Граф Савернский отвечал: "барон де-Ламот, я не взводит на вас никакого обвинения; но если бы оно и так было, ведь вам ничего не стоит солгать."

Г. де-Ламот вежливо поклонился свидетелям, и с выражением скорее печали, чем гнева на лице, возвратился на свое место, назначенное ему в десяти шагах от противника.

на ногах, и упал.

Секунданты, доктор и г-н де-Ламот подошли к раненому. Г-н де-Ламот, подняв руку к верху, снова повторил: "Небо мне свидетель, что известная особа невинна."

Казалось, граф Савернский хотел что-то сказать; он приподнялся с земли, опираясь на одну руку; но мог только выговорить: "Вы, вы...."

Кровь хлынула у него горлом, он упал навзничь и, после непродолжительной агонии, испустил дух.

Следуют подписи: Маркиз дю-Кен-Менвиль.