Ньюкомы.
Часть Первая.
Глава V. Дяди Клэйва.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть Первая. Глава V. Дяди Клэйва. (старая орфография)

V.
Дяди Клэйва.

Обед, предложенный гостеприимным полковником, с радостью был принят; за ним последовали еще разные другия угощения на счет нашего радушного приятеля. Он жил в это время с одним из своих индийских товарищей в гостиннице Нерота, в Клиффордской улице; там готовили очень хороший стол, который мистеру Клэйву был гораздо больше по вкусу, чем простая, хотя и обильная пища у капуцинов, от которой, разумеется, каждый из нас отворачивал нос когда был мальчиком, хотя иной бедняк, вынужденный впоследствии бороться с жизнью, может быть не раз оглянулся назад и пожалел об этом хорошо накрытом юношеском столе. И так, моя дружба с отцом и сыном возрастала значительно, и нравилась мне гораздо больше, чем отношения мои к дядям Клэйва из Сити, о которых я упоминал в предъидущей главе и которые были, по справедливости, чрезвычайно отдаленны и почтительны.

Еслибы все частные вклады, сохраняемые этими достойными банкирами равнялись моим, я право не знаю, куда бы девались Ньюком Голь, Пэрк-Лэн, Марбль-Гэт и Брайэнстон Сквэрь. Я постоянно с строгим самоотвержением оставлял не тронутыми в банке две или три гинеи, поддерживая на них баланс, так-что мой разсчет был всегда ясен: представляю себе, как клерки и кассиры скалили зубы, когда я приходил брать деньги. Чтоб не встречаться лицом к лицу с этими ужасными счетчиками, я посылал туда клерка Лэркинса или мистрис Флэнэгэн, прачку. Не говорю уже о той особой боковой гостиной, где я видел, через стеклянную перегородку, плешивые головы братьев Ньюкомов, беседовавших с другими капиталистами или углубленных в чтение газет. Скорей бы я согласился прогуляться в собственной библиотеке доктора, в школе капуцинов или сесть в кресло в студии зубного врача и позволить себе выдернуть зуб, чем переступить за этот страшный предел. Напротив мой добрый дядя, покойный маиор Пенденнис, который, разумеется, имел самые маленькие разсчеты с домом Гобсонов, входил в гостиную и кланялся двум магнатам, распоряжавшимся там с непринужденной важностью Ротшильда. "Друг мой, говорил добрый старый джентльмен, своему племяннику и питомцу. "Il faut se faire valoir. Говорю вам, сэр, что ваши банкиры любят сохранять разсчеты каждого джентльмена. Это большая ошибка предполагать, что они вежливы только со своими богатыми клиэнтами. Посмотрите-ка на меня: я всегда, как только бываю в Сити, захожу к ним и разговариваю с ними. Я слышу от них о переменах биржевого курса и сообщаю эту новость в наши концы города. Хорошее дело, сэр, быть в хороших отношениях с своим банкиром; и в наших концах Лондона, я может быть, сделаю хороший оборот для Ньюкомов".

Верно то, что в своем собственном кругу, в квартале Мэйфэре в Ст-Джемской улице, мой почтенный дядюшка был покрайней мере равен банкиру. Когда я приехал в Лондон, он был так добр, что доставил мне приглашение на вечера лэди Анны Ньюком в Парк-Лэн а также и на праздники мистрис Ньюком в Брэйанстон-Сквэре хотя, признаюсь, последними, через некоторое время, я стал пренебрегать и посещал их весьма небрежно. "Между нами сказать, мой добрый друг", говорил старый лукавый ментор того времени", общество, собирающееся у мистрис Ньюком не совсем избранное, и нельзя сказать, чтоб они была отлично воспитанная женщина; но хорошо, когда человека видят в доме у его банкира. Я советую тебе, хоть на несколько минут, появляться там, всякой раз, как тебя будут приглашать". Я иногда так и поступал, как он советовал, хотя мне всегда представлялось, не знаю справедливо или нет, судя по обращению со мной мистрисс Ньюком, будто она знает, что в банке лежит у меня только тридцать шиллингов. Когда нибудь, в течение двух трех лет, мистер Гобсон Ньюком, встретясь со мной, приглашал меня занять пустое место в тот день, или в следующий вечер за его столом; а приглашение это я мог принять или нет. Обеды эти постоянно приправлялись солью злословия. В такого рода лондонской гостеприимности ничего нет священного. Белый жилет гостя закрывает пробел за хозяйским столом, а к вечеру исчезает. "И то сказать, говаривал обыкновенно мне почтенный маиор, если-бы мы свободно не могли говорить о тех, с которыми обедаем, как-бы онемел наш Лондон! Самые приятные вечера, когда либо проведенные мною, были те, когда мы заседали после сытного обеда en petit comité и пересуживали отсутствующих. Придет и твоя очередь, mon cher, да почему же и нет? не думаешь ли ты, что я ласкаю себя надеждой, будто мои друзья не подметили моих маленьких ошибок и погрешностей? Все дело в том, что я не могу им помешать - и потому отдаю себя на казнь de bonne grace. Entre nous: брат Гобсон Ньюком добрый малый, но человек не благовоспитанный, а его жена - его жена совершенно ему по плечу".

раз или два раза в год, я эли Анна Ньюком открывала свои салоны для концерта и для бала; по-случаю того и другого, вся улица загромождалась каретами и появлялся весь большой свет и кое-кто из средняго круга. Мистрис Ньюком также делала бал и давала концерт английской музыки для контраста с итальянскими певцами своей невестки. Отечественная музыка, говорила мистрис Ньюком, достаточно хороша для нея.

Мы должны сказать правду, между этими лэди не было никакой любви. Брэйанстон Сквер не мог простить Парк-Лэну превосходства в знатности, и список знаменитых особ, посещавших вечера дорогой Анны, наполнял завистью сердце дорогой Марии. Бывают люди, на которых звание и светския блага производят такое впечатление, что они невольно колено-преклоняются перед счастливцами; бывают люди и другого свойства, для которых чужое благоденствие - личное оскорбление и которые не могут видеть колесницы богатства без того, чтобы не осыпать ее бранью и укорами. Мистрис Ньюком, на сколько позволяет мне судить моя скромная опытность, не только завистлива, но даже гордо выставляет свою зависть напоказ. Впрочем она ошибается в этом чувстве и принимает его за ненавистную честность. Она не преклонится перед высокомерными людьми и не облобызает у них руки.

Она жена купца и дочь стряпчого. В ней нет ни капли гордости. Вольно было её свояку, этому бедному Брэнену - (если принять в соображение, что всякой знает все, что делается в Лондоне, видал ли кто подобное заблуждение?) вольно ему было, в свободные часы от занятий в банке, забывать своих собственных друзей для знатных родственников своей жены и ухаживать за лордами и лэди в Мэй-Фэре. Вот ужь у нея нет такого безумного тщеславия; нет. Она сообщала свои суждения очень свободно всем своим знакомым почти в каждом своем разговоре. Ясно, что этим двум лэди порознь бы то гораздо лучше. Мистрис Ньюком, я уверен, никогда не думала, чтоб у нея были предразсудки или чтоб она могла назваться чем-либо другим, кроме честной, независимой высоко мысля щей женщиной. Обе лэди держали своих мужей под башмаком; эти господа были кроткого нрава, легко поддающагося влиянию женщины, как и все, но правде сказать, мужчины в этом семействе. В следствие этого, когда сэр Брэйан Ньюком подавал голос за кандидата из партии тори в Сити, мистер Гобсон Ньюком надрывался от крику в пользу "преобразователей". В то время как Брэйан заседал в Нижней-Палате между кротких консерваторов, Гобсон уличал изменников и гремел против испорченности нравов в высшем слое, так-что вся Мэрилэбонская община дрожала от восторга. Когда лэди Анна, её муж и куча их детей провозглашали себя ревнителями правил католической церкви, мистрис Гобсон волновалась от ужаса, касательно распространения католицизма.

Многих хороших обедов лишился Чарльз Гонимэн. Очень было занимательно впоследствии видеть мученический вид, который он придавал себе. Еслиб он готовился быть растерзанным на части дикими зверями, и тогда едва ли бы он мог иметь более покорный вид и отдаться с более христианским смирением в руки своих гонителей. Но я забегаю вперед.

Опасаясь, чтоб меня не обвинили в предубеждении, когда я описываю мистрис Ньюком и её семейство, и не желая подать повода читателю воображать, что презрение, оказанное автору богатой и добродетельной банкиршей, составляет тайную причину этого не совсем лестного очерка её характера, я прошу позволения передать с величайшей точностью, как только я могу припомнить, слова её собственного родственника, - Джиэльза, эсквайра, которого я имел честь встретить за её столом, и который, когда мы вместе шли из Брэйанстон-Сквэра, был довольно благосклонен, чтоб говорить при мне очень непринужденно о родственниках, от которых только что вышел.

"Обед был очень хорош, сэр, сказал мистер Джиэйльз, закуривая предложенную мною сигару и показывая расположение к разговорчивости и общежительности, - стол Добсона Ньюкома едва ли не лучше всех тех, под которыми когда либо находились мои ноги. А вы не спросили себе в другой раз черепахового супу, сэр? я это заметил, а я везде и всегда так делаю, а в особенности в этом доме, потому-что знаю-- где Ньюком достает черепах. Мы с Ньюкомом стоим под одним и тем же знаменем, - принадлежим к обществу "любителей устриц", Я делаю это заключение потому, что вы сидели на конце стола и никто не обращал на вас внимания. Это и мое место, не смотря на то, что я родственник; Ньюком приглашает меня, когда у него есть лишнее место за столом. Сегодня встретил он меня в Сити и говорит; "Том, говорит, сегодня, в семь часов с половиной, обед в Сквэре: приходи и приводи Луизу; мы с ней так давно не видались". - Луиза - моя жена, сэр, сестра Марии; - Ньюком взял эту девочку из моего дома - Нет, нет, Гобсон, отвечал я: Луиза кормит своего восьмого ребенка - у нас восемь человек детей, сэр, - и, сказать правду, моя миссис ни за какие блага в мире не пойдет туда. Она не может выносить этого дома. Жена мистера Ньюкома принимает на себя такой покровительственный вид, который хоть кого озадачит. - Изволь, любезный Добсон сказал я; хороший обед - всегда хороший обед, я буду, но Луиза не будет... то есть, не может быть.

В то время, как мистер Джэйльз, достаточно разогретый бордосским вином, изъяснялся с таким чистосердечием, его товарищ раздумывал о том, как он, Артюр Пенденнис столкнулся около полудня с мистером Ньюкомом на ступеньках клуба Мегатериум и не мог отказаться от приглашения на этот обед, от которого так робко отклонилась мистрис Джэйльз. Её муж продолжал разглагольствовать: - Я старый воробей! терпеть не могу женских дрязг. По моему, и лэди Ньюком и мистрис Ньюком обе ни куда негодятся. Я знаю, Мария постоянно, так или иначе, задевает лэди Ньюком: называет ее гордой и Бог знает чем еще; а между тем моя жена говорит, что Мария только прикидывается радикалкой, и не приглашает нас к себе потому, что боится - как бы мы не встретились с баронетом и его женой. Да и за чем ей приглашать нас, милая Лу? говорю я. Мне и самому не хочется встречаться ни с лэди Ньюком, ни с лордом Кью, ни с кем из них. Лорд Кью, не правда ли, какая странная фамилия? Отчаянный франт этот молодой лорд Кью! Ужасный господин, дикой какой то!

В молодые годы я был писцом в этом доме, сэр, был в нем во времена старухи и мистера Ньюкома, отца этих молодых людей, самого доброго человека, какой когда-либо бывал на бирже. Тут мистер Джэйльз, разгорячившись представившимся предметом разговора, начал в подробности развивать историю торгового дома. "Видите ли, сэр, сказал он, банкирский дом братьев Гобсонов или братьев Ньюкомов, также компаньонов этой фирмы, не может быть признан одною из первенствующих фирм, но все-таки это весьма почтенный старинный дом, занимающийся весьма уважительными делами, особенно же по своим связям с диссидентами." Далее мистер Джэйльз объяснил, как дела торгового дома перешли к братьям Ньюкомам, Гобсона Ньюкома, эсквайра, и сэра Брэйана Ньюкома, баронета, и как эти дела значительно увеличились сношениями с Вест-Индиею, благодаря аристократическим друзьям и связям вышеозначенного баронета.

Однако же, по мнению мистера Джэйльза, самою деловитою особою в доме братьев Гобсонов, дельнее отца и дяди, дельнее своего мужа, сэра Т. Ньюкома, дельнее своих вышеупомянутых сыновей и наследников, - была знаменитая София - Алетэя Гобсон, в последствии Ньюком, о которой можно было бы сказать тоже, что Фридрих Великий сказал о своей сестре: sexu foemina, - телом женщина, духом мужчина. И это правда, заметил разскащик: в ней было действительно что-то мужское. Голос у нея был глухой и грубый, а в старости у нея выросла борода, которой мог бы позавидовать любой юноша. Когда она входила в банк, приехав в своей карете из Клэпгэма, когда показывалась её темнозеленая шуба с меховой опушкой, её серая пуховая шляпа, пуховые перчатки и большие золотые очки, - не один писец торгового дома дрожал заранее: не даром говорили, что ей недостает только трубки для полного сходства с покойным фельдмаршалом Блюхером,

Её похороны в Клэпгэме представляли величественное зрелище. Народу сошлось, как на Дербийскую ярмарку. Кареты известнейших фамилий Сити и кареты богатейших из диссидентов, несколько экипажей, наполненных пасторами, неисключая и пасторов первенствующей церкви, экипаж графа Кью и экипаж его дочери, леди Анны Ньюком, сопровождали тело покойной в её последнюю обитель. Ей было ужь очень много лет, когда она упала с лестницы, проходя из библиотеки в спальню, в то время, как все в доме уже заснули, и когда горничные нашли ее поутру без языка, но еще живую. Голова у ней была страшно пробита ночным подсвечником, с которым она шла в свою комнату.... Но, продолжал мистер Джэйльз с большою энергиею, кроме пустых экипажей, кроме духовника в трауре, при балдахине с перьями и проч., сотни людей, не одетых в траур и не бывших на похоронах, оплакивали свою благодетельницу, могу вас уверить! У ней были свои недостатки и даже значительные; но за то она делала благодеяния без числа, - да, сэр, без числа! и её добрые дела перевесят дурные склонности.

У старой лэди была замечательная сила воли, продолжал мой спутник. Она знала, как свои пять пальцев - кто что делал в свободное от занятия время, в какую церковь ходили молодые писцы и постоянно ли они туда ходили; с сыновьями своими, не смотря на то, что они давно уже сделались взрослыми, обращалась, как с школьниками - и что-же из этого вышло? у ней вышла ссора с сыном сэра Тома Ньюкома, сумасбродным малым, который убежал из дому и был спроважен в Индию. А между нами будь сказано, мистер Гобсон, да и мистер Брэйан, теперешний баронет, хотя дома были немы, но за то убегали тайком из дому в театр, сэр! Гуляли, как и все молодые люди, сэр! Однажды, будь я не я, если мне не попался в Гэймарке мистер Гобсон, прямо из оперы, в штиблетах и складной шляпе сэр, в то время, как его ма воображала, что он здраво и не вредимо почивает в Сити. Я ручаюсь, что на нем не было складной шляпы, когда он на следующее же утро с её милостью отправлялся в капеллу, - именно на следующие утро: это верно, как-то, что мое имя - Джон Джэйльз.

на его столике появились визитные карточки только одной знати, мистер Гобсон не мог этого вынести. "Это мне не к масти," говорил он, и несколько времени уверял, что вовсе не расположен к женитьбе. А вышло не так. Вы знаете, никому из нас не уйдти от своей судьбы. Пришло и ему время, как пришло мне самому. Вы знаете; мы женаты на двух родных сестрах. Все думали, что Полли Смит, выйдя замуж за богаче Ньюкома, сделала отличную партию; но я с своей стороны думаю, что моей старухе - жене чуть-ли не лучше на белом свете; и если вы когда пройдете по Бернардской улице, в воскресенье, часов около шести, и захотите скушать кусок ростбифу и выпить стакан портеру, - заходите ко мне и посмотрите сами".

Однако не будем гневаться черезчур на весьма почтенных братьев полковника Ньюкома за то, что они несколько лет пренебрегали своим индийским родственником или, по-крайней-мере, не оказывали ему должного уважения. Их мать никак не могла ему простить прошедшого, и во всяком случае ни одним словом не показала, что возвращает ему свое благорасположение. В течение многих лет, как только они могли запомнить, бедный Том был признаваем за нераскаянного блудного сына, погрязшого в дурном обществе и не достойного сочувствия почтенных людей. Отец их никогда не имел на столько твердости, чтобы представить им историю Тома в истинном её свете - со стороны снисходительности и сострадания. Поэтому Том всегда считался в доме заблудшейся овцою; брак его с бедною лэди никак не мог поднять его в глазах клэпгэмских родственников; и только тогда, когда в газетах несколько раз было упомянуто о его воинскик подвигах, когда о нем стали хорошо отзываться в Лиденгольской улице, где представители торгового дома "Братьев Гобсонов" увивались около ост-индских владельцев, и когда наконец он перевел значительные суммы в Англию, - только тогда его братья-банкиры начали с ним примиряться.

Я говорю не будем к ними слишком строги....

------

Малютка Клэйв был первым невинным и счастливым существом, на котором стала отражаться усиливающаяся любовь Ньюкомов к их индийскому брату. Когда болезненный ребенок, по прибытии на родину, был вверен своей тетке, с материнской стороны, добродушной, старой и безбрачной лэди, проживавшей в Брэйтоне, братья Гобсоны нисколько ни позаботились о малютке и оставили его на исключительном попечении ближайших родственников. Но как только от его отца была получена значительная сумма денег, малютка получил от своего дяди Ньюкома приглашение на святки. Затем имя его отца появилось в военных приказах об отличившихся - и дядя Гобсон взял малютку Клэйва к себе на вакацию. Затем лорд Г., последний генерал-губернатор Ост-Индии, возвратясь на родину и встретив братьев-банкиров на обеде, данном директориею Компании в честь его, в е, говорил им о их родственнике, как о самом отличном офицере, - и мистрисс Гобсон тотчас-же поехала к тетушке Клэйва, подарила мальчику соверен из собственного своего кошелька и настоятельно советовала послать его в школу Тимпани, в которий находился её сын. Затем Клэйв начал странствовать из дому одного дяди в дом другого дяди - и оба его любили, а сам он любил ездить на пони и отправляться с дворецким на охоту за кроликами. С деньгами в кармане (из сумм, присланных подполковником Ньюкомом), и в платье от лондонского портного, он возвращался домой на приятные беседы с доброй, старой теткой Гонимен в Брэйтоне. Дядям Клэйва нельзя было отказать в добродушии и они любили друг друга; жены их ненавидели одна другую, но, когда узнали Клэйва, почувствовали одинакую привязанность к нему и одинакое стремление баловать своевольного, но хорошенького мальчика. Впрочем, все они избрали ту мирскую стезю, которая ведет единственно к земным благам и обегает, как зачумленное место, всякое страдание и горе.

Дяди Клэйва, джентльмены, занимавшиеся делами целые дни, а вечера и праздники посвящавшие обществу и семейству, обращались с молодым своим родственником, сыном индийского полковника, точно также, как остальные британские дяди обращаются с племянниками. Они довольно ласково принимали его у себя во время вакации. Они приглашали его опять к себе, когда он отправлялся в школу. Когда он занемог коклюшем, посылали домашняго секретаря наведываться о его здоровье, в Капуцинский сквэр; когда ему доктора посоветовали пользоваться морским воздухом, мистрисс Ньюком предпочла Соссекс и сама отвезла Клэйва к его тетушке в Брэйтон. Но тем дело и кончилось. Как скоро дверь её дома затворялась за Клэйвом, замкнулось и сердце мистрис Ньюком в тесной ограде сосен, лавров и палисада, ограничивавшей её владения. И в самом деле! Разве у нея не было собственных своих детей и дел? Разве у нея не было своего птичного двора, своей воскресной школы, своих дынных парников, своих цветников с розами и т. д. Мистер Ньюком, возвратившись вечером в субботу домой и услыхав, что маленький Клэйв уехал, сказал, "О-о!" и начал допрашивать - проведена-ли вдоль утеса новая щебенная дорожка и отъедается-ли на новом корму китайская свинья?

Клэйв в роскошном кабриолете мчится по полям в Брэйтон, к своей тетушке с материнской стороны, а там, у тетушки - он король. У него лучшая спальня, уступленная ему дядею Гонимэв. Сладкое мясо за обедом; бесконечные сиропы за завтраком; тетушкина служанка укладывает его в постель; тетушка с улыбкою входит по утрам в его комнату, как он только зазвонит в колокольчик. Его уважают выше всего на свете, ему льстят, его носят на руках и нежат, как будто он маленький герцог. Впрочем он и представляется маленьким герцогом мисс Гонимэн. Иначе и быть не может: он сын полковника Ньюкома, К. Б. {С. В. сокращение слов английских букв: Cavalier и Bath своей горничной девушке Марте, пятьдесят человек прислуги, по каковому поводу Марта постоянно восклицает: Господи, мэм! да что он с ними делает, мэм? - сын того самого полковника, который, когда различные несчастия вынудили ее купить в Брэйтоне дом и половину отдавать в наймы, прислал ей на издержки сто фунтов стерлингов; - который, во время бедственного положения её брата, мистера Гонимэна, помог ему еще более значительною суммою денег. Что же такое; благодарность-ли за прошлые милости, желание-ли новых, еще больших милостей, суетное ли тщеслаславие, или любовь к покойной сестре и нежность к её ребенку заставляли мистрис Марту Гонимэн питать такую страсть к своему племяннику? Этого я никогда не мог разрешить. Никогда не мог разрешить я - какие именно причины порождали известные действия в жизни известного лица и даже ошибался в этом отношении на свой собственный счет: иногда я горжусь каким-нибудь поступком и приписываю ею разным высоким, великодушным и добродетельным побуждениям, - как вдруг, является какой-то дерзкий и насмешливый внутренний увещатель и обрывает пустые мечты, которые я голубил и лелеял - павлиний хвост, под которым скрывалось мое нелепое тщеславие - и говорит: "отбрось хвастовство! Отбрось хвастовство! я настоящая побудительная причина твоей добродетели, товарищ. Ты рад, что воздержался вчера за обедом от кипучого шампанского; имя мое Светская Осторожность, но не Самоотверженность: это я понудила тебя воздержаться. Ты доволен, что дал гинею какому-то бродяге; меня зовут Безпечность, но не Великодушие, - я-то и внушила тебе этот поступок. Ты не налюбуешься на себя, когда тебе случится устоять против иных искушений? Трус! ты сделал это только потому, что у тебя не достало смелости отважиться на худое дело! Прочь с твоими павлиньими перьями! носи те перья, которыми наделила тебя природа и благодари Небо, если они не совсем черны!" Словом - тетка Гонимэн была добрая душа; но таков был блеск, окружавший отца Клэйва, таковы были его щедрость, великодушие, военные заслуги и участие, которое он принимал во многих сражениях, что ребенок в самом деле показался ей маленьким герцогом. Ведь и мистрис Ньюком была не зла; и - еслиб Клэйв был действительно маленький герцог, я уверен, что ему бы отвели для спальни лучший покой в Марбль-Гилле, а не отдаленную комнату в детском флигеле; я уверен, что ему бы давали тогда желе и дорогия пирожные, вместо хлеба, цыплят и пуддинга из теста, которые теперь выпали ему на долю; а когда бы он уезжал (в карете, понимаете-ли, не то, что к кабриолете только с одном грумом), я уверен, что мистрис Ньюком написала бы в тот же вечер письмо к её светлости вдовствующей герцогине, его маменьке, наполненное похвалами её милому ребенку, его привлекательности, красоте и уму, и объявила бы, что будет любить его отныне и до века как своего родного сына.

Вы с презрением кидаете книгу и говорите: - "это не правда! Человеческая природа совсем не так дурна, как хочет ее представить этот циник. Вы ". Пусть будет так. Вы бы не сделали. Но признайтесь, что сосед, живущий с вами об дверь сделал бы. Это также и не к вам относится, милостивая государыня: нет, нет, мы совсем не так грубы, чтоб говорить об вас, вам же в глаза; но, еслиб мы не могли даже посудить о даме, только-что вышедшей из комнаты, чтоже бы тогда сталось с разговором и с обществом?

с тоскливой любовью. Спустя полчаса после того, как отец оставил мальчика и плыл назад к берегу, печальный и одинокий, Клэйв играл с дюжиною других детей на освещенной солнцем палубе корабля. Когда два удара звонка позвали их к обеду, они все бросились к кухонному столу и занялись едой.

Но какой грустный обед был в тот день у их родителей! Как сердца их рвались вслед за беззаботными юными членами их семейства по великому океану! Их напутствуют молитвы матерей. Отцы, стоя одиноко на коленях, с полными слез глазами прерывистым голосом возносят к Небу молитвы за этих малюток, которые лепетали возле них за несколько часов перед тем. Долго, после того как они уехали, безпечные и счастливые, сладостны воспоминания прошлого пробуждаются и прельщают оставшихся: цветы, которые они посадили в своем садике, игрушки, которыми они забавлялись, пустые кроватки, в которых они спали, между-тем как глаза отца останавливались на них с благословением. Большая часть из нас, проживших лет сорок на свете, когда-нибудь умилялись при взгляде на подобные предметы. И те, с которыми это случалось, верно не осудят моего полковника за его нежное и благородное сердце.

С неизменным постоянством, свойственным ему по природе, этот прекрасный человек, безпрестанно думал о своем отсутствующем ребенке и тосковал по нем. Он ни когда не оставлял туземных служителей и нянек, приставленных когда-то к ребенку, но напротив наделял их достаточной суммой (и в самом деле, много ли нужно было людям этого неприхотливого племени), чтоб обезпечить их на всю жизнь. Ни один приятель не уезжал в Европу, ни один корабль не отправлялся туда без того, чтоб Ньюком не послал подарков мальчику и ценных памятников его любви и благодарности тем, кто был добр к его сыну. Что за странный пафос сопровождает, как мне кажется, всю нашу индийскую историю! Кроме тех оффициальных известий, наполняющих журналы, и вышитых знамен с названиями побед, которые дают повод моралистам и неприятелям упрекать Англию за грабеж и позволяют патриотам хвастать непобедимым британским мужеством - кроме богатства и славы, увенчанного честолюбия, избегнутой опасности, значительных добыч и множества пролитой крови, чтоб все это достать - не должны ли мы вспомнить также и слезы? Кроме потери жизни множества британских воинов, сражающихся на сотнях полей и орошающих их cruore nostro от Плэсси до Мини, подумайте о женщинах, и о той дани, которую их заставляют насильно платить этим победителям. Едва ли воин, отправляющийся к тем отдаленным берегам, не на всегда оставляет за собой горюющую семью. Начальники покоренных провинций находят себе там жен; но дети их не могут жить в том климате. Родители привозят своих детей на берег и разстаются с ними. Семейство должно разорваться - продержите этот нежный цветок у себя дома, долее определенного срока, слабая распуколка завянет и погибнет. В Америке отрывают ребенка от груди несчастной невольницы - в Индии от жены и из дворца блистательного проконсула.

старых холостяков и чувствительных особ, и любимцем всех маленьких обитателей детских, которых он любил всех без различия - были-ли то дети сборщика податей, кочующие в своих паланкинах, или дети сержанта, прыгающие вокруг военных поселений или темно-цветные загарыши в хижинах его прислуги около дома.

Известно, что ни в одной стране на земном шаре нет таких восхитительных женщин, как в английской Индии. Может быть, солнечный жар неумолимо воспламеняет в Индии сердца, которые под небом родины, вероятно, бились-бы совершенно спокойно: только так и можно объяснить - почему какая-нибудь мисс Броун сделалась невестой через десять дней по прибытии в Калькутту, а какая-нибудь мисс Смит получила с полдюжину предложений, не успев прожить и недели на станции. И не одних только холостяков счастливят своей любовью тамошния молодые женщины: - оне готовы очаровать и вдовца. Поэтому будьте уверены, что такой человек, как маиор Ньюком, так любимый всеми, с таким состоянием, с таким прекрасным характером, такой смелый, великодушный и красивый, словом такой во всех отношениях вавидный жених мог-бы очень легко найдти себе жену, еслибы имел желание заменить кем-нибудь покойную мистрис Кэзи.

Мы уже упомянули, что у полковника был индийский товарищ и спутник, с которым он разделял свою квартиру. По многим шутливым намекам последняго джентльмена (любившого веселую шутку и позволявшого ее себе частенько), я мог заключить, что почтенный вдовец, полковник Ньюком был нередко искушаем к перемене своего положения, и что индийския лэди вели безчисленные атаки на его сиротствующее сердце и составляли бесконечные планы для овладения этим сердцем, или посредством приступа, или посредством измены, или каким-бы то ни было способом. Мистрисс Кэзи (покойная его жена) покорила сострадательное сердце полковника единственно своим безпомощным положением. Он нашел ее такой одинокою, что не мог не уделить ей свободного местечка в своем серце и приютил ее там, как приютил бы путника в своем бонгало. Он разделил с нею свою трапезу и принял ее так ласково, как умел.

"Я полагаю, говорил насмешливый мистер Бинни, что Том Ньюком женился на ней только для того, чтобы иметь позволение уплачивать по счетам её модистки." В последнем отношении полковнику милостиво была представлена полная свобода до самого дня её смерти. Плохенький миниатюр покойной лэди, с желтоватыми волосами и с гитарой в руках, висел над камином в спальне полковника, где я и видал это произведение искусства довольно часто. В последствии, когда полковник и мистер Бинни наняли себе дом, в отдельной спальне был повешен дружка миниатюра, портрет предместника полковника, Джэка Кэзи, имевшого при жизни привычку бросать тарелками в голову своей Эммы и погубившого себя несчастной привязанностью к бутылке. Мне кажется, что потеря супруги не слишком огорчила полковника, и что они были довольно равнодушны друг к другу. Клэйв не раз говорил мне простодушно, что его отец почти не упоминает имени матери; и по всем видимостям союз их не был из числа счастливых, хотя Ньюком не переставал почтительно признавать этого союза, - долгое время после того, как смерть положила ему конец, - постоянными благодеяниями и вниманием к родственникам покойной лэди.

Те вдовицы и девы, которые усиливались занять место Эммы, нашли дверь к сердцу Ньюкома крепко-запертою, и тщетно пытались отворить ее. Мисс Биллинг сидела за своим фортепьяно и - так-как полковник играл на флейте - надеялась составить с ним гармоничный дуэт на всю жизнь; но она разъигрывала свои блестящия сонаты и вариации по-напрасну, и как всякому известно - в последствии перенесла свое великолепное фортепьяно в дом лейтенанта и адъютанта Годжкинса, которого имя теперь носит. Прелестная вдова Вилькинс, с двумя восхитительными малютками, остановилась в доме гостеприимного Ньюкома, проездом в Калькутту, и все уже думали, что она никогда не выедет из этого дома; радушный хозяин, по своему обыкновению, закармливал и задаривал её детей, утешал и забавлял самое прелестную вдову; но однажды утром, когда уже прошло три месяца с тех пор, как она задержалась на этой станции, появились паланкины и носильщики полковника, и Эльвира Вилькинс пустилась снова в путь, обливаясь слезами, как и следует вдове. Однако, зачем же она бранила потом полковника в Калькутте, Бате, Чельтенэме, везде, где только была, зачем называла его себялюбивым, надутым, Дон-Кихотом и дикарем? Я мог бы привести еще полдюжину имен, принадлежащих лэди из самых почтенных фамилий, связанных с Лиденголльской улицей, - и все эти лэди, если верить товарищу полковника Ньюкома, этому насмешнику мистеру Бинни, более или менее участвовали в заговоре - даровать Клэйву Ньюкому мачиху.

Но полковник уже знал, по собственному несчастному опыту, что такое мачиха, и подумал: "Нет, мачихи Клэйву не нужно. Небо лишило его матери, - и моя обязанность - заменить ему и отца и мать." Он держал у себя ребенка так долго, как позволил климат, а потом отправил на родину. Тогда первою его целью сделалось наживать деньги для Клэйва. По своей природе, он был так неразсчетливо - щедр, что издерживал пять рупии там, где другой на его месте сберег бы их, да еще и выставил свою бережливость на показ; но не щедрость и не гостеприимство разоряет человека. Мот тратит деньги более всего на самого себя, Ньюком не был расточителен лично на себя; потребности его были слишком не велики и он жил также почти умеренно и воздержно, как какой-нибудь индус: лошадей держал не для скачек, а для езды на них; носил старое платье и мундиры до тех пор, пока они не становились посмешищем полка; о пышности вовсе незаботился, а расточительной жены у него уже небыло. Он съумел так распорядиться, что мог сберегать большую часть своего очень значительного жалованья, и каждый год богател с своим Клэйвом более и более.

"Когда Клэйв проведет в школе пять - шесть лет" - разсчитывал Полковник "из него может выйдти прекрасный ученик, - а во всяком случае он получит такое классическое образование, какое необходимо в свете всякому джентльмену. Тогда я поеду в Англию; мы проживем вместе три - четыре года, и в это время он привыкнет быть со мною откровенным и, - надеюсь, полюбит меня. Я буду у него учиться по-латыни и по-гречески и попытаюсь наверстать потерянное время. Я убежден, что хорошее воспитание дается человеку только изучением классиков. - Ingenuas didicisse fideliter artes emollunt mores, nec sinuisse feros." Я буду в состоянии помогать ему моим знанием света и устранять ею от повес и от шайки плутов, которые обыкновенно нападают на молодежь. Я сам буду его товарищем и нисколько не стану притязать на превосходство... Тем более - что не стоит-ли он выше меня? Конечно выше; у него много преимуществ надо мною. Он не был таким ленивымь шалуном, как я. Мы поедем путешествовать, сначала по Англии, Шотландии и Ирландии - потому-что всякой человек обязан знать свое отечество - а потом отправимся в большое путешествие. Тем временем Клэйву исполнится восемьнадцать лет и он будет в состоянии избрать себе известное поприще. Может поступить в военную службу и пойдти по стопам знаменитого человека, в честь которого я дал ему имя; если же он предпочтет духовное звание или звание адвоката - оба поприща для него открыты. Когда он поступит в университет, я, вероятно, буду уже генерал-маиором, снова отправлюсь на несколько лет в Индию, и возвращусь, когда у Клэйва будет и жена, и угол для старика-отца. Если же я умру, покрайней мере я сделал для него все, что мог, и мой сын получит превосходное образование, довольно - сносное состояние и благословение старого отца.

"Рим сэр, славный Рим! Не много остается времени, маиор, до тех пор, когда мой сын и я увидим Колизей и поцелуем туфлю папы. Мы спустимся по Рейну в Швейцарию и переедем Симплон, этот памятник, оставленный Наполеоном. Подумайте, сэр, мы увидим Вену, перед которой Собесский смел с лица земли восемьдесят тысяч турок! Какое наслаждение доставят моему сыну тамошния галлереи и гравюры принца Евгения! Вы знаете, я думаю, что принц Евгений, один из величайших полководцев в мире, был в тоже время одним из величайших поклонников изящных искусств. Irujenua didicisse.... А, доктор? Вы знаете конец изречения - emmollunt mores пес...

-- Emollunt mores - Вы никогда не читали мемоаров принца де-Линя?

-- Нужды нет, отвечает полковник, принц был великий кавалерист и оставил большое собрание гравюр - это зала, аудитор с розгами и сам доктор - просто можно умереть со смеху!

Он угощал полковых дам письмами Клэйва и теми письмами мисс Гонимэн, в которых заключалось какое-либо известие о мальчике. Он даже некоторым из своих слуг прожужжал все уши рассказами о Клэйве. Молодые люди подшучивали над полковником и бились между собою об заклад, что он непременно упомянет имя Клэйва один раз в продолжение пяти минут, три раза в продолжение десяти, двадцать пять раз за обедом и т. д. Но все те, которые подшучивали над полковником, подшучивали от доброго сердца: всякой, кто его знал, любил его, - то есть, всякой, кто уважал скромность, великодушие и честь.

Наконец пришло счастливое время, которого нежный отец ждал с большим трепетом, нежели узник ожидает свободы или школьник праздника. Полковник Ньюком взял отпуск и сдал команду маиору Томкинсону. Он приехал в Калькутту, и главнокомандующий дал знать в приказах, что, увольняя полковника бенгальской кавалерии Томаса Ньюкома К. Б. в отпуск, первый раз после тридцати-пяти летняго отсутствия из родины, "он (сэр Джордж Гослер) поставляет себе в обязанность выразить свою признательность к достохвальным заслугам этого отличнейшого офицера, оставившого полк в строгой дисциплине и исправности".