Ньюкомы.
Часть третья.
Глава XI. У мистрисс Ридлей.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть третья. Глава XI. У мистрисс Ридлей. (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

XI.
У мистрисс Ридлей.

Св. Петр Алькантарский, как я читал в житии Св. Терезы, рассказывать ей, что он в продолжение сорока лет спал только полтора часа в сутки; в келье его было четыре с половиной фута в длину, так, что он никогда не ложился: подушкой ему служила деревяная балка в каменной стене; ел он в три дни один раз; находясь уже три года в монастыре своего ордена, он знал братию только по голосу, потому-что ни разу в продолжение этого времени не поднял ни на кого глаз; он всегда ходил босый и когда умер, был кости да кожа. Принятие пищи один раз в три дня не невозможное дело, говорил он своей сестре о Христе, если начать привыкать к этому с детства. Победить сон, было для него самым трудным испытанием: - я воображаю, святого мужа, проводящого день за днем, ночь за ночью, стоящого на коленах в благоговейных размышлениях; воображаю, как он ходит с непокрытой головой, босыми ногами, по скалам, терниям, по грязи, по острым кремням (избирая самые худые места), под жестоким снегом, или под сильным дождем, или под жгучим солнцем - я воображаю Си Петра Алькантарского и делаю сравнение между ним и наместником капеллы Уитльси Мэй-Фора.

Эрмитаж его находится в Вальпольской улице, во втором этаже покойного дома, отдаваемого в наймы господским управляющим, которого жена наблюдает за помещениями. Его келья заключается в трапезе, спальне и примыкающей к ней молельне. Исправлять свои обязанности босиком могло быть прилично временам древним, по не идет к Мэй-Фору и XIX столетию. У Чарльза Гонимэна очень хороша нога. Я не сомневаюсь, что она также нежна, полна и с таким же розовым оттенком, как его белая рука с двумя перстнями, которой он проводит в минуты увлечения по своим редким, белокурым волосам.

Возле его постели стоят туфли на голубой шелковой нодкладке. Оне доставляются к нему в безъименных пакетах, оне доставляются к нему в серебряных бумажках: какие-то мальчики оставляют их у дверей на имя почтенного Ч. Гонимэна и молча ускользают. Ему посылаются кошельки, перочистки, портфели с гербом Гонимэна - мало того, известно, что ему доставляемы были и цветы, и виноград, и желе, когда он бывал болен, и шерстяные галстухи. В одном из его ящиков находится богатая шелковая ряса, поднесенная ему его общиной в Лидергэде, когда молодой священник оставил этот приход для своих лондонских обязанностей, а на том столе, где он завтракает, стоит серебряный чайник, когда то наполненный соверенами и подаренный ему теми же набожными особами.

Какая разница между этою жизнью и жизнью Алькантарского пустынника, который ел в три дня один раз! Зеркало над камином Гонимэна набито приглашениями, не только церемонными карточками (которых там множество), но и записками от нежных друзей его общины. Он обладает всеми совершенствами для домашней жизни: играет на виолончели, вторит очаровательно не только в духовной, но и в светской музыке. Он знает тысячи анекдотов, смешных загадок, уморительных историй, - в высочайшей степени позволительных, вы понимаете, - которыми забавляет всех женщин разных возрастов, приноравливая свои разговоры к величавым матронам, к непреклонным старым вдовицам, (которые слушают его голос с большим удовольствием, чем громкий рев своих зятьев), - к зрелым детям, к юным красавицам, танцующим всю зиму, даже к розовым малюткам, прибегающим из детской и толпящимся у возлюбленных его ног. Общества ссорятся за него из-за своих благотворительных проповедей. Вы читаете в газетах: "Больница для раненных матросов. Воскресенье 23-го, проповеди будут говориться в пользу этой богадельни, лордом Епископом Тобагским утром, а по полудни Поч. Ч. Гонимэном, А. М., настоятелем и т. д." "Учреждение для престарелых вдов духовного звания. Проповеди в помощь этому удивительному учреждению будут говориться в воскресенье, 4-го мая, В. Поч. Деканом Нимблинским и Поч. Ч. Гонимэном, А. М." Когда Декан Пимблинсий бывает болен, многие думают, что Гонимэн получит деканство; что он заслуживает его, - так обещает и объявляет сотня женских голосов, хотя и говорят, что голова одной правдивой духовной особы в главном правлении сомнительно покачивается, когда дело идет о назначении Гонимэна. Слава его имени простирается далеко, и не только одне женщины, мужчины также его слушают. Члены парламента, даже кабинет-министры: лорд Дозлей, разумеется, сидит впереди, на загороженной лавке. Где же бывало публичное собрание без лорда Дозлея? Мужчины возвращаются с проповедей Гонимэна и говорят: "было очень хорошо, но не понимаю, что за нелегкая побуждает всех вас, женщин, тесниться, чтоб услыхать его". - "О Чарльз! если б ты только мог почаще ходить туда!" говорит со вздохом лэди Анна Мария. Не можешь ли ты поговорить духовному секретарю? Не можешь ли ты чего-нибудь для него сделать?" - "Мы можем пригласить его обедать будущую среду, если ты хочешь", говорить Чарльз. А впрочем, нет никакой надобности, что-нибудь для него делать, продолжает Чарльз. "Он не может получить меньше тысячи в год, посредством своей капеллы, а больше этого ему никто не даст. Тысячу ф. в год, кроме дохода от подвалов, принадлежащих церкви."

-- Перестань, Чарльз! говорит его жена, с торжественным взглядом.

-- Помилуй! Под церковью есть подвалы! отвечает напрямик Чарльз. Я видел имя Шеррика и К°. Я удивляюсь, если это тот самый Шеррик, с которым Кью и Джэк Бельсэйз имели такия гнусные дрязги?

-- Какие гнусные дрязги? - не говори гнусные дрязги. Не надо приучать детей слушать такия слова. Идите, мои милые. Что за спор был у лорда Кью и мистера Бельсэйза с этим мистером Шерриком?

-- Это все было за картины, да за лошадей, да за деньги, да еще за один предмет, который входит во всякия дрязги, о каких только до-сих пор мне случалось слышать.

-- А что это такое, милый? спрашивает невинная лэди, вешаясь на руку своего мужа. - А что это такое, что входит во всякия дрязги, как ты их называешь, Чарльз?

-- Женщина, душа моя, отвечает джентльмен, за которым мы мысленно следуем из церкви Чарльза Гонимэна в одно июньское воскресенье, когда вся улица пестреет от искусственных цветов и свежих шляпок, когда все вокруг шепчется и болтает по поводу проповеди, когда отъезжают кареты, когда вдовствующия лэди уходят домой, когда молитвенники и палки пешеходов блестят на солнце, когда мальчики с печеной бараниной и картофелем выходят с дворов, когда дети выползают из трактиров с кружками вина, когда достопочтенный Чарльз Гонимэн, который исторгал слезы во время проповеди и видел не без радостного трепета одного государственного секретаря, под собой, на загороженной лавке, переодевается из своей богатой шелковой рясы в домашнее платье, прежде чем отправится в свой не подалеку находящийся эрмитаж - где бишь мы его поместили? - в Вальпольской улице.

Ост-индский джентльмен и сын его ждут, чтобы церковь опустела, и на досуге разсматривают монумент лэди Уиттльси и громадные плиты, воздмигнутые в память усопших посетителей капеллы. Чье там лицо показалось таким знакомым полковнику Ньюкому - лицо вот этого плотного человека, сошедшого с органной галлереи? Неужели это Брофф, басист, исполнивший с таким успехом Рыцаря красного креста в Вертепе Гармонии, неужели он пел и в этом месте?

Автор этих справедливых страниц прохаживался однажды по великолепному английскому дворцу, окруженному парками и садами, такому великолепному, каких не видывали со времен Аладина, с одним печальным другом, которому все предметы представлялись в мрачном виде. Домоправительница, идя перед нами из комнаты в комнату, распространялась о великолепии такой-то картины, о красоте такой-то статуи, об удивительном богатстве занавесов и ковров, о чудном сходстве покойного маркиза с его портретом, писанным сэром Томасом, об его отце, пятом графе, работы сэра Джосия, и т. д., когда вдруг, в самой пышной комнате изо всего замка, Гикс - это имя моего грустного приятеля - останавливает чичероне в её указаниях и говорит глухим голосом: "а теперь, сударыня, покажите нам комнату, где находится скелет!" Оторопелая проводница останавливается на самой средине своей речи: эта статья не входила в каталог, который она ежедневно проговаривала за полкроны перед посетителями. Вопрос Гикса нагнал сумрак на залу, где мы находились. Той комнаты мы не видали, но я уверен, что такая комната существует; и даже теперь, когда я думаю о величественном замке, возвышающемся среди тенистых деревьев, под которыми пасутся пестрые олени, о террасах, украшенных статуями и сотнею тысяч цветов, когда думаю о мостиках и чудных фонтанах, об источниках, в которых окна замка отражают свой праздничный блеск, когда залы полны счастливыми гостями и над темным лесом раздаются звуки музыки, - всегда, говорю я, когда мне приходит на память замок Синей бороды, - первая моя мысль о той темной комнатке, которая, я знаю, там находится и которую властелин замка отпирает дрожащей рукой - в полночь - когда он не может спать и должен пойдти отпереть ее, когда все в замке стихло, когда красавицы беззаботно спят и пирующие предаются отдохновению. О, госпожа домоправительница! у тебя в руках все ключи; но этого ключа у тебя нет!

Нет ли у нас у всех, веселые друзья мои, такой потаенной комнатки, как у маркиза Карабаса? Ночью, когда спит весь дом кроме вас, не встаете ли вы и не заглядываете ли в свою комнатку? Когда вы в свою очередь засыпаете, встает возле вас мистрисс Броун, тихо сходит с лестницы, как Амина, отпирает таинственную дверь и смотрит в свое темное хранилище. Говорила ли она вам об одном маленьком происшествии с Смитом, случившемся гораздо прежде, чем она вас узнала? Кчему! кто можеть знать человека, исключая его самого? Кто, показывая свой дом самым близким и милым людям, не спрячет ключа от одной или двух комнат? Я воображаю которую-нибудь из своих милых читательниц, откладывающую в сторону книгу на этой странице и смотрящую на своего мужа, который не подозревая ничего, заснул, может быть, после обеда. Да, сударыня, у него также есть такая комнатка, а вы, хотя и до всего допытываетесь, но ключа от нея никогда не будете иметь. Воображаю какого-нибудь честного Отелло, едущого по железной дороге и прерывающого свое чтение на этом самом замечании. Он украдкой взглядывает на сидящую против него Дездемону, невинно приготовляющую сандвичи их маленькому сыну... Я стараюсь обратить все сказанное в шутку, вы видите, я чувствую, что это принимает слишком ужасные, слишком нешуточные размеры.

Но постойте, мы вам сперва дадим маленькое понятие о гостиннице и о тех, кто там живет.

Первый этаж, м-ъ Бэгшот, член какого-то норфолькского города. Плотный, красивый джентльмен; обедает в Карльтон-клубе; совершенно предан Гринвичу и Ричмонду; бьется об заклад очень умеренно; совсем не бывает в обществе, разве только изредка посетит старшин своей партии, когда они дают большие вечера, и раз или два в год богатых владельцев, соседей но деревне. Он не из знатной семьи; он - просто аптекарский сын; женился на женщине с состоянием, гораздо старше себя; она не любит Лондона, и живет у себя дома в Гоммингэме, чему Бэгшот отчасти рад; он угощает изредка маленькими скромными обедами, которые мистрисс Ридлсй удивительно хорошо готовит, глупых, старых парламентских весельчаков, молчаливо и с удовольствием поглащающих огромное количество вина. Он пишет письма каждый день, и каждое утро имеет сведение о мистрисс Бэгшот, но не всегда читает её письма; прежде двенадцатого часа не встает по воскресеньям и читает в постеле Джона Буля и биографию Белля; ездит на малорослой лошадке из своего графства и расплачивается, как английский банк.

крайней бедности в 1825 г. - в год общей невзгоды. Бэйгэм все еще принадлежит этой фамилии, но в каком он жалком положении, - это могут сказать те, которые знали его в цветущие дни! Полторы тысячи акров лучшей земли целой Англии были распроданы и весь строевой лес срублен так гладко, как бильярдное сукно. Мистер Бэйгэм теперь занимает маленький уголок в своем доме, где, бывало, собиралось лучшее европейское общество. Бэйгэмы были свидетелями возвышения и уничтожения почти всего английского дворянства, они были джентльменами, тогда, когда отцы многих теперешних знатных лордов мели пол в конторе какого-нибудь торгового дома.

которая умерла. Теперь мисс достает деньги тем, что ходит каждый день давать уроки. Мисс Канн обедает вместе с мистрисс Ридлей в маленькой столовой, смежной с её комнатой. Сам Ридлей только изредка улучает свободное время, чтобы сесть за семейный обед: его обязанности по дому и при особе милорда Тодмордена безпрестанно удерживают его при этом нобльмэне. Как эта маленькая мисс Канн может поддерживать свое существование какой-то крошкой, которую кушает за завтраком, и остаточком какого-нибудь блюда за обедом - вот чего мистрисс Ридлей не может понять, никак не может! Она объявляет, что две канарейки, висящия на её окне, - откуда открывается такой веселый вид на флигель капеллы лэди Уитльси, - кушают гораздо больше, чем мисс Канн. Две эти птички затевают оглушительное пение в запуски, каждый раз, как мисс Канн, выждавши ухода жильца первого этажа из дому, принимается твердить свои музыкальные пиэсы. Какие трели, рулады и фиоритуры переходят от птичек к жилице и на оборот! Надо удивляться, как могут иные пальцы бегать по звонким косточкам с такой быстротой, как пальцы мисс Канн. Такая женщина как она - чудо: удивительно добродетельна, воздержна, жива, честна, такого веселого характера... Только мне бы не понравилось жить в доме, где какая-нибудь дама слишком усердно разъигрывает вариации. Точно также это не нравилось и Гонимэну. По субботам, когда он очень бывает занят своими обязанностями, он просит, умоляет со слезами на глазах, чтобы мисс Канн перестала играть. Я бы посоветовал маленькой Канн написать проповедь против него, за то, что он слывет популярным проповедником.

Фортепиано старо и разбито, голос певицы слаб и дребезжит, а удивительное дело, что за милые концерты ей случается давать в субботние вечера для мистрисс Ридлей, которая большею частью дремлет, и для юноши, который слушает всей душой, у которого по временам навертываются на больших глазах слезы, у которого в голове толпятся фантастические образы, и заставляют сердце сильно биться, в то время как артистка извлекает звуки из плохого инструмента. Она играет Гэнделя и Гайдна, и маленькая комната как будто превращается в кафедральную церковь, и слушающему кажется, что он видит высокия готическия окна, блистающия лучами заходящого солнца, которые пробиваются сквозь колонн со сводами и полумрак мраморных галлерей... Но вот перемена... Тихо, еще тише! город умолкает. Башни большого собора виднеются вдали, шпиц их блестит при полном месяце. Статуи на площади, освещенной лунным сиянием, бросают длинные тени поперек мостовой; но фонтан горит между ними всем блеском Сандрильоны в её ночном наряде, и поет и сверкает бриллиантовым гребнем. Эта большая, мрачная улица, вся в тени, не знаменитое ли Толедо? - Или, может быть, Корсо? Или это большая улица в Мадрите, та самая, которая ведет к Эскуриалу, где хранятся безсмертные произведения Рубенсов и Веласкесов. Нет, это улица Мечты - улица Поэзии - улица Воображения - улица, где красавицы смотрят с балконов, где кавалеры играют на мандолинах, обнажают шпаги и вызывают на поединок, где суровый воин важно проходит по площади с значком и алебардой, но при звуках музыки начинает танцовать, обхватив стройные талии девушек, и требует, чтобы пифферари играл во время их пляски. Веселые крики, звуки волынки, целая буря гармонии! Затем слышатся трубы, литавры, офиклеиды, скрипки и фаготы! Огонь, выстрелы! Звон, набат! Возгласы, народ! Но громче, пронзительней и сладостней всех поет восхитительная героиня! Глядите, вот Мазаньелло красуется на светлокараконом коне, и Фра-Диаволо прыгает с балкона с карабином в руке; вот сир Гуон Бордосский подплывает к пристани с дочерью Вавилонского султана. Всеми этими прелестными призраками, радостями, торжеством, трепетом сочувствия и какой-то неизведанной тоской, всеми очаровательными видениями наслаждается болезненный восемьнадцатилетний юноша в тускло освещенной комнатке, где стоит постель в виде шкафа и маленькая старушка играет при свете газового рожка на разбитых клавишах старого фортепиано.

Джона Джэмса, - болезненного и почти уродливого ребенка "с которым нечего было делать", по словам мистера Ридлея. Телосложение мальчика не дозволяло ему занять отцовской должности и служить британской знати, которая естественно требует высоких и красивых молодцов, умеющих ловко вскакивать за их кареты и подавать тарелки за обедом. Когда Джону Джэмсу было шесть лет, отец заметил со слезами на глазах, что он ростом невыше корзинки с посудой. Уличные мальчишки издевались над ним - некоторые дразнили его, не смотря на его жалкий рост. Он был всегда хилый и грязный и запуганный, вечно - плакал и визжал на кухне в отсутствие своей матери, которая хотя и любила его, но привыкла смотреть на его способности с точки зрения мистера Ридлея и считала его не многим чем поумней идиота, до тех пор, пока маленькая мисс Канн не взялась за него. Тогда он стал подавать некоторые надежды.

"Он полоумный! сами вы - глупец долговязый", говорит мисс Канн, обладавшая тонким пониманием предметов. "Этот мальчик полоумный! У него ума в одном мизинце больше чем у вас во всей вашей толстой особе! Вы - хороший человек, Ридлей, у вас добрая душа, без сомнения, вы терпеливо переносите докучливость брюзгливой старухи, но вы не из самых умных людей. Молчите, молчите: что вы мне будете говорить? Ведь вы сами знаете, что до-сих-пор по складам читаете газеты, и на что были бы похожи ваши счеты, если б я не писала их своим красивым тонким почерком? Я вам говорю, что этот мальчик - гений. Я вам предсказываю, что когда-нибудь свет услышит о нем. У него сердце, как чистое золото. Вы воображаете, что ум - принадлежность большого роста. Посмотрите на меня, великорослый человек! Ну, не во сто-ли раз я вас умнее? Да, а Джон Джэмс стоит тысячи таких ничтожных маленьких творений как я; а он также не велик ростом как и я, сэр. Слышите-ли? Я убеждена, что когда-нибудь он будет обедать за столом лорда Тодмордена, и получит приз в королевской академии и будет знаменитость, сэр, - знаменитость!

-- Хорошо, мисс Канн, я желаю, чтоб все это было так; вот все, что я могу сказать, отвечает мистер Ридлей. Бедняжка, ничего худого не делает, сколько мне известно; но и хорошого я до-сих-пор ничего еще от него не видал. Желательно, чтобы он принялся за что нибудь порядочное; я бы желал, чтобы он начал теперь же. И честный джентльмен снова погружался в чтение газеты.

секирами; блестящие молодые дворяне с распущенными локонами, с пышными султанами из перьев, с рапирами и рыжеватыми сапогами; неистовые бандиты в туго стянутых алых камзолах, щедро украшенных большими медными пуговицами, и с тяжелыми палашами, любимым, как известно, оружием, этих усатых разбойников; крестьянския девушки, с тонкими как у ос талиями, и молодые графини с такими огромными глазами и алыми как вишни губами! - Все эти пышные образы войны и красоты толпятся под карандашом молотого художника и без конца покрывают пробелы писем и тетрадей. Если руке его случалось начертить какое-нибудь особенно миловидное личико, которое самому ему было по вкусу, какое-нибудь светлое видение, промелькнувшее в его воображении, балетную гурию, или блестящую модную красавицу в оперной ложе, которую он видел или воображал, что видел (потому-что юноша близорук, хотя едвали до-сих-пор сознавал это несчастье) - если ему случалось сделать попытку необыкновенно удачную, наш молодой Пигмалион прятал свое мастерское произведение и разрисовывал красавицу со всевозможным искусством; губы покрывал ярким кармином, глаза темным кобальтом, щеки ослепительным вермильоном, кудри золотистым гуммигутом; он поклонялся втайне красавице собственного изделия и придумывал для нея целую историю: неприступный замок, злодей похититель заключает ее в нем и молодой принц, с черными кудрями, в мантии, усеянной блестками, взбирается на башню замка, умерщвляет изверга и потом грациозно преклоняет колена, говоря: "красавица, хочешь ли быть моею?"

По соседству проживает одна добрая женщина, которая занимается шитьем платьев для горничных из ближайших домов и торгует куклами, театральными картинками и пряниками для мальчишек; она живет возле самого трактира Скорохода, где отец Ридлей и другие важные слуги джентльменов имеют свой клуб. Добрая женщина продает также воскресные газеты лакеям соседняго дворянства, и кроме того имеет запас романов для горничных высших слоев. После мисс Канн, лучший друг и покровительница Джона Джэмса есть эта самая мисс Флиндерс. Она его заметила, когда еще он был очень мал и носил обыкновенно по воскресеньям отцу пиво. По её романам, он сам выучился читать, в школе же бывал очень туп и всегда стоял последним в классе. То были счастливые часы, те часы, которые он проводил, прятавшись за её конторкой или неся в охапке под передником её книги, когда ему дозволялось брать их домой. Вся библиотека прошла через его руки, его длинные, тонкия, дрожащия руки, вся поглощена была жадными его взорами. Он сделал иллюстрации ко всем этим книгам и сам ужаснулся своих произведений, изображавших Манфрони, или Абеллино - страшного венецианского убийцу или Ринальдо-Ринальдино, предводителя разбойников. Горючими слезами обливался он над Фаддеем Варшавским и нарисовал его в национальном костюме. С каким благородством изобразил он Уильяма Валэса, героя Шотландии! С какими усами и с каким изобилием строусовых перьев! - в короткой шотландской юбке, с боевой секирой в руке он идет по телам пораженных воинов короля Эдуарда! В это время мистер Гонимэн переехал в Вальпольскую улицу и привез с собою кипу романов Вальтер-Скотта, на которые подписался, когда еще был в Оксфорде. Молодой Джон Джэмс, который сначала ходил за ним и исполнял различные маленькия поручения достойного джентльмена, наткнулся на эти книги и прочел их с таким наслаждением, с таким горячим восторгом, с каким все наслаждения, ожидающия его впереди, едва ли когда могут сравниться. Точно ли он дурак? - или пустой лентяй, из которого никогда не выйдет ничего путного, по словам его отца? Было время, когда, отчаявшись в лучшей будущности своего сына, родители вознамерились отдать его в ученье к портному, и Джон Джэмс пробужден был от всех своих грез о Ревекке известием о замышляемой против него жестокости. Я удерживаюсь от описания слез, ужаса и неистового отчаяния бедного мальчика. Маленькая мисс Канн избавила его от этого страшного пристройства, Гонимэн также в свою очередь вступился за него, а мистер Бэгшот обещал, что, как только приедут члены его общества, он попросит министра дать Джону Джэмсу место таможенного смотрителя, потому-что все любили молчаливого, доброго и услужливого мальчика, и каждый знал его столько же, сколько его чванливого, глупого и почтенного родителя.

Мисс Канн очень изящно рисовала цветы и бумажные ширмочки, и с большим тщанием отделывала карандашом рисунки для своих учениц. Она так умела копировать литографии, что издали вы с трудом отличили бы копию, сделанную растушовкой, от плохого эстампа черным манером. У ней даже был старый ящичек с красками, и она вынимала из комода и показывала один или два миньятюра на кости. Она передала Джону Джэмсу те маленькия познания в живописи, какие имела сама, и вручила ему свой неоцененный рецепт для составления водяных красок - "для деревьев на переднем плане - жженую сиенскую глину и индиго" - "для самой темной зелени - жженую слоновую кость с гуммигутом" - "для цвета тела" и пр. и пр. Джон Джэмс прошел весь её ограниченный курс живописи, но не с таким блестящим успехом, как она ожидала. Она принуждена была сознаться, что некоторые "вещи" её учениц были выполнены несравненно искуснее рисунков Джона Ридлея. Гонимэн смотрел от времени до времени на рисованье мальчика и говорил: "Гм! а! - очень умно - много воображения, право." Но Гонимэн в этом предмете столько же смыслил, сколько глухо-немой в музыке. Он мог говорить об искусстве довольно свободно и имел несколько снимков с главнейших произведений Рафаэля; но на искусство смотрел не теми глазами, какими небо одарило смиренного мальчика, управительского сына, которому открывалось в природе величие, не приметное для пошлого взгляда, и красота проявлялась в образах, красках и в оттенках обыкновенных предметов, там, где большая половина света видела только то, что было глупо, грубо и слишком знакомо. Мы читаем в волшебных сказках о талисмане или цветке, которым награждает чародей и с помощью которого обладатель может созерцать волшебный мир. О, чудный дар природы, открывающий своему обладателю окружающия его тайные прелести красоты, Прелести, которые самые даровитые и гениальные маэстро выражают в живописи и звуках. Другим суждено видеть только легкий проблеск этого художественного мира; искушаемый честолюбием, или побуждаемые малодушием, или движимые нуждой, они отвращаются от него и снова вступают в пошлую колею жизни, освещаемую светом будничного дня.

Читатель, проходивший по Вальпольской улице несколько десятков раз, знает печальную архитектуру всех её зданий, кроме больших домов, построенных во времена королевы Анны и Георга IV. В то время, как некоторые соседния улицы, то есть Грэт, Крэгс, Болинброк и другия, имеют дома, красиво крытые камнем, с маленькими обелисками перед дверьми и огромными гасильницами, где тушились факелы дворянских скороходов сто тридцать или сорок лет назад, - дома, которые остаются местопребыванием знати и перед которыми увидите сотни карет, стекающихся на праздничный вечер, - Вальпольская улица набита гостинницами, гарнирами, докторскими домами, и т. п. Нельзя сказать и того, чтобы No 23 (дом Ридлей) был лучшим домом в этой улице. Меблированная гостиная отдается в наймы мисс Канн, как было описано выше; первый этаж, занимает Бэгшот эсквайр, член парламента; второй этаж - Гонимэн; что же остается, кроме чердаков, широкой лестницы и кухонь? и когда все семейства улягутся спать, можно ли вообразить себе, чтобы там было место еще для каких-нибудь обитателей?

А между-тем там есть еще один жилец, да еще такой, который подобно всем упомянутым до селе лицам, - и некоторым таким, о которых я и сам не имею еще понятия, - будет играть определенную роль в текущей истории. Ночью, когда Гонимэн возвращается домой, он находят на столе в передней три восковые спальные свечки - свою, Бэгшота и еще чью-то. Что касается мисс Канн, она давно заперлась в своей комнате и легла в постель, а заслуженные, маленькия галоши её стоят на коврике у её двери. Часов в 12 дня, иногда даже в 1, мало того в 2 и в 3 - много времени спустя после того, как Бэгшот уйдет в комитет, а маленькая Канн к своим ученицам, - чей-то голос раздается с самого верхняго этажа, из такой комнаты, куда не проведено колокольчика, громовый голос зовущий: "Слэви! Джулия! Джулия, душа моя! мистрисс Ридлей"! Когда на эти возгласы никто по отзывается, нередко случается, что пара панталон, заключающая в себе пару сапог с железными шпорами, названных по имени одного знаменитого генерала, подоспевшого к Ватерлоо на помощь другому генералу, также давшему прозвище сапогам, летят с самого верхняго жилья на мраморный пол, и звук их падения отдается в приемной зале. Тогда мальчик Томас, иначе называвшийся Слэви, говорит: "вот он опять!" или услыхав торжественный звон колокольчика в собственной комнате мистрисс Ридлей, кухарка Джулия восклицает: "Господи, это мистер Фредерик".

таком положении и в той же одежде он бежит в комнату Гонимэна, подбегает прямо к камину, размахивая полами своего халата, загребает кочергой жар и греется; бежит к шкафу, где у Гонимэна хранится херес, и наливает себе рюмку.

-- Salve, говорит он, за твое здоровье, приятель! Я знаю из какой это бочки, Это Марсала из погреба Шеррика, разлитая в бутылки три месяца назад; она продается по двести сорока шести шиллингов за дюжину.

-- Право, право нет, Фред, уверяю тебя, отвечает тот со вздохом. Ты преувеличиваешь, поверь. Это вино совсем не так дорого, и ни под каким видом так разорительно, как ты говоришь.

-- А по чем обойдется рюмка, как ты думаешь? говорит Фред, наливая снова полную рюмку. Пол-кроны, Гонимэн? по твоему оно не стоит и пробки! Он произносит эти слова совершенно так, как знаменитый современный трагик. Он умеет подражать какому угодно актеру, - трагику или комику, звуку пилы, креку петуха, откупориванию пробки из бутылки, и вслед затем льющемуся в стаканы вину, жужжанию пчелы, маленькому трубочисту, и пр. Он так удачно передразнивает пассажиров, страдающих морской болезнью на палубе парохода, что морит вас со смеху: дядя его епископ, не мог устоять против этих комических представлений и подарил Фреду билет на довольно значительную сумму.

хорошо помню, сэр, что в дни нашей свежей юности, когда я был утешением целой школы вашего родителя, вы имели обыкновение лгать перед этим почтенным человеком. Ты лгал, Чарльз. Изиини откровенность старинного приятеля, я убежден, что ты и теперь скорей солжешь, чем скажешь правду. Гм - Фред разсматривает карточки на зеркальной полке: - приглашение на обед, предложение кушать чай. Говорю тебе, Чарли, отчего ты не выберешь себе хорошенькую девушку в жены? Такую, у которой были бы поместья и доходы, замечаешь? У меня нет денег, это правда, но за то я не так много должен, как ты. Я гораздо красивей тебя. Гляди, какая грудь (он ударяет себя в грудь), какое сложение; глядите, сэр, какой мужественный вид.

-- Ради Бога, Бэйгэм, вскрикивает Гонимэн, бледнея от ужаса; что, если кто ни будь войдет...

-- Что жь я такое сейчас сказал, сэр? что у меня мужественный вид, да, мужественный. Пусть придет какой-нибудь разбойник, кроме однако полицейского, пусть придет и встретит храбрую руку Фредерика Бэйгэма.

-- О, Господи, Господи, кто-то идет сюда! вскрикивает Чарльз, откидываясь на спинку дивана, в то время как отворяется дверь.

-- А! ты идешь с злодейским умыслом? и Фред выходит вперед, принявши наступательное положение "Подлец, иди, иди!" но тут Фред возвращается назад, заливаясь трагическим смехом и крича: ха, ха, ха, это Слэви.

делает взрыв и Фредерик пьет, и кипит после питья, так, как-будто он весь превратился в кипяток.

-- Который теперь час, Слэви - половина четвертого? Покажи, я завтракал ровно десять часов назад, при розовом свете утра, скромной чашкой кефе на Ковнат-Гарденском рынке. Кофе стоил один пенни, хлеб просто полпенни. Что будет сегодня у мистрис Ридлей к обеду?

-- Спроси мне кусок. Принеси ко мне в комнату, или - может быть - ты непременно желаешь, чтоб мне принесли его сюда, Гонимэн, добрая душа!

В эту минуту раздался сильный удар в дверь и Фред сказал:

да не сотри ворса, бездельник. Принеси также на верх жареного поросенка, и по больше яблочного соусу; скажи об этом мистрисс Ридлей, и поклонись ей от меня; принеси еще одну из сорочек мистера Гонимэна и одну из его бритв. Прощай, Чарльз! Исправляйся! помни обо мне." И он испаряется в верхния комнаты.