Ньюкомы.
Часть четвертая.
Глава XVII. Художественная школа.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть четвертая. Глава XVII. Художественная школа. (старая орфография)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

XVII.
Художественная школа.

Британские художники, кажется, ищут пищи своему вдохновению в грусти, и любят основывать свое местопребывание в местах уединенных; а, может быть, и то, что скудно снабженные кошельки принуждают их удовлетворяться такими удобствами, которые отвергаются более процветающими сословиями. Некоторые из самых мрачных кварталов города населены учениками и профессорами живописи. Проходя по улицам, быть-может, некогда веселым и благоустроенным, где дамские носильщики повергали друг друга копьями на мостовую и факельщики со светочами провожали через грязь щеголей, кто бы не заметил художественного нашествия на эту страну когда-то посвященную моде и забавам? Средния окна мастерских расширены так, что достигают размеров спален - тех спален, где лэди Бетти пудрила волосы и где теперь станок художника завладел местом, которое за сто лет занимал её тоалетный стол. Есть степени в упадке: после того как представителям моды вздумается переселиться и удалиться из Сохо или Блумсбэри, положим, в Кавендиш-Сквэр, оставленные ими дома займутся докторами, и все еще сохранят приличный вид; окна всегда чисты, ручки звонков и дощечки блестят и докторская карета катится вокруг сквэра почти также щеголевато, как карета графини, умчавшая ее в иные страны. Случается, что меблированные квартиры со столом заступают место доктора, который последовал за своими больными в новое место; и потом уже Дик Тинто приходит туда с своей тусклой дощечкой, проламывает северное окно и воздвигает тут свою мастерскую. Мне нравятся его красивые усы и яркий бархатный жилет; его странное лицо, странное тщеславие и доброе сердце. И почему бы ему не позволить своим рыжеватым локонам упадать на воротнички рубашки? Для чего ему отказывать себе в бархатном жилете? Ведь это не больше как бумазея, которая ему стоила по восемнадцати пенсов за аршин. Он представляется таким, каков он на самом деле, и обнаруживается в своих костюмах также самопроизвольно, как птица поет или как луковица родит тюльпан. И так-как ужасный вид Дика - с его развевающимся плащем, всклокоченной бородой и таинственным сомбреро - скрывает доброе, простодушное созданье, воспитанное по дешевым ценам, то и жизнь его соответствует его костюму; он принимает на себя вид ночного убийцы и облекается в романическия одежды: сорвавши их, вы найдете не только не злодея, но кроткую, нежную душу; не озлобленного поэта, избегающого сообщества людей для более достойной беседы с своими собственными великими мыслями, но веселого товарища, который имеет дарование воспроизводить на полотне дорогия платья, рукоятки оружии (с различными изображениями), или деревья и лошадей, или гондолы и здания, и мало ли что еще; у него сильная склонность ко всему живописному, проявляющаяся в его произведениях и во внешней его особе; а впрочем - это добродушное созданье, любящее своих друзей, вино, обеды, веселые собрания и все хорошее. Я находил предобрый народ между этими сумрачными усачами. Они открывают устрицы своими ятаганами, жарят пирожки на рапирах и наполняют свои венецианские стаканы вином с водою, половина на половину. Если у них есть деньги в тощих кошельках, будьте уверены, что есть и приятель, с которым они истратят эти деньги. Какой невинной веселостью, какой оживленной беседой за ужином на продранной скатерти, и удивительными песнями после ужина, каким пафосом, остроумием, юмором наслаждается человек, посещающий их общество! Мистер Клэйв Ньюком, который давно уже бреет бороду, который сделался семейным человеком и видел свет с тысячи различных сторон, уверяет, что жизнь его, как студента - художника, и в отечестве, и за границей, была самым приятным временем изо всего его существования. Разсказ об этой жизни так же будет незанимателен, как описание обеда или в точности переданный разговор двух любовников; но биограф, доведший своего героя до этого периода его жизни, обязан рассказать о нем, прежде чем перейдет к другим случайностям, о которых будет повествовать своим чередом.

Мы можем быть уверены, что молодой человек имел много разговоров с нежно любившим его отцом по поводу занятий, которые ему следовало избрать. В отношении математического и классического образования, старший Ньюком должен был сознаться, что изо ста мальчиков - пятьдесят были также сведущи, как его сын, и, по-крайней-мере, пятьдесят гораздо трудолюбивей; военная служба в мирное время казалась полковнику Ньюкому дурной дорогой для молодого человека, так любившого удобства жизни и удовольствия, как его сын. Страсть же его к живописи была очевидна для всех. Не были ли его учебные книги наполнены каррикатурами учителей? Даже когда его наставник Гриндлей читал ему наставления, он инстинктивно нарисовал Гриндлея под самым его носом. Художником решился быть Клэйв и ничем другим; и Клэйв, имевший тогда лет шестнадцать от роду, начал изучать живопись, en règle, под руководством знаменитого мистера Гэндиша из Сохо.

Известный портретист, Альфред Сми, эсквайр, из королевской академии, рекомендовал Гэндиша полковнику Ньюкому однажды, когда оба джентльмена встретились на обеде у Анны Ньюком. Мистеру Сми случилось как-то разсмотреть некоторые из рисунков Клэйва, которые молодой человек подарил своим кузенам. Для Клэйва самым большим удовольствием было рисовать для них картинки, и он с радостью готов был проводить все вечера за этим занятием. Он сделал тысячу очерков с Этели меньше чем в год, в тот самый год, в который каждый день, казалось, возвышал красоту этого светлого созданья, развивал нимфоподобные формы Этели и придавал её лицу новые прелести. Клэйв, разумеется, рисовал также и Алфреда и всю детскую вообще, тетку Анну и бленгеймских испанских собак, и мистера Куна и его серьги, величественного Джона, несущого ящик с каменным углем, и всех и все в этом коротко знакомом ему доме.

-- Какой талант у этого мальчика, уверял щедрый на похвалы мистер Сми. Какая сила и самобытность во всех его рисунках! Посмотрите на его лошадей! Славно, клянусь Юпитером, славно! А Альфред на своем пони, а мисс Этель в испанской шляпе, с развевающимися по ветру волосами! Мне надо взять с собой этот эскиз - решительно я беру его, теперь же, и покажу его Ландсиру.

Вежливый художник бережно завернул рисунок в лист бумаги, положил его в шляпу, и потом утверждал неоднократно, что великий живописец был в восхищенье от произведений молодого человека. Сми пленяло в Клэйве не одно артистическое дарование, он находил также, что голова его могла бы служить превосходным образцом для художника. Какой удивительный цвет лица, какое чудное расположение волос! Какие глаза! Настоящие голубые глаза такая редкость в наше время! Да и полковник: если полковник только подарит ему несколько сеансов, серый мундир бенгальской кавалерии, серебряное шитье, узенькая полоска красной орденской ленточки, чтобы немножко согреть тон картины!... Мистер Сми объявил, что редко случается художнику встретить такое удачное сочетание красок. С нашими красными мундирами нет никакой возможности сделать что-нибудь порядочное: сам Рубенс едва мог совладеть с красным цветом. Взгляните на знаменитого "Всадника" Кюина в Лувре: красный цвет на всаднике представляется решительно пятном на картине. Лучше всего серый цвет и серебряное шитье.

Однако-же все эти доводы нисколько не помешали мистеру Сми написать сэра Брэйана в ярком вице депутатском мундире и упрашивать военных, с которых он писал портреты, надевать для сеансов непременно красный мундир. Портрет Клэйва Ньюкома очень удался академику, разумеется, потому, что ему нравился субъект, к которому он питал большую дружбу; тем не менее, он никак не мог отказаться от банкового билета, посланного ему полковником за портрет и за рамку. Но никакия льстивые убеждения не могли склонить старого воина, чтобы он дозволил снять с себя портрет какому бы то ни было артисту, кроме одного. Он уверял, что ему будет стыдно заплатить пятьдесят гиней за изображение своего незамысловатого лица; при этом он предложил в шутку Джэмсу Бинни перенести свою голову на полотно, и мистер Сми с жаром ухватился за эту идею; но честный Джэмс прищурил свои лукавые глаза и сказал, что его красота нисколько не нуждается в изображении; а когда мистер Сми распрощался после обеда в Фиц-Ройском сквэре, где происходил этот разговор, Джэмс Бинни намекнул, что академик - не более как старый хвастун, и это предположение было не совсем неправильно. Некоторые молодые люди, посещавшие дом добродушного полковника, были отчасти того же мнения и забавлялись бесконечными шутками на счет живописца. Сми имел обыкновение осыпать лестью всех тех, с кого писал портреты, также методически, как покрывал красками полотно. Он раскидывал джентльменам сети за обедом; заманивал лестью ничего не подозревающих людей в свою мастерскую и снимал с них голову - прежде, чем они успевали опомниться. Однажды, пробираясь из Темпля по Гоуланд-Строту к дому полковника, мы увидали генерал-маиора сэра Томаса де-Бутса, выбежавшого, в полном мундире, из дверей мистера Сми и бросившагося в свой экипаж. Кучера не было - он пошел прохлаждаться в соседнюю харчевню: уличные мальчишки совсем засмеяли сэра Томаса и приветствовали его криком "ура", когда он, возседал в свою колесницу. Заметив нас, сэр Томас покраснел, как сукно. Ни один художник не решился бы передать этого багрового тона: сэр Томас сделался одною из многочисленных жертв мистера Сми.

И так, в один день, день, который следует отметить крестиком, полковник Ньюком, с сыном и с мистером Сми, Ч. К. А., вышли из дому и направились к дому Гэндаша, бывшему не вдалеке. Юный Клэйв, - предосходный мимик, описывал друзьям свое свидание с профессором и, по обыкновению, сопровождал свой рассказ разными чертежами на воздухе. "Право, ступайте взглянуть на Гэндиша, па! вскрикивает Клэйв. - Гэндиш этого решительно стоит. Ступайте к нему и поступайте в художники. Там вы найдете такой веселый народ!

Гэндиш называет их гартистами и говорит: "Hars est celare Hartem"! Право, он так говорить. Угощал он нас пирогом и бутылкой вина, знаете; а кстати угостил немножко и латынью. Родитель был великолепен, сэр! Надел перчатки - вы знаете он надевает их только в торжественные дни - и разрядился в пух и прах. Ему непременно следует быть генералом. Он должен быть генералом. Он смотрит фельдмаршалом - не правда-ли? Еслиб вы видели как он поклонился мистрис Гэндиш и миссам Гэндиш, разряженным до нельзя и сидевшим вокруг стола с пирогом! Он берет свою рюмку с вином и обводит ею кругом с поклоном. "Я надеюсь, говорит он, обращаясь к молодым девицам, что вы не часто посещаете студии. А то молодые люди перестанут смотреть на статуи, если вы войдете туда". Это так бы и было: потому-что вряд ли кому случалось видеть подобное безобразие; но старый добряк воображал в каждой женщине - красавицу.

-- Мистер Сми, вы смотрите на мою Боадишию? сказал Гэндиш. Ужь не хотите ли вы завладеть этой картиной, чтоб увеличить ею свою грай-фрайсрскую коллекцию?

-- Да-да, говорит мистер Сми, защищая рукою глаза и стоя перед картиной с таким видом, как будто он всматривается, где ему тронуть кистью Боадишию.

-- Она была написана, когда вы еще были молодым человеком, Сми, за четыре года до того, как вы сделались членом академии. В свое время она имела успех; были хорошие отзывы об этой картине, продолжает Гэндиш. Но я никогда не мог получить за нее своей цены; вот она и висит теперь у меня. Высшия искусства не имеют хода в этой стране, полковник, - это грустный факт.

-- Высшее искусство! Мне кажется, что это в самом деле высшее искусство! говорит про себя старый Сми; четырнадцать футов в вышину, по-крайней-мере! Потом громко: картина эта точно имеет несомненные достоинства, как вы говорите, Гэндиш. Раккурс этой руки - превосходен! Эта красная драпировка, брошенная с правой стороны картины, сделана очень искусно!

-- Это не то, что портретная живопись, Сми, это высшее искусство, говорит Гэндиш. Модели древних Британцев для этой картины стоили мне тридцать фунтов - тогда я боролся еще с нуждой и только что женился на моей Бетси. Вы узнаете Боадишию, полковник, в римском шлеме, латах и с копьем тогдашняго времени - все изучено, сэр, по антикам, все - древность, знаменитая древность.

-- Все кроме Боадицеи, говорит отец. Она останется всегда юною. И он принялся читать наизусть стихи из Коупера, и прочел - махая тростью, как древнею трубою - действительно славные стихи, крикнул юноша:

When the British warrior queen,

Bleeding from tie Roman rods, - *.

* Когда британская воинственная королева, в крови от ударов Римлян.

-- Славные стихи! За то я и перевел их альцейским размером, говорит Клэйв, весело смеясь и продолжает свой рассказ.

-- О! я должна

Но Гэндиш, видите-ли, никогда не думает ни о чьих произведениях, кроме своих, и потому продолжает:

-- Нет, не в 16, кричит мисс Гэндиш. Она не смотрит цыпленком, это достоверно.

-- Ему очень удивлялись, продолжает Гэидиш, не внимая своей дочери, - я могу показать вам, что говорили о нем газеты в то время - Morning Chronicle и Examiner - отзывались о нем с большой похвалой. Сын мой, представленный младенцем Геркулесом, задушающим змею - над фортепиано. А это первообраз моей картины: Non Hangli Said Hangeli.

Честное слово, этот старый полковник, через чур строг! Но мистер Гэндиш слушает его также мало, как и мистера Сми и продолжает все свое, умащая себя с ног до головы лестью, как Готтентоты жиром.

-- Это я сам, в тридцать три года! говорит он, указывая на портрет джентльмена в лосинных панталонах и в сапогах, сделанных как-будто из красного дерева. Я мог бы быть и портретистом, мистер Сми.

-- В самом деле, какое счастье для некоторых из нас, что вы посвятили себя высшему искусству, Гэндиш, говорит мистер Сми, он прихлебывает вино, и морщась ставит рюмку опять на столь. Вино, изволите видеть, было не из лучших.

-- Две девушки, продолжает неукротимый мистер Гэндиш. - Идея "Детей в лесу". - Вид Песта, снятый мною с натуры, когда мы путешествовали с покойным графом Кью. - Красота, храбрость, торговля и свобода, соболезнующия вместе с Британией о смерти адмирала, виконта Бельсона, - аллегорическая пьэса, написанная в ранние мои годы, после взятия Трафальгара. Мистер Фузели видел эту картину, сэр, когда я был студентом академии и сказал мне: "Молодой человек, придерживайтесь антиков. Ничто не может с ними равняться". Таковы были его собственные слова. Если вы будете так добры и пройдете в мой атриум, вы увидите там мою большую картину, также из истории Англии. Английский исторический живописец, сэр, в особенности должен брать сюжеты из английской истории. Бот этого именно я и желаю. Почему нет у нас храмов, где бы народ мог изучать свою историю наглядно, не умея даже читать? Почему мой Альфред висит здесь в зале? Потому-что нет покровительства человеку, посвящающему себя высшему искусству. Знаете ли вы этот анекдот, полковник? Король Альфред, убегая от Датчан, укрылся в хижине пастуха. Жена этого селянина велела незнакомцу испечь пирог, и изгнанный король принялся за унизительное для него занятие. Озабоченный государственными делами, он забыл о нем, пирог подгорел, за что хозяйка прибила своего гостя. Я избрал тот момент, когда она поднимает руку, чтобы навести ему удар. Король принимает его с величием, смешанным с кротостью. На заднем плане растворенная дверь хижины, в которую входят королевские офицеры с известием о поражении Датчан, Дневной свет озаряет отверзтие, означая зарю надежды. Это происшествие, сэр, которое я нашел в своих исторических изысканиях, сделалось с-тех пор до того популярным, сэр, что сотни художников изображали его в своих картинах - сотни! А я, отыскавший легенду, - остался при своей картине!

- Лаокоон. - Нимфа друга моего Динбсона; это единственная вещь, как вы видите, которую я допустил между антиками. Теперь по этой лестнице взойдемте в студию, где, я надеюсь, мой юный друг мистер Ньюком, будет прилежно работать. Ars longa est, мистер Ньюком, Vita brevis.

-- Я боялся, сказал Клэйв, чтобы мой отец не привел также любимой своей цитаты, начинающейся так: idicisse - но он удержался, и мы пошли в комнату, где собралось десятка два учеников, которые все подняли глаза с рисовальных досок на нас, когда мы вошли.

-- Вот ваше будущее место, мистер Ньюком, сказал профессор; а это место вашего молодого приятеля - как вы мне называли его?

-- Я ему сказал, что его называют Ридлей, потому-что добрый мой старик отец обещал также платить и за Д. Д., как вы знаете.

джентльмены, старание. Ars longa, Vita brevis, et linea recta brevissima est. Сюда полковник, по этой лестнице, через двор, в собственую мою студию. Здесь, - джентльмены, - и отдернув занавес, Гэндиш сказал - глядите!

-- Шляну долой, Джон Джэмс! кричит Клэйв. "Теперь, милэди и джентльмены, платите деньги. Милости просим, представление начинается"! Только плут никогда не хотел нам сказать, что представляла завешенная картина Гэндиша.

Гэндиш был плохой живописец, но отличный учитель, и в отношении ко всем художникам, исключая, может быть, одного, хороший критик.

Вскоре после того, Клэйв и друг его Джон Джэмс начали свои занятия под его руководством. Из двух юношей, севших за рисовальные доски, один был жалкий, в изношенном платье, с потупленной головой, чуть-чуть не урод. Другой блестящий здоровьем, ловкостью и платьем от лучшого портного. Его сопровождали в студию отец и мистер Сми, в виде адъютантов; о приходе его заранее было объявлено, в красноречивых выражениях, почтенным мистером Гэндишем.

этого платья с тем, которое снимал с себя Боб Грэймс, когда облекался в свою рабочую куртку. За Клэйвом приезжал обыкновенно экипаж к дверям Гэндиша (находившимся в одной из аристократических улиц Сохо). Миссы Гэндиш улыбались ему из окна гостиной, когда он садился в экипаж и с пышностью уезжал; а другия красавицы, жившия напротив, миссы Левисон, дочери профессора танцев, редко пропускали случай поклониться молодому джентльмену, с восторженным взглядом своих больших черных глаз. Все решили, что Клэйв "славный малый, но пальца в рот ему не клади"; и эта похвала была утверждена почти всеми членами гэндатской академии. Кроме того, рисовал он прекрасно. Это не подлежало никакому сомнению. Каррикатуры студентов, разумеется, появлялись то и дело; а в отмщение за одну такую, сделанную одним из учеников, рыжим Шотландцем, мистером Сэнди Мак-Колловом на Джона Джэмса, Клэйв нарисовал каррикатуру на Сэнди, возбудившую в мастерской громкий и не притворный смех. А когда каледонский гигант стал делать сатирическия замечания на счет столпившихся учеников, называя их шайкой подлецов и лизоблюдов, и еще более невежливыми именами, Клэйв в одну минуту снял с себя щегольское, на шелковой подкладке верхнее платье, пригласил мистера Мак-Коллона на задний двор, дал ему урок в науке, приобретенной им в капуцинской школе и наказал его такими двумя синяками под глазами, что молодой художник несколько дней после того не в состоянии был видеть головы Лаокоона, которую срисовывал. Преимущество роста и лет Шотландца могли бы окончить бой иначе, еслиб он мог еще продолжаться после начальных блистательных ударов Клэйва с права и с лева. Но профессор Гэндиш, услыхав шум поединка, вышел из своей мастерской и с трудом поверил своим глазам, когда заметил, что глаза бедного Мак-Коллона в таком печальном виде. Надо отдать справедливость Шотландцу, он не питал после того злобы на Клэйва. Они сделались друзьями в школе и остались ими в Риме, куда впоследствии отправились для дальнейшого учения. Слава мистера Мак-Коллона, как артиста, с-тех-пор давно установилась. Его Лорд Ловат в темнице и Гогарт, пишущий с него портрет; Взрыв церкви в поле; Пытка Кавенантеров; Убийство Регента; Убийство Риццио, и другия историческия пьэсы, разумеется, все из истории Шотландии, составили ему известность на юге и на севере Британии. Никому в голову не приходит, глядя на мрачный характер картин Мак-Коллона, что он такой веселый малый, каких свет не производил. Месяцев шесть спустя после той маленькой размолвки, они с Клэйвом сделались искренними друзьями и, по внушению последняго, мистер Джэмс Бинни сделал Сэнди первый заказ. Художник избрал для этой картины превеселый сюжет: молодого герцога Ротсейского, умирающого с голоду в темнице.

В этот период времени, мистер Клэйв облекся в toga virilis {Т. е. достиг возмужалости.} и увидал с неописанной радостью первое появление тех усов, которые впоследствии придали его лицу такое значительное выражение. Бывая у Гэндиша и так близко от танцовальной академии, удивительно-ли, что он также брал уроки и в искусстве Терпсихоры, - приобретая такую же популярность между танцующим народом, как и между рисующим, и сделавшись везде любимым членом общества? Он делал угощения своим товарищам в верхних комнатах Фицрой-Сквэра, назначенных для него, и приглашал иногда отца и мистера Бинни принять участие в этих увеселениях. Много было пропето песен, много выкурено трубок и много съедено хороших ужинов. Недостатка ни в чем не было, но не было и излишества. Никто не видал, чтобы кто-нибудь из молодых людей выходил оттуда, что называется, не в своем виде. Сам епископ, дядя Фрэда Бэйгэма, не мог быть приличнее Фрэда Бэйгэма, когда он выходил из дома полковника, потому-что одним из условий полковника для приемов его сына было то, чтобы не было ничего похожого на пьянство. Добрый джентльмен не входил туда в то время, как собирались слишком молодые юноши. Он видел, что они бывали молчаливы в его присутствие и оставлял их на свободе, доверяя слову Клэйва, - а сам уходил в клуб съиграть свой обычный робер виста. И много раз он слыхал шум шагов удалявшейся молодежи, проходившей мимо дверей его спальни, где он лежал в раздумьи, счастливый мыслью, что сын его счастлив.