Ньюкомы.
Часть четвертая.
Глава XX. Заключает в себе более подробностей о полковнике и его братьях.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть четвертая. Глава XX. Заключает в себе более подробностей о полковнике и его братьях. (старая орфография)

XX.
Заключает в себе более подробностей о полковнике и его братьях.

Если забавы, ученье или занятия Клэйва, каковы бы они ни были, наполняли его день, как нельзя больше удовлетворительно, и способствовали тому, что время молодого джентльмена текло быстро и весело, надо признаться, что отец его не имел таких развлечений, и леность сильно тяготила доброго полковника. Он однако подчинился охотно этому наказанию, также, как подчинился бы всякому другому для пользы Клэйва; и, не смотря на то, что ему хотелось возвратиться снова в свой полк и продолжать занятия, в которых протекла вся жизнь его - он не поддавался этим желаниям, находя их эгоистическими и предосудительными, и с решимостью жертвовал ими для блага своего сына. Молодой человек, сказать по правде, ценил долгое самоотвержение своего родителя не более многих других детей. Все мы принимаем подобные пожертвования за должное. Старый французский сатирик уверяет, что в деле любви, обыкновенно один любит, а другой - se laisse aimer; только потом, может-быть, когда сокровища любви истощатся и охладеет щедрая рука, расточавшая их, - мы вспомним, как она была нежна, как кротко успокоивала, как ревностно защищала, как готова была поддержать и приласкать. Уши, которые приняли бы наши изъявления благодарности с таким наслаждением, не услышат их более. Будем надеяться, что выражения нашей любви, хотя и поздния, все-таки не будут излишни; и, не смотря на то, что мы принесем дань уважения и благодарности, может быть, надгробному камню, и там будет принята жертва любящого сердца, искренняго раскаяния, сокрушения и слез. Я думаю теперь о любви полковника Ньюкома к Клэйву (и, может-быть, молодой читатель о любви вашего и моего отца к нам самим); старик не спал и обдумывал новые благодеяния своему сыну и все отдавал за любовь его; а молодой человек брал, и тратил, и спал, и веселился. Ведь мы сказали в начале нашей повести, что все истории стары! Беззаботные расточители и попечительные родители существовали съпокон века; - также может любовь и раскаяние и прощение продлиться до конца.

Душный туман, скользкая грязь, мрачное, печальное ноябрьское утро, Реджент-Парк, куда полковник отправлялся для своих ранних прогулок, парк, погруженный в желтую мглу - все это было жалкой заменой великолепия солнечного воздуха на Востоке и здоровой езды в галоп ранним утром, к которой Томас Ньюком приучил себя в продолжение стольких лет. Упорная привычка - рано вставать сопутствовала его и в Англию и повергала в отчаяние его лондонских слуг, которые, не вставай их господин так страшно рано, не находили в нем никаких недостатков, потому-что редко можно было встретить джентльмена, который бы меньше утруждал слуг своих, который бы так редко звонил для собственных требований, сам чистил свое платье, даже сам кипятил для бритья воду на камфорке, сохранявшейся в его уборной, платил так аккуратно, и никогда не просматривал счетов два раза.

Такой человек стоил того, чтоб его любили домашние; я должен сказать, что они делали сравнения между им и его сыном, который то и дело звонил, бранился, если сапоги не чисты, и чванился, как молодой лорд. Впрочсм Клэйв, не смотря на повелительный характер, был очень щедр и добродушен, и ему служили ни сколько не хуже, за то, что он непременно хотел выказать свою юношескую власть. Чтоже до Бинни, - у него были сотни предприятий, которые помогали ему проводить время очень приятно. Он посещал все лекции Британского института, он посещал географическое общество и клуб политической экономии; и хотя собирался каждый год поехать в Шотландию, навестить своих родных, проходили месяцы и годы, а ноги его все били лондонскую мостовую.

Не смотря на холодный прием своих братьев, обязанность была обязанностью, и полковник Ньюком все-таки предполагал, или надеялся, быть в дружбе с женской половиной семейства Ньюкомов: имея, как мы сказали, множество свободного времени, и живя не в дальнем разстоянии от городских домов своих братьев, когда жены их бывали в городе, старший Ньюком очень часто посещал их. Но после того, как добрый джентльмен побывал два или три раза у своей невестки, в Брэйанстон-Сквэре и привез по своему обыкновению подарок для одной племянницы и книжку для другой, мистрисс Ньюком, с своей обычной добродетелью, дала ему понять, что занятия английской матроны, у которой кроме многосложных семейных обязанностей, еще есть заботы о развитии собственного ума, не позволяют ей проводить утра в праздных разговорах: разумеется, она очень гордилась таким ответом.

-- Я не считаю ничтожным для себя образование, какого бы ни было возраста, говорит она, благодаря небо (или скорее поздравляя Провидение, создавшее столь добродетельное и смиренное существо). Когда приходит профессор Шрофф, я сижу с моими детьми, беру уроки немецкого языка, - и спрягаю глаголы с Марией и Томми в одном и том же классе!

Да, принужденною вежливостью и великолепными разсуждениями, она затворила брату дверь своего дома; честный джентльмен оставил ее с кротостью, но не без удивления, вспоминая о гостеприимстве, к которому он привык на Востоке, где дома его приятелей были для него всегда открыты и где соседи его с особенною заботливостью торопились приветствовать Томаса Ньюкома.

Когда сыновья Гобсона Ньюкома приходили домой на праздники, доброй их дядя собрался-было показать им лучшие виды города, но и тут добродетель возстала и наложила запрещение на это удовольствие.

-- Очень вам благодарна, любезный полковник, сказала добродетель: - вы без сомнения самое доброе, ласковое и самоотверженное существо в целом мире; вы так снисходительны к детям, но мои сыновья и ваш воспитаны совсем иначе. Извините меня, если откровенно вам скажу, что, по моему мнению, им не следует так часто видаться. Общество Клэйва для них не годится.

-- Великий Боже, Мария! - крикнул полковник, вскакивая с места, неужели вы предполагаете, что общество моего сына не довольно хорошо для какого бы то ни было мальчика в мире?

Мария покраснела: она сказала не больше того, что думала, но больше чем желала.

-- Любезный полковник, как мы с вами горячи! Как вы, индийские джентльмены, способны разсердиться на нас, бедных женщин! Ваш мальчик гораздо старше моих. Он проводит жизнь с артистами и разного рода эксцентрическими людьми. Дети наши воспитываются совершенно иначе. Гобсон займет место своего отца в банке; а мой Самуил, надеюсь, поступит в духовное звание. Я говорила уже вам, что у меня в виду для мальчиков; но с вашей стороны все-таки было очень любезно вспомнить о них - чрезвычайно любезно и великодушно.

-- Наш набоб большой чудак, заметил Гобсон Ньюком своему племяннику Бэрнсу. Он горд, как Люцифер, и становится на дыбки из за всего на свете. В тот раз вечером, он ушел от нас в страшном негодовании, за то, что твоя тетка не соглашалась отпустить с ним детей в театр. Она не хочет, чтоб они ходили в театр. Моя мать также этого не хотела. Я скажу тебе, что тетка необыкновенно умная женщина.

-- Вдруг полковник бежит к своему сыну и объявляет ему, что жена моя его обидела. Я привык любить Клэйва. Пока отец его не приезжал, он был препорядочный мальчик - славный такой, веселый.

-- Признаюсь вам, я не знал мистера Клэйва в этот интересный период его жизни, заметил Бэрнс.

-- Но с-тех-пор, как в его голову запала мысль сделаться живописцем, продолжает дядя, нет возможности понять его. Видал-ли ты когда-нибудь подобный сброс, какой быль прошлый раз на вечере у полковника? Какие-то грязные люди в бархатных камзолах и с бородами! Точно шарлатаны какие... И этот молодой Клэйв вздумал быть живописцем!

-- Что-жь, - это очень выгодно для его родных. Он сделает наши портреты даром. Я всегда говорил, что он умный мальчик, сказал насмешливо Бэрнс.

-- Милый осел! пробормотал дядя. Чорт возьми совсем, почему бы моему брату не приискать для сына какого нибудь более уважительного занятия? Я не горд. Я не женился на дочери какого-нибудь графа. Не в обиду тебе, будь сказано, Бэрнс.

-- Ничего, сэр. Не моя вина, что дед мой был джентльмен, ответил Бэрнс.

Дядя засмеялся.

-- Моя мысль та, что мне все равно, - какого звания человек, только бы он был хороший человек. Но живописец! Будь они прокляты - что в них! - я не имею никакого желании видеть кого-нибудь из своей семьи - рисующим картины на продажу.

-- Тише! Сюда идет его друг, известный мистер Пенденнис, шепчет Бэрнс; а дядя проворчав про себя: "Чорт побери всех литераторов - всех артистов всю эту, шайку!" отворачивается.

Бэрнс лениво протягивает Пенденнису три пальца в знак приветствия; а когда дядя и племянник удаляются из газетной комнаты клуба, маленький Том Ивс является о пересказывает их разговор от слова до слова. Вскоре после того мистрисс Ньюком объявила, что индийский брат их нашел общество Брэйанстон-Сквэра не по своему вкусу, да и не мудрено: он очень добрый, смирный человек, но весьма мало развитый умственно. С этим нечего делать. Она употребляла всевозможные старания, чтоб доставить ему удовольствие, и очень огорчается, что все это было напрасно. Они слышала, что он гораздо короче знаком в Парк-Лэне. Очень может быть, что знатное родство лэди Анны пленяет полковника Ньюкома, который засыпает в её кругу. Сын его, как ей кажется, ведет самую безпорядочную жизнь. Он отращивает себе усы и водится с какими-то дикими приятелями. Она не осуждает - что она такое, чтоб осуждать кого-бы то ни было? Но она была вынуждена настоять, чтоб дети её не сталкивались с ним слишком близко. И так, между одним братом, не замышлявшим никакого зла, и другим, олицетворявшим собою любовь и добродушие, эта неукротимая женщина поселила раздор, ссору, неудовольствие, которые впоследствии могут повести к окончательному разрыву.

Злые, без сомнения злы, они сбиваются с пути, погибают и получают заслуженное наказание: но кто может объяснить, почему иногда делают вред самые добродетельные люди?

Общество полковника было гораздо приятнее невестке его лэди Анне. Добродушный джентльмен никогда не уставал оказывать ласки множеству детей своего брата, и так-как занятия мистера Клэйва, разлучали его побольшей части с отцом, то полковник (вздыхая, может быть, о том, что судьба лишает его общества, которое он любил больше всего на свете), утешался но возможности своими племянниками и племянницами, в особенности Этелью, к которой его belle passion, родившаяся при первом на нее взгляде, никогда не уменьшилась. "Еслиб у дяди Ньюкома была сотня детей, говорила Этель, несколько ревнивая по своей природе, он бы и тех избаловал." Он находил особенное наслаждение выезживать для нея хорошенькую лошадку, которую ей подарили. Во всем Парке не было такой красивой лошадки и ужь конечно не было наездницы прелестнее Этели Ньюком, в шляпе с высокими полями и алой лентой, с её густыми черными локонами, вьющимися вокруг светлого лица, когда она галопировала на своем Бёртноре. Случалось и Клэйву участвовать в их поездках; тогда полковник осаживал свою лошадь и с нежностью любовался молодыми людьми, едущими рядом, коротким галопом по лугу; но по обдуманному договору положено было двоюродным брату и сестре быть как можно реже вместе. Полковник мог быть всегдашним спутником своей племянницы и никто бы не мог согласиться на это с большею радостью, но когда мистер Клэйв являлся в Парк Лэн, некоторая gène ним и спорила с ним по поводу этого украшения и более удаляла его, и вела себя с ним с большим достоинством. Она спрашивала его - не намерен ли он отправиться в армию? Она не могла себе- представить, чтобы кто-нибудь, исключая военных, мог носить усы; потом она нежно и лукаво взглядывала на дядю и говорила, что она не любит никаких усов, кроме седых.

Клэйв решил про себя, что она гордая, избалованная аристократка. Будь он в нее влюблен, нет сомнения, он пожертвовал бы даже новорожденными и нежно любимыми усами, чтоб сделать ей удовольствие не смотря на то, что приобрел в кредит у молодого Мосса щегольскую шкатулку со всеми необходимыми принадлежностями прихотливого туалета. Но он не был в нее влюблен; иначе он нашел бы тысячу случаев ездить с ней, гулять с ней, встречаться с ней, не смотря ни на какие тайные или явные запрещения, на всех гувернанток, сберегателей, преувеличенную строгость маменьки и нежные предостережения со стороны друзей. Одно время мистеру Клэйву казалось, что он влюблен в свою кузину, потому что нигде нельзя было встретить молодой девушки прекрасней ее, ни в парке, ни на бале, ни в гостиной; и он списывал с нея портреты сотнями, и рассказывал о красоте её Джону Джемсу, который влюбился в нее по-наслышке. Но в это время mademoiselle Saltarelli танцовала на Дрюри-Ленском театре и, кажется, наверно можно сказать, что первая любовь Клэйва была отдана этой красавице: он воспроизвел ее, разумеется, во многих рисунках в любимых её ролях, и страсть его к ней продолжалась до самого конца сезона, когда объявлен был её бенефнс. Билеты можно было получать в театре или у самой mademoiselle Saltarelli, в Боккингэмской улице, в Странде. Тогда с сердечным трепетом и пяти фунтовым билетом отправился Клэйв, чтоб взять билеты на бенефис гурии и встретил madame Rogomme. - мать госпожи Сальтарелли, которая разговаривала с ним по-французски в темной приемной, где был сильный запах луку. И, о ужас! Этот запах проходил к ним из смежной столовой (где представлялось ему грязное зрелище: обед за оловянной посуде и на нечистой скатерти); может ли быть, чтоб это сухощавое, желтое, старое, с выпуклым лбом существо, закричавшее "Où es tu donc, maman?" таким резким, гнусливым голосом - может ли быть, чтоб эта старая ведьма была цветущая и восхитительная Сальтарелли? Клэйв нарисовал её портрет в настоящем её виде и нечто в роде madame Rogomme - её маменьки.

Юноша Моисеева племени, изукрашенный драгоценными каменьями и пропитанный запахом табаку и о-до-колона занимал место Клэйва в бенефисе mademoiselle Saltarelli: это был молодой мистер Мосс, из школы Гэндфиша, которому Ньюком уступил свое, места и который очень смеялся, как обыкновенно делал при всякой шутке Клэйва, когда этот последний рассказал историю своего свидания с танцовщицей. "Заплатить пять фунтов, чтобы видеть эту женщину! Да я бы мог провести вас за кулисы, сказал мистер Мосс, и показать вам ее даром." Провел ли он Клэйва за кулисы? Но это время жизни молодого джентльмена не вменим ему нисколько в преступление - потому что, и многие другие бывали за кулисами; и может ли быть зрелище печальней того, которое представляют эти набеленные и нарумяненные старые женщины, дрожащия за кулисами? На эту сцену из жизни Клэйва Ньюкома мы лучше опустим занавес.

Гораздо приятней посмотреть на доброе старое лицо отца Клэйва, на эту хорошенькую раскрасневшуюся девушку возле него, когда они возвращаются верхами домой при солнечном закате. Сзади груммы, спокойно толкующие о лошадях, как люди, никогда не устающие толковать о лошадях. Этель хочет знать о сражениях, о лампадах любовников, о которых она читала в поэме "Лалла Рук", - "Видали вы их, дядюшка, плывя ночью вниз по Гангесу?" Про индийских вдов: - "Видали вы в действительности хотя одну из них, горящую на костре и слышали ли, удаляясь, её крики?" Она хочет знать хоть что-нибудь о матери Клэйва: как она должна была любить дядю Ньюкома! Этель не может однако переносить равнодушно мысли, что ее звали мистрисс Кэзи, - может быть он был очень влюблен в нее? Однако он почти никогда не произносит её имени. Сама Этель нисколько не похожа на добрую, веселую старушку мисс Гонимэн из Брэйтона. Кто-бы могла быть эта особа? - та, которую дядя её знал так давно - француженка, на которую Этель, по словам дяди, бывает часто похожа? Вот почему он так хорошо говорит по-французски! Он читает наизуст по целым страницам из Расина. Может быть, его выучила этому французская лэдв. Он не очень был счастлив в Эрмитаже (хотя дедушка был очень добрый); он подшиб папа под ходульки, был дик, попал в немилость и отправлен был в Индию? Он не мог быть очень дурен, думает Этель, глядя на него своими правдивыми глазами. На прошлой неделе он ездил во дворец и папа ехать, сэр, сказала Этель. Я настоятельно требую, чтоб вы также ехали!

Девочка засмеялась.

-- Когда маленький Эгберт взял в руки вашу шпагу, дядюшка, и спросил много-ли вы убили народа, вы знаете, что мне приходил в голову тот-же вопрос, и я думала, когда вы поехали ко двору, что, может быть, король пожалует вас кавалером. А вместо того он пожаловал маменькиного аптекаря, сэра Дэнби Джилькса, этого гадкого, маленького человечка: ужь после этого я не хотела, чтоб вас делали кавалером.

-- Я надеюсь, что Эгберт не спросит сэра Дэнби Джилькса сколько он убил народа, сказал, смеясь, полковник; но подумав, что эта шутка слишком жестока для сэра Дэнби и для всего сословия, он постарался смягчить ее рассказами различных анекдотов, говоривших в пользу медиков. Как, во время смертельной лихорадки на корабле, отправлявшемся в Индию, их хирург пожертвовал собой для спасения экипажа и умер, оставя посмертное наставление лечить больных. Какое мужество показали доктора во время холеры в Индии, и как неустрашимо действовали многие из них в его глазах во время сражения: перевязывая раненых под самым сильным огнем и подвергая себя опасности с такою же готовностью, как храбрейшие воины.

-- Единственная причина, говорит она, почему люблю этого несносного краснолицого сэра Томаса-де-Бутса, который так громко смеется и отпускает всем дамам такие ужасные комплименты - это то, что он отзывался об вас, дядюшка, с похвалой в Ньюкоме, в прошлом году, когда они с Бэрнсом приезжали к нам на святках. Отчего вы не приехали? Мы с мама ездили к вашей старой кормилице и нашли, что она такая славная старушка!

Таким образом они добродушно разговаривали вдвоем, возвращаясь домой в приятные летние сумерки.

-- Мама поехала на обед; у нея лежат еще три приглашения. О, как бы я желала, сказала мисс Этель, чтобы поскорее наступил будущий год!

Многими великолепными соображениями и многими блестящими годами воспользуется это пылкое, надеющееся, молодое создание; но среди своего величия и торжества, среди толпы льстецов, побежденных соперниц, коленопреклоненных обожателей, нет сомнения, она иногда вспомнит об этом мирном сезоне перед вступлением своим в свет, и о добром старом друге, на чью руку она опиралась, когда была еще молоденькой девочкой.

с ней рюмку вина и низко кланяется во время этой церемонии. Мис Квиглей не может устоять против изящных поклонов полковника. Ей приходит в голову, что его величество, покойный король, должен был так кланяться: она поспешила сообщить это замечание горничной леди Анны, а та своей госпоже, а та мисс Этели, которая подстерегает полковника в первый раз, как он пьет вино с мисс Квиглей, и все смеются, и тогда Этель рассказывает обо всем полковнику. С техъпор и джентльмен и гувернантка всегда краснеют, когда вместе пьют вино. Когда она прогуливается с своими воспитанниками в парке или в том, доступном только избранным, садике, близь Эпсли-Гауза, томная приветливость изображается на её бледном лице. Она узнает милого полковника между тысячью всадниками. Когда Этель работает для дяди кошельки, футляры для цепочек, антимакассары и другие изящные и полезные предметы, мисс Квиглей, как мне кажется, делает четыре пятых в этих работах, сидя одна в классной комнате, высоко, высоко, в этом безмолвном доме, когда малютки уже давно заснули; перед ней стоит миленький чайный поднос печального вида и маленькая конторка, где хранятся письма её матери и другия семейные воспоминания.

В Парк-Лэне бывают, разумеется, безпрестанно великолепные вечера, на которых полковнику всегда очень рады - он это хорошо знает. Но, если собирается общество слишком многолюдное, он всегда от них уклоняется. "Я лучше поеду в клуб," - говорит им лэди Анне. Мы там говорим, также как вы здесь, о том, что Джэк женится или о том, что Том умирает, и пр. Но только мы знали Тома и Джэка всю нашу жизнь и потому нам занимательно поговорить о них, также как и вам занимателен разговор о ваших друзьях и людях вашего круга. Я встречал имена некоторых из них в газетах, но никогда не думал с ними встретиться, пока не попал к вам дом. Что может старый солдат, как я, сказать вашим дэнди или вдовствующим старым лэди?"

-- Мама очень странна, а иногда даже очень щекотлива, любезный полковник, говорит лэди Анна, краснея, - она так страшно страдает тиком, что мы все считаем обязанностью снисходить к ней.

По правде сказать, старая леди Кью была в особенности немилостива к полковнику Ньюкому и к Клэйву. Рождение Этели бывает весной; по случаю этого дня, для нея сделан был детский вечер, на который преимущественно были приглашены девицы, равные ей по летам и званию; оне приехали в сопровождении немногих гувернанток, играли, пели свои маленькие дуэты или хоры, и наслаждались изысканным угощением, состоявшим из воздушных пирожков, желе, чая и т. л. Полковник был также приглашен на этот маленький праздник и послал хорошенький подарок своей любимице - Этели; а Клэйв и друг его Джон Джэмс сделали множество рисунков, изображавших жизнь молодой девушки, как они ее воображали, начиная развитие её от самой колыбели, - сперва занятую куклой, потом уроками танцмейстера; то ходящею в зеленом корсете для исправления талии, то плачущею над немецкими уроками, наконец одетою в бальное платье и подающую руку дэнди неимоверно-отвратительной наружности, который падает перед ней на колена в избытке счастия. Эта картина составляла восторг смеющихся и радостных девочек, исключая может быть маленьких кузин из Брэйанстон-Сквэра, также приглашенных на вечер Этели: оне были так изукрашены удивительным новым нарядом, который придумала их маменька, что не могли ничем восхищаться, кроме своих шумящих розовых платьев, чудовищных поясов и ненаглядных новых шелковых чулков.

Лэди Кью, приехав в Лондон, присутствовала также на этом вечере и подарила своей внучке подушечку для булавок в шесть пенсов. Полковник прислал Этели прекрасные маленькие золотые часы и цепочку. Тетушка наградила ее назидательным сочинением Алисона; "История Европы", в богатом переплете. - Подушечка лэди Кью представляла жалкий вид между другими подарками, что вероятно и было причиною дурного расположения духа милэди.

могу вас уверить, вполне вознаградил полковника Ньюкома. А вслед за ним приехал мостер Клэйв; он был удивительно красив, с своей маленькой, щегольской бородой и усами, которыми природа недавно одарила его. Когда он вошел, все девочки, восхищавшияся его рисунками, принялись ему анилодировать. Мистер Клэйв Ньюком покраснел и нисколько не показался хуже от этого доказательства своей скромности.

Лэди Кью встречала полковника Ньюкома с поддюжину раз в доме своей дочери: но на этот раз совершенно забыла его, и когда полковник ей поклонился, милэди посмотрела на него очень пристально и, подозвавши к себе дочь, спросила; "Кто этот джентльмене, который сейчас поцеловал Этель?" Дрожа перед матерью, по своему обыкновению, лэди Анна объяснила ей - кто такой полковник. Лэди Кью сказала на это: "О"! - и заставила покраснеть полковника, который был при ней несколько embarrassé de sa personne.

-- Скажите, пожалуйста, кто вы такой? - сказала она глядя ему прямо в глаза.

Он сказал ей свое имя.

-- Гм... сказала леди Кью - я слышала об вас и слышала очень мало хорошого.

Бэрнс Ньюком, удостоивший своим присутствием маленький fête своей сестры и лениво смотревший на резвости молодежи, казался очень встревоженным....